СТАРЫЕ ГОДЫ.
V. Въ монастырѣ.
Охоту больше на краснаго звѣря князь Заборовскій любилъ. Обложили медвѣдя, — готовъ на край свѣта скакать. Лѣса были большіе, лѣсничихъ въ поминѣ еще не было, оттого не бывало и порубокъ; въ лѣсной гущинѣ всякаго звѣря много водилось. Рѣдкую зиму двухъ десятковъ медвѣдей не поднимали.
Только станетъ зима, человѣкъ сорокъ пошлютъ берлоги искать. Опричь того мужики по всей окружности знали, какое жалованье за медвѣдя князь Алексѣй Юрьичъ даетъ, оттого, бывало, каждый, кто про медвѣдя ни провѣдаетъ, вѣсти приноситъ къ нему. А сохрани, бывало, Господи, ежели кто безъ него осмѣлится медвѣдя поднять! Не родись на свѣтъ тотъ человѣкъ!..
Самъ любилъ мишку повалить. Таковъ приказъ у него былъ: "бей медвѣдя, коли драть тебя станетъ аль подъ себя подберетъ, — до тѣхъ поръ тронуть его не моги".
Изъ ружья рѣдко бивалъ, не жаловалъ князь ружевной охоты, больше все съ ножомъ да съ рогатиной. — "Надобно-жъ, говоритъ, бывало, Михайлѣ Иванычу, господину Топтыгину, передъ смертнымъ часомъ дать позабавиться; что толку пулей его свалить, изъ ружья бей сороку, бей ворону, а съ Мишенькой весело силкой помѣряться!"
Сорокового билъ изъ ружья. Сороковой медвѣдь — дѣло не простое, рѣдкому счастливо сходитъ онъ съ рукъ — любитъ сороковой безъ костяной шапки оставить. А всего медвѣдей сто, коль не больше, повалилъ князь Алексѣй Юрьичъ въ приволжскихъ краяхъ, и все ножомъ да рогатиной. Не разъ и Мишка топталъ его. Разъ бедро чуть чуть не выѣлъ совсѣмъ, въ другой, подобравъ подъ себя, такъ зачалъ ломать, что князь закричалъ неблагимъ матомъ, и какъ медвѣдя порѣшили, такъ князя чуть живого подняли и до саней на шубѣ несли. Шесть недѣль хворалъ, думали, жизнь покончитъ, но Богъ помиловалъ.
Берлогу отыщутъ, звѣря обложатъ. Станетъ князь противъ выхода. Правая рука ремнемъ окручена, ножикъ въ ней, въ лѣвой — рогатина. Въ сторонѣ станутъ охотники, кто съ ружьемъ, кто съ рогатиной. Поднимутъ Мишку, полѣзетъ косматый старецъ изъ затвора, а снѣгъ-отъ у него надъ головой такъ столбомъ и летитъ.
И приметъ князь лѣсного барина по-холопски, рогатиной припретъ его, куда слѣдуетъ, покрѣпче. Тотъ разозлится да на него, а князь сунетъ ему руку въ раскрытую пасть да тамъ ножомъ и пойдетъ работать. Тутъ-то вотъ любо, бывало, посмотрѣть на князя Алексѣя Юрьича — богатырь, прямой богатырь!..
А по осени, какъ въ отъѣзжее поле соберутся, недѣль по шести, бывало, полюютъ, провинціи по двѣ объѣзжали. Выѣдетъ князь Алексѣй Юрьичъ, какъ солнце пресвѣтлое: четыреста при немъ псарей съ борзыми, ста полтора съ гончими, знакомцевъ да мелкопомѣстныхъ человѣкъ восемьдесятъ, а большіе господа — тѣ со своими охотами. Одинъ Иванъ Сергѣичъ Опаринъ пріѣдетъ, бывало, такъ своръ восемьдесятъ съ собой приведетъ... Народу видимо-невидимо. Двинутся, въ рога тотчасъ, и такой трубный гласъ пойдетъ, что просто ума помраченье. А за охотой на подводахъ припасы везутъ, повара тамъ, конюхи, шуты, дѣвки, музыканты, арапы, калмыки и другой народъ всякаго званiя!
Дадуть поле — тотчасъ на привалъ. А у каждаго человѣка фляжка съ водкой черезъ плечо, потому къ привалу-то всѣ маленько и наготовѣ. Разложатъ на полѣ костры, пойдетъ стряпня рукава стряхня, а средь поля шатеръ раскинуть, возлѣ шатра боченокъ съ водкой, ведеръ въ десять.
— Съ полемъ! — крикнетъ князь Алексѣй Юрьичъ, сядетъ верхомъ на боченокъ, нацѣдитъ ковшъ, выпьетъ, сколько душа возьметъ, да изъ того-жъ ковша и другихъ почнетъ угощать, а самъ все на боченкѣ верхомъ.
— Съ полемъ, честной отче! — крикнетъ Ивану Сергѣичу. Подойдетъ Иванъ Сергѣичъ, князь ему ковшикъ подастъ. — Будь здоровъ, князь Алексѣй, съ чады, съ домочадцы и со всѣми твоими псами борзыми и гончими, — молвитъ Иванъ Сергѣичъ и выпьетъ.
— Цѣлуй меня, лысый чортъ.
И цѣлуются. А князъ все на боченкѣ верхомъ. По одному каждаго барина къ себѣ подзываетъ, съ полемъ поздравляетъ, изъ ковша водкой поитъ и съ каждымъ цѣлуется. Послѣ большихъ господъ, мелкопомѣстное шляхетство подзываетъ, потомъ знакомцевъ, что у него на харчахъ проживали.
А для подлаго народу въ сторонкѣ сорокоуша готова. Народу немало, а винцо всякому противно, какъ нищему гривна: по маломъ времени бочку опростаютъ.
Ковры на полянѣ разстелютъ, господа обѣдать на нихъ усядутся, князь Алексѣй Юрьичъ въ середкѣ. Сначала о полѣ рѣчь ведутъ, каждый собакой своей похваляется, объ лошадяхъ спорятъ, про прежніе случаи разсказываютъ. Одинъ хорошо сморозить, друтой лучше того, а какъ князь начнетъ, такъ всѣхъ за поясъ заткнетъ... Иначе и быть нельзя; испоконъ вѣку заведено, что самый праведный человѣкъ на охотѣ что ни скажетъ, то совретъ.
— Нѣтъ, — молвилъ князь Алексѣй Юрьичъ: — вотъ у меня лошадь была, такъ ужъ конь. Аргамакъ персидскій, настоящій персидскій. Кабинетъ-министръ Волынскiй, когда еще въ Астрахани губернаторомъ былъ, въ презентъ мнѣ прислалъ. Видѣлъ ты у меня его, честный отче?
— А какой же это аргамакъ? Что-то не помню я у тебя, князь Алексѣй, такого.
— Э! нашелъ я спросить кого, точно не знаю, что ты до сѣдыхъ волосъ въ недоросляхъ состоишь и Питера, какъ чортъ ладану, боишься... Такъ вотъ аргамакъ былъ. Каковы были кони у герцога курляндскаго, и у того такого аргамака не бывало. Приставалъ не одинъ разъ курляндчикъ ко мнѣ, подари да подари ему аргамака, а не то бери за него, сколько хочешь.
— Что же, продали, князь? — спросилъ Суматевъ, Сергѣй Осипычъ, тоже баринъ большой.
— Эхъ, ты, голова съ мозгомъ! Барышникъ, что ли, я конскій, аль цыганъ какой, что стану лошадьми торговать? Въ курляндскомъ герцогствѣ тридцать четыре мызы за аргамака мнѣ владѣющій герцогъ давалъ, да я и то не уступилъ. А когда регентомъ сталъ; фельдмаршаломъ хотѣлъ меня за аргамака того сдѣлать, — я не отдалъ.
— Ну ужъ и фельдмаршаломъ! — усмѣхнулся Иванъ Сергѣичъ.
— Да ты молчи, лысый чортъ, коли тебя не спрашиваютъ.
Знаешь, что во многоглаголаніи нѣсть спасенія, потому и молчи... Просидѣлъ вѣкъ свой въ деревнѣ, какъ тараканъ за печью, такъ все тебѣ въ диковину... что за невидаль такая фельдмаршалъ?.. Не Богъ знаетъ что!.. Захотѣлъ бы фельдмаршаломъ быть, двадцать бы разъ былъ. Не хочу да и все.
— Полно-ка ты, князь Алексѣй. Ну что городишь? Слушать даже тошно... Ну какъ бы ты сталъ полки-то водить, когда ни въ единой баталіи не былъ?
— Ври да не завирайся, честный отче! — крикнетъ на то князь Алексѣй Юрьичъ. — Какъ я въ баталіяхъ не бывалъ?.. А Очаковъ-отъ кто взялъ? А при Гданскѣ кто викторію получилъ?.. Небось, Минихъ, по-твоему? Какъ же!.. Взять бы ему безъ меня двѣ коклюшки съ половиной!.. Принялъ только на себя, потому что хитеръ нѣмецъ, вездѣ умѣетъ пролѣзть... А я человѣкъ простой, вязаться съ нимъ не захотѣлъ. Ну, думаю себѣ, Богъ съ тобой, обидѣлъ ты меня, да вѣдь Господь терпѣлъ и намъ повелѣлъ... И отлились же волку овечьи слезки! теперь проклятый нѣмецъ въ Пелымѣ съ ледяными сосульками воюетъ, а мы вотъ гуляемъ да краснаго звѣря травимъ!..Да!
И подвернись на грѣхъ Постромкинъ, Петръ Филипычъ, изъ мелкопомѣстныхъ. Служилъ въ полкахъ, за ранами уволенъ отъ службы, Вступись онъ за Миниха — подъ командой у него прежде служилъ.
Какъ вскочитъ князь Алексѣй Юръичъ, пѣна у рта.
— Ахъ, ты, шельмецъ! — закричалъ. — Смѣешь ротъ поганый распускать... Эй, вы!.. Вздуть его!
Выпилъ ли черезчуръ Петръ Филипычъ, азартъ ли такой нашелъ на него, только какъ кинется онъ на князя, цапъ за горло, подъ себя, да и ну валять на обѣ корки.
— Смѣешь ты, говоритъ, честнаго офицера шельмецомъ обзывать!.. Похвальбишка ты поскудный!.. Да я самъ, говоритъ, тебя вздую.
И вздулъ.
А князь:
— Полно, полно, Петръ Филипычъ... Больно вѣдь!.. Перестань... Лучше выпьемъ!.. Я вѣдь пошутилъ, ей-Богу пошутилъ.
И съ той поры пріятели сдѣлались. Водой не разольешь.
Наѣдутъ, бывало, на вотчину Петра Алексѣича Муранскаго. Баринъ богатый, домъ полная чаша, но былъ человѣкъ невеселый, въ болѣзни да въ немощахъ все находился. А съ молоду "скосыремъ" слылъ и, живучи въ Питерѣ, на ассамблеяхъ и банкетахъ такъ шпынялъ и большихъ господъ, барынь и барышень, что всѣ рѣчей его пуще огня и чумы боялясь. Съ Минихомъ подъ туркой былъ, подъ Очаковымъ его искалѣчили, негоденъ на службу сталъ и отпросился на покой. Пріѣхалъ въ деревню и ровно переродился. Былъ одинокъ, думали — женится, а онъ въ святость пустился: духовныя книги зачалъ читать, и хоть не монахъ, а жизнъ не хуже черноризца повелъ. Много добра творилъ, бѣднымъ при жизни его хорошо было: только все это узналось лишь послѣ кончины его, для того, что милостыню творилъ тайную. И такой былъ мудреный человѣкъ, что всѣмъ на удивленье! Была псарня, на охоту не ѣздилъ; были музыканты, при немъ не играли; ни пировъ ни банкетовъ не дѣлалъ; самъ никуда, кромѣ церкви, ни ногой и холопямъ никакого удовольствія не дѣлалъ, не поилъ ихъ, не бражничалъ съ ними... И что же? И господа и холопи какъ отца родного любили его. Недаромъ князь Алексѣй Юрьичъ "чудотворцемъ" его называлъ. А другіе колдуномъ считали Муранскаго.
Къ нему, бывало, охотой двинутся. Таборъ-отъ въ полѣ останется, а князь Алексѣй Юрьичъ съ большими господами, съ шляхетствомъ, съ знакомцами, къ Петру Алексѣичу въ Махалиху, а всего поѣдетъ человѣкъ двадцать, не больше. Петръ Алексѣичъ приметъ гостей благодушно, выйдетъ изъ дому на костыляхъ и сядетъ съ княземъ рядышкомъ на крылечкѣ. Другіе отдаль — и ни гугу.
— Ну, чудотворецъ, — скажеть, бывало, князь Алексѣй Юрьичъ: — мы къ тебѣ заѣхали потрапезовать: припасы свои, нынче вѣдь пятница, опричь луку да квасу у тебя, чай, нѣтъ ничего. Благослови на мясное ястіе и хмельное питіе!.. Эй, ты, честный отче!.. Лысый чортъ!.. Куда запропастился?
А Иванъ Сергѣичъ чиннымъ шагомъ выступаетъ съ задворка, ровно утка съ боку на бокъ переваливается. Маленькій былъ такой да пузатенъкій.
— Здравствуйте, говоритъ, государь мой, Петръ Алексѣичъ. Какъ васъ Господь Богъ милуетъ? что ты, князь Алексѣй, меня кликалъ? Аль заврался въ чемъ-нибудь, такъ на выручку я тебѣ понадобился?
— Я-те заврусь!.. У меня, лысый чортъ, ухо востро держи. Проси-ка вотъ лучше у чудотворца на трапезу благословенья... Эхъ! да вѣдь у меня изъ памяти вонъ, что ты, честный отче, раскола держишься — самъ сегодня ради пятницы, поди, на сухаряхъ пробудешь? Нельзя скоромятины — выгорецкіе отцы не благословили.
И пойдутъ перекоряться, а Петръ Алексѣичъ молчитъ, только ухмыляется.
— Пошпыняй ты его хорошенько, пошпыняй лысаго-то чорта — скажетъ князь Алексѣй Юрьичъ: — вспомни старину чудотворецъ!.. Помнишь какъ, бываго, на банкетахъ у графа Вратиславскаго всѣхь шпынялъ.
— Полно-ка, миленькiй князь, — отвѣтитъ Петръ Алексѣичъ. — Мало-ль чего бывало? Что было, голубчикъ, то былью поросло. А обѣдъ вамъ готовъ; ждалъ вѣдь я гостей-то... Еще третьяго-дня пали слухи, что ты съ собаками ко мнѣ въ Махалиху ѣдешь Милости просимъ.
— Ну, вотъ за это спасибо, чудотворецъ. Погреба-то вели отпереть, не то вѣдь — народь у меня озорной, разбойникъ на разбойникѣ. Неровенъ часъ: самъ двери вонъ — да безъ угощенья, что ни есть въ погребу, и выхлебаютъ. Не вводи бѣдныхъ во грѣхъ — отдай ключи.
— Охъ, проказникъ, проказникъ, миленькій моі князинька! — съ усмѣшкой промолвить Петръ Алексѣичъ. — Что съ тобой дѣлать!.. Пахомычъ!
Подойдетъ ключникъ Пахомычъ.
— Отдай княжимъ людямъ ключи отъ второго, что ли, погреба. Пускай утѣшаются. Да молви дворецкому: гости, молъ, ѣстъ хотятъ.
Изъ табора нагрянутъ и выпьютъ весь погребъ. А въ погребѣ сорокоуша пѣннаго да ренское, наливки да меды. А погребовъ у Муранскаго было съ десятокъ.
Посередь Заборья, въ глубокомъ, поросшемъ широколистнымъ лопушникомъ, оврагѣ течетъ въ Волгу рѣчка Вишенка. Лѣтомъ воды въ ней немного, а весной, когда въ верхотинахъ мельничные пруды спустятъ, бурлитъ та рѣчонка не хуже горнаго потока, а если отъ осенняго паводка сорветъ плотины на мельницахъ, тогда ни одного моста на ней не удержится, и на день или на два нѣтъ черезъ нее ни перехода ни переѣзда.
Разъ, напировавшись у Муранскаго, взявши послѣ того еше поля два либо три, князь Алексѣй Юрьичъ домой возвращался. Гонца напередъ послалъ, было-бъ въ Заборьѣ къ ночи сготовлено все для пріема большихъ господъ, мелкаго шляхетства и знакомцевъ, было-бъ чѣмъ накормить, напоить и гдѣ спать положить псарей, доѣзжачихъ, охотниковъ.
Вѣтеръ такъ и рветъ, косой холодный дождикъ такъ и хлещетъ, тьма — зги не видно. Подъѣзжаютъ къ Вишенкѣ — плотнны сорваны, мосты снесены, нѣтъ пути ни конному ни пѣшему. А за рѣчкой, на угорѣ, привѣтнымъ свѣтомъ блещуть окна дворца Заборскаго, а налѣво, надъ полемъ, зарево стоить оть разложенныхъ костровъ. Вкругь тѣхъ костровъ псарямъ, доѣзжачимъ, охотникамъ пировать сготовлено. Подъѣзжаетъ стремянный, докладываетъ: — "нѣтъ переѣзду!.."
— Броду! — крикнулъ князь.
Стали броду искать — трое потонуло. Докладываютъ...
— Броду!.. — крикнулъ князь зычнымъ голосомъ. — Не то всѣхъ перепорю до единаго! — И всѣ присмирѣли, лишь вой вѣтра да шумъ разъяреннаго потока слышны были.
Еще двоихъ водой снесло, а броду нѣтъ.
— Бабы!.. — кричитъ князь. — Такъ я же вамъ самъ бродь сыщу!
И поскакалъ къ Вишенкѣ. Нагоняетъ его Опаринъ, Иванъ Сергѣичъ, говоритъ:
— Ты богатырь, то всѣмъ извѣстно... Ты перескочишь, за тобой и другіе... Кто не потонеть, тотъ переѣдетъ... А собаки-то какъ же? Надо вѣдь всѣхь погубить. Хоть Пальму свою пожалѣй.
А Пальма была любимая сука князя Алексѣя Юрьича — подаренье пріятеля его, Дмитрія Петровича Палецкаго.
— Правду сказалъ, лысый чортъ. — молвилъ князь, остановивъ коня. — Что-жъ молчалъ?.. Пятеро вѣдь потонуло!. На твоей душѣ грѣхъ, а я туть не при чемъ.
Поворотилъ коня, стегнулъ его изо всей мочи и крикнулъ:
— Въ монастырь!..
А монастырь рядомъ, на угорѣ. Былъ тотъ монастырь строенье князей Заборовскихъ, тугь они и хоронились; князь Алексѣй Юрьичъ въ немъ ктиторомъ былъ, безъ воли его архимандритъ пальцемъ двинуть не могь. Богатый былъ монастырь: отъ ярмонки большіе доходы имѣлъ, оть ктитора много денегъ и всакаго добра получалъ. Церкви старинныя, каменныя, большія, иконостасы золоченой рѣзьбы, иконы въ серебряныхъ окладахъ съ драгоцѣнными камнями и жемчугами, колокольня высокая, колоколовъ десятковъ до трехъ, большой — въ двѣ тысячи пудь, ризъ парчевыхъ глазетовыхъ, бархатныхъ, дородоровыхъ множество, погреба полнехоньки винами и запасами, конюшни — конями доброѣзжими, скотный дворъ — коровами холмогорскими, птичный — курами, гусями, утками, цесарками.
А порядокъ въ монастырѣ не столько архимандритъ, сколько князь держалъ. Чуть кто изъ братіи задуритъ, ктиторъ его на конюшню. Чиновъ не разбиралъ: будь послушникъ, будь рясофоръ, будь соборный старецъ — всякъ ложись, всякъ по дѣломъ принимай воздаянье. И было въ Заборскомъ монастырѣ благостроеніе, и славились старцы его веліимъ благочестіемъ.
Только-что рѣшилъ князь въ монастырѣ ночлегъ держать, трое вершниковъ поскакали архимандрита повѣстить. Звонъ во всѣ колокола поднялся...
Подъѣхали. Святыя ворота настежь, келарь, казначей, соборные старцы въ длинныхъ мантіяхъ, по два въ рядъ. По сторонамъ послушники съ фонарями. Взяли келарь съ казначеемъ князя подъ руки, съ пѣніемъ и колокольнымъ звономъ въ соборъ его повели. За нимъ большіе господа, шляхетство, знакомцы. Псари, доѣзжачіе, охотники по широкимъ монастырскимъ дворамъ костры разложили — отецъ казначей бочку имъ выкатилъ. Грѣются, Христосъ съ ними, подъ кровомъ святой обители Воздвиженія честнаго и животворящаго креста Господня... А собаки вкругъ нихъ тутъ же отдыхаютъ, чуя монастырскую овсянку. Отецъ экономъ первымъ дѣломъ распорядился насчетъ собачьяго ужина... Зналъ старецъ преподобный, сколь милы были псы сердцу ктитора честныя обители... Оттого и заботился...
Въ церкви князя встрѣтилъ архимандритъ соборнѣ, въ ризахъ, съ крестомъ и святою водою. Молебенъ отпѣли, къ иконамъ приложились, въ трапезу пошли. И тамъ далеко за полночь куликали.
Размѣстились гости, гдѣ кому слѣдовало, а князь съ архимандритомъ въ его кельѣ легъ. Наступилъ часъ полуночный, вѣтеръ въ трубѣ воетъ, желѣзными ставнями хлопаетъ, по крышѣ свиститъ. Говоритъ князь шопотомъ:
— Отче архимандритъ!.. Отче архимандритъ... Спишь али нѣтъ?..
— Не сплю, ваше сіятельство. А вамъ что требуется?
— Страхъ что-то беретъ!.. что это воетъ?..
— Вѣтеръ, — говоритъ архимандритъ.
— Нѣтъ, отче преподобный, не вѣтеръ это, другое что-нибудь.
— Чему же другому-то быть? — отвѣчаеть архимандритъ. — Помилуйте, ваше сіятельство! что это вы?
— Нѣтъ, отче святый, это не вѣтеръ... Слышишь, слышишь?..
— Слышу... Собаки завыли.
— Цыцъ, долгогривый!.. Собакъ тутъ нашелъ!.. Слышишь?.. Душа Палецкаго воетъ... Зналъ ты Палецкаго Дмитрія Петровича?
— Развѣ могутъ души усопшихъ выть? — молвилъ архимандритъ.
— Это не говори... Не говори, отче преподобный... Мало-ль что на свѣтѣ бываетъ!.. Это Палецкій!.. Онъ воетъ!.. Слышишь? Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Дмитрiя... Страшно, отче святый!.. И лампадка-то у тебя тускло горитъ... Зажги свѣчу!..
— Зажгу, пожалуй, — молвилъ архимандритъ. — Да полноте, ваше сіятельство. Какъ это не стыдно и не грѣхъ?
— Толкуй тутъ, а я знаю... Это меня зоветъ Палецкій...
Скоро, отче, придется тебѣ хоронить меня.
— Что это вамъ на умъ пришло? — говорить архимандритъ. — Конечно, памятованіе о смертномъ концѣ спасительно, да вѣдь и суевѣріе грѣховно... Ужъ если о смерти помышлять, такъ лучше бы вашему сіятельству о своихъ дѣлать подумать.
— А что моя дѣла?.. Какія дѣла?.. Укралъ, что ли, я у кого?.. Позавидовалъ кому?.. Аль мало вкладовъ даю тебѣ на монастырь, подлая твоя душа, безстыжіе поповскіе глаза!.. Нѣтъ, братъ, шалишь! На этотъ счетъ я спокоенъ, надѣюсь на Божіе милосердіе... А все-таки страшно...
— То-то страшно; страшенъ-то грѣхъ, а не смерть... Такъ-то, ваше сіятельство, — молвилъ архимандритъ.
— Привязался, жеребячья порода, съ грѣхами, что банный листъ! И говорить-то съ тобой нельзя. Тотчасъ начнетъ городить чортъ знаетъ что... Давай спать, я и свѣчку потушу.
— Спите съ Богомъ, почивайте, покойной ночи вашему сіятельству, — проговорилъ архимандритъ.
Замолчали, и вѣтеръ маленько стихъ. А князь Алексѣй Юрьичъ все вздыхаетъ, все на постели ворочается. Опять завылъ вѣтеръ.
— Что это все воздыхаете, ваше сіятельство? — спросилъ архимандритъ.
— О смертномъ часѣ, отче святый, воздыхаю! Слышишь?.. Слышишь?.. Упокой, Господи, душу раба Твоего Дмитрія!.. Его голосъ...
— Да это собака завыла.
— Собака?.. Да... да... собака, точно собака... Только постой!.. погоди!.. Пальма — ея голосъ... А Пальма Палецкаго подаренье... это — она его душу чуетъ, ему завываетъ... А это?.. Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!.. Это что?.. Собака по-твоему, собака?
— Вѣтеръ въ трубѣ.
— Вѣтеръ!.. Хорошъ вѣтеръ!.. Упокой, Господи, душу раба Твоего Дмитрія!.. Хорошій былъ человѣкъ, славный былъ человѣкъ, любилъ я его, душа въ душу мы съ нимъ жили... Еще въ Петербургѣ пріятелями были, у князя Михайлы ознакомились, когда князь Михайла во времени былъ. Обоимъ намъ за одно дѣло и въ деревни велѣно... Все, бывало, вмѣстѣ съ нимъ... Охъ, Господи!.. Страшно, отче святый!..
— Полноте, ваше сіятельство, перестаньте... Вы бы перекрестились да молитву сотворили. Отъ молитвы и страхъ и ночное мечтаніе яко дымъ; исчезаютъ... Такъ-то.
— Молюсь... молюсь, отче преподобне... Прости, Господи, согрѣшенія мои, вольная и невольная... Опять Пальма!.. Чуетъ, шельма, стараго хозяина!.. Яже словомъ, яже дѣломъ, яже вѣдѣніемъ и невѣдѣніемъ!.. Видишь ли, отче, когда умиралъ Дмитрій Петровичъ, царство ему небесное, при немъ я былъ... И онъ, голубчикъ, взялъ меня за руку, да и говоритъ: "нехорошо, князинька, мы съ тобой жили на вольномъ свѣту, при смерти вспомнишь меня"... Да съ этимъ словомъ застональ, потянулся, глядь — не дышитъ... Охъ, Господи!.. Чу!.. Поминаетъ, что смерть подходитъ ко мнѣ... Слышишь, отче?..
— Одно суевѣріе, — сказалъ архимандритъ. — Предзнаменованіямъ вѣры давать не повелѣно... Кто имъ вѣритъ — духу тьмы вѣритъ... Пустяками вы себя пугаете.
У тебя все пустяки!.. Нѣтъ, отче святый, разумѣю азъ, грѣшный, близость кончины: предо мной стоитъ... Слышишь?.. Скоро предамся червямъ на съѣденье, а душу невѣдомо како устроитъ Господь.
— Да отчего это вамъ въ голову пришло?
— Мало-ль отчего?.. И Палецкій воетъ, и Пальма воетъ, и сны такіе вижу... Сказано въ писаніи: "старцы въ соніяхъ видять". У пророка Іоиля сказано то! А мнѣ седьмой десятокъ, стало-быть, я старецъ... Старецъ вѣдь я, старецъ?
— Дѣло не молодое, — молвилъ архимандритъ.
— Такъ видишь ли: "старцы въ соніяхъ видятъ". А что я вечоръ во снѣ видѣлъ?.. Съ Машкой-скотницей вѣнчался... Видѣть во снѣ, что вѣнчаешься — смерть.
— Полноте, грѣховодникъ вы этакій!
— Тебѣ все полно да полно! Не тебѣ, чернохвостнику, въ гробъ-отъ ложиться... А это по-твоему тоже "полно", что намедни Діанка тринадцатью ощенилась? Да еще одного трехпалаго принесла, самъ борзой, щипецъ ровно у гончей, и безъ правила. Это по-твоему тоже ничего?
— Не повелѣно, ваше сіятельство...
— Да ты молчи, коль я съ тобою говорю, чортъ ты этакій!.. По-твоему и это ничего, что нынѣшняго года въ самое мое рожденье зеркало въ гостиной у меня лопнуло?
— Слышалъ я, что сами же свѣчу подъ то зеркало подставили.
— Врешъ, отце преподобный, ничего ты не смыслишь!.. Коли зеркало лопнуло — кончено дѣло. Туть ужъ, братъ, какъ не вертись — отъ смерти не отвертишься. А тебѣ все ничего... Ты, пожалуй, скажешь, и это ничего, что намедни ко мнѣ воробей въ кабинетъ залетѣлъ?.. По-твоему, и это ничего, что на прошлой недѣлѣ насъ ужинать сѣло тринадцать?.. Отсчиталъ отъ себя тринадцатаго — вышелъ Скорняковъ. Знаешь Скорнякова? Въ знакомцахъ у меня проживаетъ — рыжій такой, губа сѣченая... Думаю, пусть же, надъ нимъ надо псомъ оборвется тринадцатый. Велѣлъ ему пить — жизнь бы свою тутъ же покончилъ собака... Съ полведра вылакалъ, бестія, безъ памяти подъ столъ свалился, ни духу ни послушанія. Ну, думаю: слава Тебѣ, Господи — опился. Тринадцатый-то, значитъ, онъ..." Что-жъ ты думаешь?.. На другой день поутру глядь, а онъ въ буфетѣ похмеляется... Такъ меня варомъ и обдало!.. Кто-жъ, по твоему, тринадцатый-то вышелъ?.. А?..
— Великій грѣхъ суевѣріямъ предаваться, — говорилъ архимандритъ.
— А ты молчи, жеребья порода!.. Видишь, къ смертному часу готовлюсь, такъ ты молчи... Слышишь!.. Опять Палецкій!.. А вотъ и Пальма его учуяла!.. Страшно!.. Помолись обо мнѣ, отче преподобный, не помяни моихъ озлобленій, помолись за меня за грѣшнаго, простилъ бы Господь прегрѣшенія мои, вольная и невольная... Молись за меня, твое дѣло. Еще году не прошло, большой вкладъ тебѣ положилъ, колоколъ вылилъ — значитъ, не даромъ прошу святыхъ молитвъ твоихъ... Духовную писалъ, душеприказчикомъ тебя сдѣлалъ. Самъ знаешь, опричь тебя такого дѣла поручить некому, народъ все пьяный, забулдыжный... Такъ ужъ я тебя... Помру, положи ты меня въ ногахъ у родителя моего, князь Юрья Никитича; сорокъ обѣденъ соборнѣ отслужи за меня, въ синодикъ запиши въ постѣнной и въ литейной, чтобы братія по вся годы молилась за меня безпереводно. А панихиды по мнѣ пѣть: на день преставленія моего да пятаго октября, на день московскихъ святителей Петра, Алексія, Іоны — ангела моего день, — и служить тѣ панихиды каждый годъ безпереводно... И въ тѣ дни кормъ на братію и веліе утѣшеніе... Такъ и вели записать въ синодикъ, и тѣ бы архимандриты, которые послѣ тебя будутъ; вѣдали и чинили по моему завѣщанью каждый годъ безо всякія порухи. А душу свою тебѣ поручаю. Будь ты на поконъ моей души помянникъ, умоли ты Господа Бога объ отпущеньи грѣховъ моихъ, будь моимъ ходатаемъ, будь моимъ молитвенникомъ, изведи изъ темницы душу мою...
И, заливаясь слезами, повалился въ ноги архимандриту, ноги у него и срачицу цѣлуетъ, а самъ такъ и рыдаетъ.
Архимандритъ утѣшаетъ его, а князь такъ и разливается, плачетъ.
— Получишь ты по духовной большія деньги, сколько получишь, теперь не скажу: не добро хвалитися о дѣлахъ своихъ... Четверть тѣхъ денегъ себѣ возьми, дѣлай на нихъ что тебѣ Господь на сердце положитъ; другой четвертью распорядись по совѣту съ братіею, какъ уставъ велитъ... На соборѣ-то главы позолоти, совсѣмъ вѣдь облѣзли; говорилъ я тебѣ, и денегъ давалъ, и бранился съ тобой, а тебѣ все неймется, только и словъ отъ тебя: "лучше на иную потребу деньги изведу"... А Владычицѣ жемчужный убрусъ устрой, жемчугъ княгиня Марѳа Петровна выдастъ, да выдастъ она еще тебѣ пять пудовъ серебрянаго лому, изъ того лому ризы во второй ярусъ иконостаса устрой. Въ Москвѣ закажи... Зубрилову серебрянику не смѣть заказывать: я еще съ нимъ, съ подлецомъ, покамѣстъ живъ, раздѣлаюсь. Отвѣдаетъ, каналья, вкусны-ль заборскія кошки бываютъ... Представь ты себѣ, отецъ архимандритъ, на ярмонкѣ смѣлъ онъ, шельмецъ, до моего параднаго выѣзду лавку открыть. Счастливъ, что тотчасъ же уѣхалъ, а то-бъ я ему штукъ пятьсотъ середь ярмонки-то влѣпилъ бы.
Подъ это слово ставень — хлопъ! Поблѣднѣлъ князь, задрожалъ...
— Упокой, Господи, душу раба Твоего Дмитрія!.. За мной пришедъ. Слышалъ?..
— Ставень хлопнулъ, — отвѣтилъ архимандритъ.
— У тебя все ставень!.. У тебя все... А Пальма-то, Пальма-то такъ и завываетъ!
— Да полноте же, ваше сіятельство!.. Какъ это не стыдно?.. Ровно баба деревенская.
— Ругаться, чортъ этакій?.. — во все горло закричалъ князь и кулаки стиснулъ. — Не больно ругайся, промозглая кутья!.. Кулакъ-отъ у меня бабій?.. Ну-ка, понюхай.
И поднесъ кулачище къ архимандричьему носу.
— Ложитесь-ка лучше съ Богомъ на спокой... Давно ужъ пора, — кротко и спокойно промолвилъ архимандритъ.
— Безъ тебя знаютъ!.. "Баба"!.. Дамъ я тебѣ бабу, долгогривый чортъ!.. Охъ, Господи помилуй, опять Пальма... Нѣтъ, отче святый, надо умирать, скоро во гробъ положишь меня, скоро въ склепъ поставятъ меня, темно тамъ... сыро... Охъ, Господи помилуй, Господи помилуй!.. Да!.. Вѣдь я не докончилъ тебѣ про духовную-то... Третью четверть денегъ раздай по всей епархіи протопопамъ, попамъ, дьякамъ, пономарямъ и инымъ, сколько ихъ есть, причетникамъ по рукамъ, каждому дьякону противъ попа половину, каждому причетнику противъ дьякона половину. И закажи ты имъ, и попроси ты ихъ, усердно бы молились Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородицѣ о прощеніи грѣшной души раба Божія князя Алексія, искупили бы святыми молитвами своими велія моя прегрѣшенія... Кирчагинскому дьякону не смѣй ни копейки давать!.. Вздумалъ на меня въ губернскую канцелярію челобитну подать?.. Поле, слышь, у него я вытопталъ, корову застрѣлилъ!.. Такъ развѣ хотѣлъ я у него хлѣбъ-отъ топтать? Виноватъ развѣ я, что заяцъ въ овесъ къ нему кинулся?.. Упускать русака-то ради дьяконскаго овсишка?.. А корову?.. развѣ самъ я стрѣлялъ?.. Со мной вонъ сколь всякой сволочи ѣздитъ, усмотришь развѣ за всѣми?.. Усмотришь развѣ?.. Нѣтъ, ты скажи, отче преподобный, можно-ль за этими дьяволами усмотрѣть?.. А?.. Можно?.. Да ты молчи, коли я говорю, губы-то не распускай: во ммогоглаголаніи нѣсть спасенія, такъ ты и молчи... Нечего тебѣ разсказывать; къ духовному чину завсегда решпектъ имѣю, потому что вы наши пастыри и учители, теплые объ насъ молитвенники, очищаете насъ окаянныхъ, въ безднѣ грѣховной, ото всякія мерзости и нечистоты... оттого даже ни одинъ пономарь отродясь въ Заборьѣ на конюшнѣ у меня не бывалъ... А кирчагинскій помни!.. Помни, подлый кутейникъ, овесъ да корову... Еще доберусь до шельмеца!.. Останную четверть денегь изведи на похороны... Покрова не покупай, въ Парижъ къ двоюродному брату, князь Владиміру, посланы деньги, самой бы наилучшей ліонской парчи тамъ купилъ. Боюсь только, не спустилъ бы мои денежки въ фаро. Въ Версали большую игру ведетъ. Ему, шалопаю, и въ голову не можетъ придти, что по его милости могу я на тотъ свѣтъ голышомъ предъ Богомъ предстать... Прошлаго года просилъ его купить сочиненія Вольтера да гобеленовъ въ угольную. До сихъ поръ не шлетъ... Шапку архимандричью устрой себѣ, у княгини Марѳы Петровны жемчуговъ и камней спроси, — давно ей отъ меня приказано... А не княгиню, такъ капральшу крутихинскую спроси, она тоже знаетъ... Да дѣлай шапку-то поразвалистѣй, а то срамъ глядѣть на тебя — въ какихъ шапкахъ ты служишь: ни фасону ни красоты, нѣтъ ничего... На похороны все шляхетство созови, и столповыхъ, и молодыхъ, и мелкопомѣстныхъ; хорошенько помянули бы меня за упокой... Бѣлавина Ѳедьку не смѣй только звать... Онъ меня знать не хочетъ, и я его знать не хочу... Эка важна персона!.. А тоже сердце имѣетъ!.. Поучилъ я его прошлаго года маленько, такъ онъ и губу надулъ... Да это бы наплевать, я бы за это и вспороть его могъ. Въ Петербургъ что-то писалъ про меня. До двора дошло; отписывали мнѣ, будто по этому дѣлу на куртагѣ говорили про меня немилостиво. А я вѣдь хоть не въ опалѣ, да и не во времени... Много-ль надо меня уходить?.. Будь это при второмъ императорѣ, будь при владѣющемъ курляндскомъ герцогѣ — я бы Ѳедьку въ рудникахъ закопалъ, — а теперь я что?.. Въ подлости нахожусь — не хуже тебя долгогриваго... Отъ того и махнулъ я рукой на Бѣлавина... Что съ дуракомъ связываться? наплевать да и все тутъ... А вѣдь поучетъ-то его за что?.. Ради его же души спасенія... Видишь ли, какъ было дѣло: обѣдалъ Ѳедька у меня въ воскресенье, великимъ постомъ. Самъ знаешь, большіе посты я соблюдаю, уставъ тоже знаю... Подаютъ кушанье какъ слѣдуетъ: вино, елей, злаки и отъ черепокожныхъ. А Ѳедька Бѣлавинъ, когда подали стерляжью уху, при всѣхъ и кричитъ мнѣ съ другого конца стола: "вы, говоритъ, ваше сіятельство, сами-то постовъ не соблюдаете, да и гостей во грѣхъ вводите". — "Что заврался? говорю, въ чемъ ты грѣхъ нашелъ?" — "А въ этомъ", — говоритъ да на стерлядь и показываетъ. Велѣлъ подать "Уставъ о христіанскомъ житіи", подозвалъ Ѳедьку Бѣлавина: — "Читай, говорю, коли грамотѣ знаешь". А онъ: — "Тутъ писано про черепокожныхъ, сирѣчь про устерсы, черепахи, раки и улитки, яже акридами нарицаются". Зло меня взяло, слыша такое ругательство надъ церковью Божіею... Какъ?.. Чтобы намъ святыми отцами заповѣдано было снѣдать такую гадость, какъ улитки?.. А Ѳедька богомерзкій свое несетъ, говоритъ: — "Стерлядь — рыба, черепа на ней нѣтъ". Поревновалъ я по "Уставѣ", взялъ стерлядку съ тарелки да головой-то ему въ рыло. — "Что, говорю, есть черепъ, аль нѣтъ?" Кровь пошла — разсадилъ ему рожу-то. Только всего и было... Не дралъ его, не колотилъ, волосомъ даже не тронулъ, объ его же спасеніи поревновалъ, чтобы въ самомъ дѣлѣ, по глупости своей, не вздумалъ христіанскую душу скверной улиткой поганить... Такъ поди-жъ ты съ нимъ... Въ доносы пустился; дивлюсь еще, какъ слово и дѣло не гаркнулъ... Погубить бы могь, шельмецъ... Плюнулъ я на Ѳедьку, знаться съ дуракомъ не хочу и на поминкахъ моихъ кормить нечестивую утробу его не желаю. Не зови его, отче святый, никакъ не зови... Позовешь, будемъ съ тобой на томъ свѣтѣ передъ истиннымъ Спасомъ судиться. Помни же это... Мнѣ что!.. Господь съ нимъ, съ Бѣлавинымъ, меня, маленькаго человѣка, обидѣть легко, а каково-то ему на томъ свѣтѣ будетъ... Вотъ что!.. Ну, давай спать, старина..
Вѣтеръ затихъ. По маломъ времени и князь и архимандритъ захрапѣли.
На зарѣ проснулся князь Алексѣй Юрьичъ, говорить архимандриту:
— Надо мнѣ, отче, на тотъ свѣтъ сбираться. Надо, какъ ты не мудри. Только заснулъ я, Палецкій въ оврагѣ стоить и Пальма съ нимъ, а въ оврагѣ жупелъ огненный, сѣрой пахнетъ... Стоитъ Палецкiй да меня къ себѣ манитъ, сердце даже захолонуло.
— Что-жъ такое? — спросилъ архимандритъ.
— Говоритъ: "подь сюда; сколь вору ни воровать, висѣлицы не миновать"... Ужаснулся я, отче, потъ холодный прошибъ меня, проснулся, а онъ воетъ, и Пальма воеть... Нѣтъ, отче преподобный; вижу, что жить мнѣ недолго; сегодня-жъ князю Борису пишу, ѣхалъ бы въ Заборье скорѣй, мать бы свою не оставилъ, отца бы предалъ честному погребенью... Шабашъ охотѣ!.. Поѣду отъ тебя прямо домой — съ женой проститься, долгъ христіанскій исполнить. Пріѣзжай вечеркомъ исповѣдать меня, причастить... На своихъ пріѣзжай, мои-то кони въ разгонѣ... Свадьбу сегодня у меня справляютъ... Устюшку замужъ выдаю. Знаешь Устюшку-то мою? Маленькая такая, чернявенькая... ухъ, горячая дѣвка какая!.. Такъ ужъ ты, отче сватый, на своихъ пріѣзжай, къ непостыдной кончинѣ готовить меня многогрѣшнаго...
— Слушаю, ваше сіятельство, слушаю, безпремѣнно пріѣду, не премину, — говоритъ архимандритъ. — А къ княгинѣ Марѳѣ Петровнѣ поѣзжайте, примиритесь съ нею по-христіански: знаю вѣдь я, что вотъ ужъ шестой годъ какъ вы слова съ ней не перемолвили... Замучилась она, бѣдная!
— Что княгиня?.. Баба!.. Бабѣ плеть...
— Эхъ,. ваше сіятельство!.. Чѣмъ бы суевѣріямъ предаваться да сны растолковывать, лучше бы вамъ настоящимъ дѣломъ о смертномъ часѣ помыслить, укрощать бы себя помаленьку, съ ближними бы мириться.
— Что мнѣ съ ними мириться-то?.. Обидѣлъ, что ли, я кого?.. Курица, и та на меня не пожалуется!.. А страшно, отче преподобне!.. Охъ, голова ты моя, головушка!.. Разума напиталась, къ чему-то приклонишься?.. Въ монахи пойду.
— Княгиню-то куда же?
— Ну ее къ бѣсу! Мнѣ бы свою-то только душу спасти... А она какъ знаетъ себѣ, чортъ съ ней.
— Ахъ, ваше сіятельство, ваше сіятельство!.. Что съ вами дѣлать? Не знаю, что и придумать.
— "Что дѣлать! что дѣлать!.." — передразнилъ князь архимандрита. — Ишь какой недогадливый!.. Да долго-ль въ самомъ дѣлѣ мнѣ просить молитвъ у тебя?.. Святъ ты человѣкъ предъ Господомъ, доходна твоя молитва до Царя Небеснаго? Помолись же обо мнѣ, пожалуйста, сдѣлай милость помолись хорошенько, замоли грѣхи моя... Страшенъ вѣдь чась-оть смертный!" Къ дьяволамъ бы во адъ не попасть!.. Ухъ, какъ прискорбна душа!.. Спаси ее, отче святый, отъ огня негасимаго...
И заплакалъ, и упалъ къ ногамъ архимандрита... Ноги у него цѣлуетъ, говорить не можетъ отъ душевнаго смиренія, отъ сердечнаго умиленія.
Вдругъ за оградой гончія потянули по зрячему... Грянули рога на звѣря на краснаго... Какъ вскочилъ князь!
— На-конь! — крикнулъ въ окно зычнымъ голосомъ.
И, кой-какъ одѣвшись, не простясь съ архимандритомъ, метнулся на крыльцо и вскочилъ на лошадь...
Во весь опоръ помчалась за нимъ охота къ оврагу Юрагинскому.
14. Шпынять — подсмѣиваться, острить.
|
