СТАРЫЕ ГОДЫ.
IV. Именины.
А именины справлялъ князь на пятый день Покрова. Пиры бывали великіе; недѣли на двѣ либо на три все окружное шляхетство съѣзжалось въ Заборье, губернаторъ изъ Зимогорска, воеводы провинціальные, генералъ, что съ драгунскими полками въ Жулебинѣ стоялъ, много и другихъ чиновныхъ. Изъ Москвы наѣзжали, иной разъ изъ Питера. Всякому лестно было князя Алексѣя Юрьича съ днемъ ангела поздравить.
Каждому своя комната, кому побольше, кому поменьше: неслужащему шляхетству, смотря по роду, — чиновнымъ, глядя по чину. Губернатору флигель особый, драгунскому генералу съ воеводами другой, по прочимъ флигелямъ большіе господа: кому три горницы, кому двѣ, кому одна, а гдѣ по два, по три гостя въ одной, глядя, кто каковъ родомъ. А наѣзжее мелкопомѣстное шляхетство и приказныхъ по крестьянскимъ дворамъ разводили, а которыхъ въ застольную, въ ткацкую, въ столярную. Тамъ и спятъ въ повалку.
Съ вечера наканунѣ именинъ всенощну служатъ. Тутъ всѣмъ приказъ: у службы быть неотмѣнно. Князь самъ шестопсалміе читаетъ и синаксарь. Зналъ онъ церковный уставъ не хуже монастырскаго канонарха, къ службѣ Божіей былъ не лѣностенъ, къ дому Господню радѣніе имѣлъ большое. Сколько по церквамъ иконостасовъ надѣлалъ, сколько колоколовъ вылилъ, въ самомъ Заборьѣ три каменныя церкви соорудилъ.
Ужина не бывало, чтобъ грѣхомъ до утра не забражничаться, обѣдни не проспать бы. Подавали каждому ѣсть-пить въ своемъ мѣстѣ, а хмельнаго ставили число невеликое.
На другой день, послѣ обѣдни, всѣ, бывало, поздравлять пойдутъ. Сядетъ князь Алексѣй Юрьичъ во всемъ нарядѣ и въ кавалеріи на софѣ, въ большой гостиной, по правую руку губернаторъ, по лѣвую — княгиня Марѳа Петровна. Большіе господа, съ ангеломъ князя поздравивши, тоже въ гостиной разсядутся; по одну сторону мужчины, по другую — женскій полъ. А садились по чинамъ и по роду.
Пiита съ виршами придетъ — нарочно такого для праздниковъ держали. Звали Семеномъ Титычемъ, былъ онъ изъ поповскаго роду, а стихотворному дѣлу на Москвѣ обучался. Въ первый же годъ, какъ пріѣхалъ князь Алексѣй Юрьичъ на житье въ Заборье, нанялъ его. Привезли его изъ Москвы вмѣстѣ съ карликомъ — тоже рѣдкостный былъ человѣкъ: ростомъ съ восьмигодового мальчишку, не больше. Жилъ піита на всемъ на готовомъ, особая горница ему была, а дѣло только въ томъ и состояло, чтобы къ каждому торжеству вирши написать и пастораль сдѣлать. И каждый разъ, передъ дѣломъ, недѣли на три его ради трезвости на голубятню; бывало, какъ только вытрезвятъ, такъ и пойдетъ онъ вирши писать да пастораль строить.
Придетъ Титычъ въ гостиную, тоже напудренный, въ шелковомъ кафтанѣ, почнетъ поздравительныя вирши сказывать. Гости слушаютъ молча. А когда отчитаетъ, подастъ тѣ вирши князю на бумагѣ, а князь ручку дастъ ему поцѣловать, денегъ пожалуетъ и велитъ напоить Титыча до положенія ризъ, только бы наблюдали, чтобы Богу душу не отдалъ, для того, что человѣкъ былъ нужный, а пилъ безъ разсужденія. Въ старые годы піитовъ было число невеликое, найти было ихъ трудновато, оттого и берегъ князь Титыча. Таковъ былъ приказъ: піиту беречь всякими мѣрами и ради потѣхи вреда ему не чинить.
Разъ одного знакомца изъ благороднаго шляхетства такъ взодралъ князь за Титыча, что небу стало жарко. Похрысневъ Иванъ Тихонычъ — было у него дворовъ тридцать своихъ крестьянъ, да разбѣжались, оттого и пошелъ на княжіе харчи — съ Титычемъ былъ пріятель закадычный: пили, гуляли сообща. Насмотрѣлся Иванъ Тихонычъ, каковы въ Заборьѣ забавы. И холопи и шляхетство такъ промежъ себя забавлялись: кого на медвѣдя насунутъ, кому подошвы медомъ намажутъ да дадутъ козлу лизать; козелъ-отъ лижетъ, а человѣку щекотно, хохочетъ до тѣхъ поръ, какъ глаза подъ лобъ уйдутъ и дышать еле можетъ. Насмотрѣвшись такихъ потѣхъ, Иванъ Тихонычъ подмѣтилъ разъ друга своего во пьяномъ образѣ лежаща и сшутилъ съ нимъ шуточку, да и шутку-то небольно обидную: ежа за пазуху ему посадилъ. Вскочилъ піита, заоралъ благимъ матомъ, спьяну да спросонокъ не можетъ понять, что такое у него подъ рубахой возится да колетъ. Ровно угорѣлый на дворъ выбѣжалъ, "караулъ! рѣжутъ!" — кричитъ. На грѣхъ самъ князь тутъ случись; узнавъ причину, много смѣяться изволилъ, а Ивана Тихоныча выпоролъ и цѣлый день ежа за пазухой носить приказалъ. — "Ты, говоритъ, знай, съ кѣмъ шутить: Титычъ, говоритъ, тебѣ не пара: онъ человѣкъ ученый, а ты свинья". Вотъ какъ ученыхъ людей князь почиталъ.
А какъ въ день княжихъ именинъ Семенъ Титычъ изъ гостиной выйдетъ, неважные господа и знакомцы пойдутъ поздравлять, также и приказный народъ. Подходятъ по чинамъ, и всякому, бывало, князь Алексѣй Юрьичъ жалуетъ ручку свою цѣловать. Кто поцѣловалъ, тотъ на галлерею, а тамъ оть водокъ да отъ закусокъ столы ломятся.
Чай станутъ подавать, но только большимъ господамъ. Въ стары-то годы чай бывалъ за диковину, и пить-то его умѣли только большого рангу господа; мелочь не знала, какъ и взяться... Давали иной разъ мелкомѣстному шляхетству аль приказнаго чина людямъ, ради потѣхи, позабавиться бы большимъ гостямъ, глядя, какъ тотъ съ непривычки глотку станетъ жечь да рожи корчитъ. Шутовъ, бывало, призовутъ, передразнивать барина-то прикажутъ, чай у него отнимать, кипяткомъ его ошпарить. Шуты съ бариномъ подерутся, обварятъ его, на полъ повалятъ да мукой обсыплютъ. А какъ назабавится князь, въ шею всѣхъ и велитъ вытолкать.
Пьютъ, бывало, чай въ гостиной: губернаторъ почнетъ вѣдомости сказывать, что въ курантахъ вычиталъ, аль изъ Питера что ему отписывали. Московскіе гости со своими вѣдомостями. Такъ и толкуютъ часъ-другой времени. Пріѣзжалъ частенько на именины генералъ-поручикъ Матвѣй Михайлычъ Ситкинъ, — родня князю-то былъ; при дворѣ больше находился, къ Разумовскому бывалъ вхожъ.
— Слышно, — говоритъ онъ однажды: — про тебя, князь Алексѣй, что матушка-государыня хочетъ тебя въ цесарскую землю къ венгерской королевѣ резидентомъ послать.
— И до меня такія вѣдомости, сіятельнѣйшій князь, доходили, — промолвилъ губернаторъ: — а когда Матвѣй Михайлычъ изъ самаго дворца матушки-государыни подлинныя вѣдомости привезъ, значитъ, онѣ вѣроятія достойны.
И стали всѣ поздравлять князя Алексѣя Юрьича. А у него лицо такъ и просіяло. Помолчалъ онъ и молвилъ:
— Не ѣду.
— Въ умѣ-ль ты, князь, али рехнулся? — ужаснулся даже генералъ-поручикъ, родня-то.
— Сказано — не поѣду, такъ значить и не поѣду, — молвилъ Князь Алексѣй Юрьичъ. — Пускай меня матушка-государыня смертью казнитъ, пускай меня въ дальни сибирски города сошлетъ, а въ цесарскую землю я ни ногой.
А говорилъ онъ такъ ради того, что зналъ роденьку своего Матвѣя Михайлыча: любилъ генералъ краснымъ словцомъ рѣчь поукрасить, любилъ и похвастаться передъ людьми: я-де при государынѣ нахожусь, всѣ великія и тайныя дѣла до тонкости знаю.
— Да что ты, что ты? — сталъ онъ приставать къ князю. — Естъ ли резонъ человѣку отъ фортуны отказываться?
Губернаторъ сталъ допытываться, драгунскій генералъ, воевода, изъ большихъ господъ два-три человѣка. Другіе не смѣли.
— Какъ же мнѣ возможно ѣхать въ цесарскую землю? — молвилъ наконецъ князь Алексѣй Юрьичъ. — Безъ меня лысый чортъ всѣхъ русаковъ здѣсь затравитъ, а объ красномъ звѣрѣ лѣтъ пять послѣ того и помину не будетъ.
А лысымъ чортомъ изволилъ звать Ивана Сергѣича Опарина. Барниъ былъ большой, по сосѣдству съ Заборьемъ вотчина у него въ двѣ тысячи душъ была, въ старые годы послѣ князя Алексѣя Юрьича по всей губерніи былъ первый человѣкъ.
— Не взыщи, князь Алексѣй, — подхватилъ Иванъ Сергѣичъ: — всѣхъ перетравлю. Ты тамъ у венгерской королевы резидируй, а я тебѣ мышенка не покину.
Смѣяться изволилъ князь. И всѣ большіе господа смѣялись, а въ другихъ комнатахъ и на галлереѣ знакомцы, шляхетство мелкопомѣстное и приказные тоже на тотъ смѣхъ хохотали хоть къ чему-тотъ смѣхъ — и не вѣдали.
— А ты лучше скажи-ка мнѣ, честный отче, подобаетъ ли намъ вотъ это китайское зелье пить? Грѣха тутъ нѣтъ ли? — спросилъ князь Алексѣй Юрьичъ.
А это онъ тому же Ивану Сергѣичу молвилъ. Звалъ его лысымъ чортомъ потому, что голова у него была на подобіе рыбьяго пузыря, а честнымъ отче потому, что въ старыхъ уставахъ Опаринъ былъ свѣдущъ. Хоть бороду и брилъ а париковъ не надѣвалъ и табаку не курилъ, поставляя въ томъ грѣхъ великій. Всю жизнь пробылъ въ нѣтѣхъ , пятидесяти лѣтъ недорослемъ писался, и хоть при Петрѣ Великомъ не разъ былъ за то батогами битъ нещадно, но обычай свой снесъ — на службу въ Питеръ не явился. Спервоначалу и нѣмецкаго платья надѣть на себя не хотѣлъ, да супруга обрядила. Былъ женатъ на богатой, супруга на ассамблеяхъ упражнялась, нраву была сварливаго, родня у ней знатная, потому мужу бить себя не соизволила: и онъ у нея изъ рукъ смотрѣлъ. Хоть черезъ великую силу, бородой и охабнемъ супружеской любви поступился. А родитель Ивана Сергѣича, въ прежни годы, съ князьями Мышецкими заодно былъ, у раскольниковъ въ Выгорѣцкомъ скитѣ и жизнь скончалъ.
— Нѣть ли, — говорятъ ему князь Алексѣй Юрьичъ: — въ этомъ пойлѣ грѣха? Не опоганили-ль мы съ тобой, честный отче, душъ своихъ?
— А что-жъ въ чаю поганаго? — отвѣчаетъ Иванъ Сергѣичъ: — не табачище!.. Объ чаѣ и въ Соловецкой челобитной не обозначено, стало-быть, погани въ немъ нѣтъ никакой.
— А видишь ли, честный отче, вычелъ я въ одной французской книгѣ, что когда въ Хинской землѣ чай собирають, такъ языческіе тамошніе жрецы богомерзкое свое служеніе на поляхъ совершають и водой идодожертвенной чай на корню кропятъ. А по уставу идоложертвенное употреблять не подобаетъ. Повѣдай же намъ, честный отче, опоганили мы свои души аль нѣтъ? — А можетъ-статься, на тотъ чай, что мы у тебя пьемъ, богомерзкая-то вода и не попала? — молвилъ Иванъ Сергѣичъ, накрывая чашку. — Вотъ тебѣ и сказъ.
— Охъ, ты, отвѣтчикъ! — крикнулъ князь Алексѣй Юрьичъ, немножко прогнѣвавшись: — все-то у тебя отвѣты. Сказываютъ, что смолоду ты немало и раскольничьихъ отвѣтовъ Неофиту писалъ... Правда, что ли? — молвилъ князь, подмигнувъ губернатору. — Сколько, лысый чортъ, на твою долю поморскихъ отвѣтовъ пришлось написать? Сочти-ка да скажи намъ.
— Тебѣ бы, князь Алексѣй, цыплятъ по осени считать, а такого дѣла не ворошить. Не при тебѣ оно писано.
— Смотри, лысый чортъ, ты у меня молчи. Не то господина губернатора и владыку святого стану просить, чтобъ тебя съ раскольщиками въ двойной окладъ записали. Пощеголяешь ты у меня съ желтымъ козыремъ да со значкомъ на вороту.
Хоть и разгнѣвался маленько князь Алексѣй Юрьичъ, но Иванъ Сергѣичъ баринъ былъ большой, попросту съ нимъ раздѣлаться невозможно, самъ сдачи дастъ, у самого во дворѣ шестьсотъ человѣкъ, а кошки да плети не хуже заборскихъ.
На счастье, подъ самое то слово чихнулъ губернаторъ.
Встали и поклонъ отдали. Привсталъ и князь Алексѣй Юрьичъ. И всѣ въ одинъ голосъ сказали:
— Салфетъ вашей милости !
А губернаторъ кланяется да приговариваетъ:
— Красота вашей чести!
На ту пору дверь распахнулась, четыре лакея, каждый въ сажень ростомъ, закуску на подносахъ внесли и на столы поставили. Были тутъ сельди голландскія, сыръ нѣмецкій, икра яикская съ лимономъ, икра стерляжья съ перцемъ, балыкъ донской, колбасы заморскія, семга архангелогородская, ветчина вестфальская, сиги въ уксусѣ изъ Питера, грибы отварные огурцы подновскіе, рыжики вятскіе, пироги подоваго дѣла, оладьи и пряженцы съ яйцами. А въ графинахъ водка золотая, водка анисовая, водка зорная, водка кардамонная, водка тминная, — а всѣ своего завода.
Закусываютъ часъ либо два, покамѣстъ всѣ графины не опорожнятъ, всѣ тарелки не очистятъ, тогда обѣдать пойдутъ. А въ столовой, на одномъ концѣ княгиня Марѳа Петровна съ барынями, на другомъ князь Алексѣй Юрьичъ съ большими гостями. Съ правой руки губернатору мѣсто, съ лѣвой — генералъ-поручику, за ними прочіе, по роду и по чинамъ. И всякъ свое мѣсто знай, выше старшаго не смѣй залѣзать, не то шутамъ велятъ стулъ изъ-подъ того выдернуть, аль прикажутъ лакеямъ кушаньемъ его обносить. Кто помельче, тѣ на галлереѣ ѣдятъ. Тамъ въ именины человѣкъ пятьсотъ либо шестьсотъ обѣдывало, а въ столовой человѣкъ восемьдесятъ либо сто — не больше.
Подлѣ князя Алексѣя Юрьича, съ одной стороны, двухгодовалаго ручного медвѣдя посадятъ, а съ другой — юродивый Спиря на полу съ чашкой сядетъ: босой, грязный, лохматый, въ одной рубахѣ; въ чашку ему всякаго кушанья князь набросаетъ, и перцу, и горчицы, и вина, и квасу, всего туда накладетъ, а Спиря ѣстъ съ прибаутками. Мишку тоже изъ своихъ рукъ князь кормилъ, а послѣ водкой, бывало, напоитъ его до того, что звѣрь и ходить не можетъ.
Въ столовой на серебрѣ подавали, а для князя, для княгини и для генеральства ставились золотые приборы. За каждымъ стуломъ по два лакея, по угламъ шуты, нѣмые, карлики и калмыки — всѣ подачекъ ждутъ и промежъ себя дерутся да ругаются.
Уху, бывало, въ серебряной лохани подадутъ — стерляди такія, какія въ нонѣшни годы и не ловятся: отъ глаза до пера два аршина и больше. Осетры — чудо морское. А. тамъ еще задъ быка принесутъ, да ветчины окорока три-четыре, да барановъ штуки три, а куръ, индѣекъ, гусей, утокъ, рябковъ, куропатокъ, зайцевъ — всей этой мелкоты безъ счету. Всѣхь кушаній перемѣнъ тридцать и больше, а послѣ каждой перемѣны чарки въ ходъ. Подавали вина ренскія, аликантское эрмитажъ и разныя другія, а больше домашнія наливки и меда ставленные. Въ стары годы и такіе господа, какъ князь Алексѣй Юрьичъ, заморскихъ винъ кушали понемногу, пили больше водку да наливки домашнія и меды. Дорогія вина только въ праздники подавались, и то не всѣмъ: подавать такія вина на галлерею въ заведеніи не было. А шампанское вино да венгерское только и пивали въ именины... Подъ конецъ обѣда, бывало, станутъ заздравную пить. Пили ее въ столовой шампанскимъ, въ галлереѣ — вишневымъ медомъ... Начнутъ князя съ ангеломъ поздравлять, "ура" ему закричатъ, пѣвчіе "многая лѣта" запоютъ, музыка грянетъ, трубы затрубятъ, на угорѣ изъ пушекъ палить зачнутъ, шуты вкругъ князя кувыркаются, карлики пищатъ, нѣмые мычатъ по-своему, большіе господа за столомъ пойдутъ на счастье имениннику посуду бить, а медвѣдь реветъ, на заднія лапы поднявшись.
Встанутъ изъ-за стола, княгиня съ барынями на свою половину пойдетъ, князь Алексѣй Юрьичъ съ большими господами въ гостиную. Сядутъ. Оглядится князь, всѣ ли гости усѣлись, лишнихъ нѣтъ ли, помолчитъ маленько да, глядя на старшаго дворецкаго, вполголоса промолвитъ ему: "Хлѣбъ нашъ насущный даждь намъ днесь".
Дворецкій парень былъ наметанный, каждый взглядъ князя понималъ. Тотчасъ, бывало, смекнетъ, въ чемъ дѣло. Было у князя въ подвалѣ старое венгерское — вино дорогое, страхъ какое дорогое! Когда еще князь Алексѣй Юрьичъ при государынѣ въ Питерѣ проживалъ, водилъ онъ дружбу съ цесарскимъ резидентомъ, и тотъ цесарскій резидентъ изъ своего королевства бочекъ съ пять того вина ему по дружбѣ вывезъ. Пахло ржанымъ хлѣбомъ, оттого князь и звалъ его хлѣбомъ насущнымъ. А подавали то вино изрѣдка.
Принесутъ гайдуки стопки серебряныя, старшій дворецкій разольетъ хлѣбъ насущный. Возьметъ князь Алексѣй Юрьичъ стопку, привстанетъ, къ губернатору обернется: "будьте здоровы", — скажетъ и хлебнетъ хлѣба насущнаго. Потомъ опять привстанетъ, генералъ-поручика тѣмъ же манеромъ поздравствуетъ и опять хлебнетъ хлѣба насущнаго. И прочихъ также, все по роду и по чину. А кого князь здравствуетъ, тому и прочіе и привставая кланяются и хлѣба насущнаго прихлебываютъ. А пѣвчіе поють многолѣтіе, въ галлереѣ "ура" кричатъ, на угорѣ изъ пушекъ палятъ, трубы, рога, музыка. И питаются, бывало, хлѣбомъ насущнымъ, когда часъ времени когда и больше.
— Ну, — скажетъ, вставая, князь Алексѣй Юрьичъ: — Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто видѣлъ, тотъ не обидѣлъ. Не пора-ль, господа, къ Храповицкому? И птицѣ вольной и звѣрю лѣсному, не токмо человѣку разумному, присудилъ Господь отдыхать въ часъ полуденный.
И пойдутъ по своимъ мѣстамъ, а князю Алексѣю Юрьичу на балконѣ кресло ужъ поставлено. И станетъ по Заборью тишина. Только храпъ слышно... отдыхаютъ...
Соснувъ маленько, зачнутъ къ вечернему балу снаряжаться и весь домъ станетъ вверхъ дномъ. Господа, барыни и барышни сидятъ въ пудраматахъ, дѣвушки да камердинеры такъ и снують: кто съ робой, кто съ утюгомъ, кто съ фижмами, кто съ камзоломъ глазетовымъ. Въ одномъ мѣстѣ пряжки къ башмакамъ прилаживаютъ, въ другомъ барышню двѣ дѣвки что есть мочи стягиваютъ, въ третьемъ барыни мушки на лицо себѣ лѣпятъ... Къ семи часамъ всѣ готовы и соберутся въ домъ. А тамъ ужъ восковыхъ свѣчей зажжены тысячи, передъ домомъ и въ саду плошки, по горѣ смоляныя бочки горятъ, а за Волгой, на томъ берегу, костры разложены.
Выйдетъ князь Алексѣй Юрьичъ съ княгиней Марѳой Петровной во всемъ парадѣ, и грянетъ музыка. Полонезъ заиграютъ: губернаторъ, въ зеленомъ кафтанѣ на красномъ стамедѣ, въ аломъ камзолѣ, въ большомъ парикѣ, съ кавалеріей черезъ плечо, къ княгинѣ подлетитъ, реверансы другъ другу сдѣлаютъ и пойдутъ. Послѣ того другіе господа, кто барыню, кто барышню поднимутъ и пойдутъ водить полонезъ по заламъ и галлереямъ, и водятъ немалое время. А барынь поднимаютъ и въ полонезъ водятъ также по роду и по чинамъ. Находившись досыта, въ боковую галлерею пойдутъ "пастораль" смотрѣть. Тамъ подмостки съ декораціей сдѣланы, и какъ гости войдутъ, музыканты итальянскія кантаты играть зачнутъ, и играютъ, покамѣстъ гости по мѣстамъ разсядутся. Тутъ занавѣска на подмосткахъ поднимется, сбоку выйдетъ Дуняшка, ткача Егора дочь, красавица была первая по Заборью. Волосы наверхъ подобраны, напудрены, цвѣтами изукрашены, на щекахъ мушки налѣплены, сама въ помпадурѣ на фижмахъ, въ рукѣ посохъ пастушечій - съ алыми и голубыми лентами. Станетъ князя виршами поздравлять, а писалъ тѣ вирши Семенъ Титычъ. И когда Дуня отчитаетъ, Параша подойдетъ, псаря Данилы дочь. Эта пастушкомъ наряжена: въ пудрѣ, въ штанахъ и въ камзолѣ. И станутъ Параша съ Дунькой виршами про любовь да про овечекъ разговаривать, сядутъ рядкомъ и обнимутся... Недѣли по четыре дѣвокъ, бывало, тѣмъ виршамъ съ голосу Семенъ Титычъ училъ — были неграмотны. Долго, бывало, маются, сердечныя, да какъ разъ пятокъ ихъ для понятія выдерутъ, выучатъ твердо.
Андрюшку-поваренка сверху на веревкахъ спутятъ. Мальчишка былъ бойкій и проворный, — грамотѣ самоучкой обучился. Бога Феба онъ представлялъ, въ аломъ кафтанѣ, въ голубыхъ штанахъ съ золотыми блестками. Въ рукѣ доска прорѣзная, золотой бумагой оклеена, прозывается лирой, вкругъ головы у Андрюшки золочены проволоки натыканы, въ родѣ сіянія. Съ Андрюшкой девять дѣвокъ на веревкахъ, бывало, спустятъ: напудрены всѣ, въ бѣлыхъ робронахъ, у каждой въ рукахъ нужная вещь, у одной скрипка, у другой святочная харя, у третьей зрительна трубка. Подъ музыку стихи пропоютъ, князю вѣнокъ подадутъ, а плели тотъ вѣнокъ въ оранжереѣ изъ лавроваго дерева.
И такой пасторалью всѣ утѣшены бывали. Велитъ иной разъ князь Алексѣй Юрьичъ позвать къ себѣ Семена Титыча, чтобъ изъ своихъ княжихъ рукъ подарокъ ему пожаловать, но никогда его привести было невозможно, каждый разъ не годился и въ своей горницѣ за замкомъ на привязи сидѣлъ. Неспокоенъ, царство ему небесное, во хмелю бывалъ.
Опять полонезъ заиграютъ, господа въ большую залу пойдутъ. Тутъ Матвѣя Михайлыча — генералъ-поручика — маршаломъ сдѣлаютъ, княгиня Марѳа Петровна букетъ цвѣтовъ пожаловать ему изволитъ. Приколетъ онъ тѣ цвѣты къ кафтану и зачнетъ танцами распоряжаться. Сперва менуэтъ танцуютъ, кланяются, реверансы дѣлаютъ, къ сердцу руки прижимаютъ, на разлетъ ими отмахиваютъ, а барышни присѣдаютъ, на сторонку перегибаются: и вѣеръ тихонько поднимаютъ, Послѣ менуэта манимаску начнутъ, а тамъ матрадуръ, гавотъ и другіе танцы. Чуть не до полночи, бывало, промаются.
Вперемежку танцевъ подавали воду брусничную, грушевку, сливянку, квасъ яблочный, квасъ малиновый, питье миндальное. Заѣдки всякія, бывало, разносили: конфеты, марципаны, цукаты, сахары зеренчатые, варенье инбирное индѣйскаго дѣла; изъ овощей — виноградъ, яблоки да разныя овощи полосами: полоса дынная, полоса арбузная да ананасная полоса невеликая. Дынную да арбузную всѣмъ подають, ананасную не всякому, потому что вещь рѣдкостная, не всякому гостю по губамъ придется.
А въ другихъ комнатахъ столы разставлены, на нихъ въ фаро да въ квинтичъ играютъ; червонцы изъ рукъ въ руки такъ и переходятъ, а выигрываетъ, бывало, завсегда больше всѣхъ губернаторъ. Другіе кости мечуть, въ шахматы играють — кому что больше съ руки. А межъ игрой пунши да взварцы пьють, а лакеи то и дѣло водку да закуски разносятъ.
Вечерній столъ бывалъ не великій: кушаньевъ десять либо двадцать — не больше, зато напитковъ вдоволь. Пьютъ, другь оть дружки не отставая, кто откажется, тому князь прикажеть вино на голову лить. А какъ послѣ ужина барыни да барышни за княгиней уйдутъ, а потомъ и изъ господъ кто чиномъ помельче адь годами помоложе по своимъ мѣстамъ разойдутся, отправится князь Алексѣй Юрьичъ въ павильонъ и съ собой гостей человѣкъ пятнадцать возьметъ. И пойдеть тамъ кутежъ на всю ночь до утра. Только-что войдутъ туда князь Алексѣй Юрьичъ, и кафтанъ и камзолъ долой, гости тоже. Спервоначалу кипрскимъ виномъ серебряную дѣдовскую яндову нальютъ, "чарочку" запоютъ и пустятъ яндову въ круговую. Не то попарно, какъ гребцы въ лодкѣ, на полъ усядутся, "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ" затянутъ и орутъ себѣ что есть мочи. А запѣвалой самъ князь Алексѣй Юрьичъ. — Нѣтъ, скучно такъ, ребята, — скажетъ, бывало: — богинь, богинь сюда съ Парнаса!
И влетять богини: Дуняша, Параша, Настенька, Машенька, Грушенька, девять сестеръ, что въ пасторали были, да еще сколько нужно на придачу по числу гостей. Всѣ разряжены: которая въ пудрѣ и робронѣ, ровно барышня, которая въ сарафанѣ, а больше такъ, какъ въ павильонахъ на стѣнахъ писано.
Красавицы-то были какія! Хоть бы Дуню взять. Бѣленькая, крѣпонькая, черные глазенки въ душу такъ и смотрятъ. Пойдеть плясать: старикъ растаетъ, на нее глядя! Бубенъ въ руку; вверхъ его надъ головой вскинетъ, обведетъ всѣхъ глазами, топнетъ ножкой да вольной птичкой такъ и запорхаетъ, а сама вся, какъ змѣйка, изгибается, отъ сердечной истомы щеки пышутъ, глазки горятъ, а ротикъ раскрытъ у голубушки... Настенька опять — дѣвочка славная, кровь съ молокомъ, голосокъ соловьиный. Войдетъ, въ сарафанѣ алаго бархату, въ кружевныхъ рукавахъ, на головѣ золотая повязка, коса у Настеньки по колѣна,. — на кого ни взглянетъ, рублемъ подаритъ, слово кому скажетъ, мурашки у того по всему тѣлу забѣгаюгь... Или Груша опять!.. Машенька!.. На подборъ были собраны красавицы, а выбирались изъ цѣлой вотчины. Все-то состарѣлось, а состарѣвшись примерло!..
Заря въ небѣ зарумянится, а въ павильонѣ пѣсни, плясъ да попойка. Воевода, Матвѣй Михайлычъ, драгунскiй, Иванъ Сергѣичъ, губернаторъ и другіе большіе господа, — кто пляшетъ, кто поетъ, кто чару пьетъ, кто съ богиней въ уголку сидитъ... Самъ князь Алексѣй Юрьичъ напослѣдокъ съ Дуняшей казачка пойдетъ.
— Эй, вы, римляне!.. — крикнетъ подъ конецъ. — Похищай сабинянокъ, собаки!
И схватитъ каждый гость по дѣвочкѣ: кто посильнѣй, тотъ на плечо красоточку взвалитъ, а кто въ охапку ее... А князь Алексѣй Юрьичъ станетъ средь комнаты, да ту, что приглянулась, перстикомъ къ себѣ и поманитъ... И разойдутся.
Тѣмъ именины и кончатся.
12. Нѣтями назывались неявившiеся на службу дворяне
13. При дворѣ говорили салютъ (salut) вашей милости, въ провинціи салютъ передѣлали въ салфетъ. Въ глухихъ городахъ салфетъ до сихъ поръ водится
|
