СТАРЫЕ ГОДЫ.
III. На ярмонкѣ.
"Отселѣ, — сказано въ запискахъ Валягина: — заношу въ сію тетрадь со словъ Анисима Прокофьева и по разсказамъ другихъ стариковъ".
Въ старые годы бывала въ Заборьѣ ярмонка, приходилась она въ лѣтнюю пору. Съѣзжались на ту ярмонку люди торговые со всякими товарами со всего царства русскаго, а также изъ другихъ краевъ, всякіе иноземцы бывали, и всѣмъ былъ вольный торгъ на двѣ недѣли. Сказывали купчины, что наша Заборская ярмонка малымъ чѣмъ Макарьевской уступала, а украинскихъ и иныхъ много лучше была. Теперь совсѣмъ порѣшилась.
Была она на землѣ монастырской, оттого всѣ сборы денежные: таможенный, привальный и отвальный, пятно конское, и австерскія, похомутный и вѣсчая пошлина сполна шли на монастырь. Монастырскую землю заборскія дачи обошли во все стороны, оттого ярмонка въ рукахъ князя Алексѣя Юрьича состояла. Для порядку наѣзжали изъ Зимогорска комисары съ драгунами "для дѣлъ набережныхъ" и "для дѣлъ объѣзжихъ"; :да ассессоры провинціальные, — исправниковъ тогда и въ духахъ не бывало, — однакожъ вся сила была въ князѣ Алексѣѣ Юрьичѣ.
Наступитъ девятая пятница, начало ярмонкѣ. Съ ранняго утра въ Заборьѣ все закипитъ, ровно въ муравейникѣ: въ парадъ зачнутъ сбираться, пудриться, одѣватъся, коней сѣдлать, кареты закладывать. И когда все по чину устроится, пойдетъ къ князю старшiй дворецкій съ докладомъ, — а бывалъ въ томъ чинѣ не изъ холопей, а изъ мелкопомѣстнаго шляхетства. Доложить онъ, что время на ярмонку ѣхатъ, и велитъ князь въ ряды строиться. Доложатъ, что построились, выйдетъ на крыльцо во всемъ нарядѣ: въ аломъ бархатномъ кафтанѣ, шитомъ золотомъ, камзолѣ съ серебряными блестками, въ парикѣ по плечамъ, въ треугольной шляпѣ, въ красной кавалеріи и при шпагѣ. За нимъ съ сотню другихъ большихъ господъ, "знакомцевъ" и мелкопомѣстнаго шляхетства и недорослей — всѣ въ шелковыхъ кафтанахъ и парикахъ. Потомъ выйдетъ на крыльцо княгиня Марѳа Петровна — въ помпадурѣ изъ серебряной парчи съ алыми разводами, волосы кверху зачесаны и напудрены, наверху корабликъ, а шея, грудь и голова такъ и горятъ камнями самоцвѣтными. За ней барыни — всѣ въ робронахъ, въ пудрѣ, приживалки въ княгининыхъ платьяхъ, комнатныя дѣвки — въ золотныхъ шугайчикахъ, въ лѣтникахъ и собольихъ шапочкахъ.
— Трогай! — крикнетъ, сѣвши въ карету, князь Алексѣй Юрьичъ, и поѣздъ поѣдетъ къ монастырю.
Впереди пятьдесятъ вершниковъ, на гнѣдыхъ лошадяхъ, всѣ въ суконныхъ кармазинныхъ чекменяхъ, штаны голубые гарнитуровые, пояса серебряные, штиблеты желтые, на головахъ парики пудреные, шляпы круглыя съ зелеными перьями.
За вершниками охота поѣдетъ, только безъ собакъ. Псаря и доѣзжачіе региментами: первый региментъ на вороныхъ коняхъ въ кармазинныхъ чекменяхъ, другой региментъ на рыжихъ коняхъ въ зеленыхъ чекменяхъ, третій — на сѣрыхъ лошадяхъ въ голубыхъ чекменяхъ. А чекмени у всѣхъ суконные, черезъ плечо шелковыя перевязи, у однихъ бѣлыя, шиты золотомъ, у другихъ пюсовыя, шиты серебромъ. За ними стремянные на гнѣдыхъ коняхъ въ чекменяхъ малиновыхъ, въ желтыхъ шапкахъ съ красными перьями, черезъ плечо золотая перевязь, на ней серебряный рогъ.
За охотой мелкопомѣстное шляхетство и знакомцы, верхами, кто въ мундирѣ, кто въ шелковомъ французскомъ кафтанѣ, всѣ въ пудреныхъ парикахъ, а лошади подо всѣми съ княжой конюшни. За шляхетствомъ, мало отступя, самъ кяязь Алексѣй Юрьич въ открытой золотой каретѣ цугомъ, лошади бѣлыя, а хвосты да гривы черные, — нарочно чернили. За каретой четыре гайдука на запяткахъ да шестеро пѣшкомъ всѣ въ зеленыхъ бархатныхъ кафтанахъ, а кафтаны вкругь шиты золотомъ, камзолы алаго сукна, рукава алаго бархату съ кондырками малыми, золотой бахромой обшитыми. Шапки на гайдукахъ пюсоваго бархату съ золотыми шнурами и съ бѣлыми перьями. И у каждаго гайдука черезъ плечо цѣпь серебряная. За каретой арапы пѣшкомъ въ красныхъ юбкахъ съ золотыми поясами, на шеѣ у каждаго серебряный ошейникъ, на головѣ красна шапка. Потомъ другая золотая карета, тоже цугомъ, къ ней княгиня Марѳа Петровна, вкругь ея кареты скороходы, на нихъ юбки краснаго золотнаго штофа, а прочее платье бѣлаго штофа серебрянаго, сами въ парикахъ напудреныхъ большихъ, безъ шапокъ. За княгининой каретой каретъ сорокъ простыхъ не золоченыхъ, каждая заложена въ четыре лошади безъ скороходовъ, а только по два лакея въ желтыхъ кафтанахъ на запяткахъ: въ тѣхъ каретахъ большіе господа съ женами и дочерьми, барыни изъ мелкопомѣстнаго шляхетства и вольныя дворянки, что при княжомъ дворѣ проживали. Потомъ, на княжихъ лошадяхъ, что поплоше, видимо-невидимо мелкопомѣстнаго шляхетства.
Пріѣдутъ къ монастырю, у святыхъ воротъ изъ каретъ выйдутъ и въ церковь пѣшкомъ пойдутъ. А какъ службу божественную отпоютъ, съ крестнымъ ходомъ кругомъ монастыря отправятся, да, обошедши монастырь, на ярмонку, ради освященія флаговъ. Какъ станутъ воду святить, пальба изъ пушекъ дойдетъ и музыка. Тутъ князь Алексѣй Юрьичъ къ архимандриту ярмоночный флагъ поднесетъ, тотъ святой водой его покропятъ, а князь на столбъ своими руками вздернетъ. Пушки запалятъ, музыка играетъ, трубы, роги раздадутся, а народъ во все горло: ура! и шапки кверху. Это значитъ ярмонка началась, и съ того часу всѣмъ купцамъ торгъ повольный, а смѣй кто допрежь урочнаго часу лавку открыть, запоретъ князь Алексѣй Юрьичъ того до полусмерти и товаръ въ Волгу велитъ покидать, либо середи ярмонки сожжетъ его.
Къ архимандриту обѣдать! А на полѣ возлѣ ярмонки столы накроютъ, бочки съ виномъ ради холопей и для чернаго народу выкатятъ. И тутъ не одна тысяча людей на княжой коштъ ѣстъ, пьетъ, проклажается до поздней ночи. Всѣмъ одинъ приказъ; "пей изъ ковша, а мѣра душа". Рѣдкій годъ человѣкъ двадцать, бывало, не обопьется. А пьяныхъ подбирать было не велѣно, а коли кто на пьянаго наткнулся, перешагни черезъ него, а тронуть пальцемъ не смѣй.
На другой день въ Заборьѣ пиръ горой. Соберутся большіе господа и мелкопомѣстные, торговые люди и приказные, всего человѣкъ, можетъ, съ тысячу, иной годъ и больше. У князя Алексѣя Юрьича таковъ былъ обычай: кто ни пришелъ, не спрашиваютъ, чей да откуда, а садись да пей, а коли ѣсть хочешь, пожалуй, и ѣшь, добра припасено вдосталь... На полянѣ, позадь дому, столы поставлены, бочки выкачены. Музыка, пѣсни, пальба, гульба день-денекой стономъ стоять. Вечеромъ потѣшные огни да бочки смоляныя, хороводы въ саду. Со всей волости бабъ да дѣвокъ нагонятъ... Тутъ дѣло взвѣстное: что въ полѣ горохъ да рѣпка, то въ мiрѣ баба да дѣвка, значитъ, тутъ безъ грѣха невозможно, потому что всяка жива душа калачика хочетъ. Потѣшные-то огни какъ потухнутъ, князь Алексѣй Юрьичъ съ большими господами въ павильонѣ, а мелкопомѣстное шляхетство въ садочкѣ, на лужочкѣ да по овражкамъ всю ночь до утра прокуражатся.
Да такъ всю ярмонку и прогуляютъ. Каждый Божій день народу видимо-невидимо. И все пьяно. Крикъ, гамъ, пѣсни, драка — дымъ коромысломъ.
А на ярмонку ради порядку князь Алексѣй Юрьичъ каждый день изволилъ самъ выѣзжать. Чуть кого въ чемъ замѣтитъ, тутъ ему и расправа. И судъ его былъ всѣмъ пріятенъ, для того, что скоро кончался; тутъ же, бывало, на мѣстѣ и разборъ и взысканье, въ дальній ящикъ не любилъ откладывать: все бы у него живой рукой шло. Чернилъ да бумаги бѣда какъ не жаловалъ. Зато всѣ торговые люди, что на Заборскую ярмонку съѣзжались, какъ отца родного любили его, благодѣтелемъ и милостивцемъ звали. И они до бумаги-то не больно охочи. До челобитныхъ ли да до приказныхъ дѣлъ купцу на ярмонкѣ, когда у всякаго каждый часъ дорогъ?
Не любилъ тѣхъ князь Алексѣй Юрьичъ, кто помимо его по судамъ просилъ. Призоветъ, бывало, такого, шляхетнаго ли роду, купчину ли, мужика ли, ему все едино: перво-наперво обругаетъ, потомъ изъ своихъ рукъ побить изволитъ, а послѣ того кошки, плети аль кашица березовая, смотря по чину и по званію. А послѣ бани тотъ человѣкъ долженъ идти къ князю благодарить за науку.
— То-то и есть, — скажетъ тутъ князь: — ты какъ гусь: летаешь высоко, а садиться не умѣешь, вотъ и дождался. Развѣ нѣтъ тебѣ моего суда, что вздумалъ по приказнымъ ходить? Смотри же, впередъ будь умнѣе...
И ничего, еще ручку пожалуетъ-поцѣловать и велитъ того человѣка напоить, накормить до отвалу.
Купцамъ на ярмонкѣ такой былъ приказъ: съ богатаго сколь хочешь бери, обманывай, обмѣривай, обвѣшивай его, сколько душѣ угодно; бѣднаго обидѣть не моги. Разъ позваль князь къ себѣ вѣ Заборье одного московскаго купчину обѣдать: купецъ богатѣющій, каждый годъ привозилъ на ярмонку панскаго и суровскаго товару на многія тысячи: парчи, дородоры, гарнитуры, глазеты, атласы, левантины, ну и всякія другія матеріи. А товаръ-отъ все прочный былъ — лубокъ лубкомъ; въ нынѣшнее время такихъ матерій и не дѣлаютъ, все стало щепетильнѣе, все измельчало, оттого и самую одежу потоньше стали носить. Пообѣдавши, говоритъ князь Алексѣй Юрьичъ купчинѣ:
— Ты по чемъ, Трифонъ Егорычъ, алый левантинъ продаешь?
— По гривнѣ, ваше сіятельство, продаемъ и по четыре алтына, смотря по добротѣ.
— А была у тебя вчера въ лавкѣ попадья изъ Большого Врагу?
— Не могу знать, ваше сіятельство, народу въ день перебываетъ много. Всѣхъ запомнить невозможно.
— Попадья у тебя аршинъ алаго левантину на головку покупала. Почемъ ты ей продалъ?
— Не помню, ваше сіятельство, хоть околѣть на этомъ мѣстѣ, не помню. Да еще можетъ статься, не самъ я и товаръ-отъ ей отпущалъ, изъ молодцовъ кто-нибудь.
— Ну ладно, — сказалъ князь Алексѣй Юрьичъ да и кликнулъ вершника. А вершниковъ съ десятокъ завсегда у крыльца на коняхъ стояло для посылокъ.
Вошелъ вершникъ. Купчина ни живъ ни мертвъ: думаетъ — на конюшню. Говоритъ вершнику князь Алексѣй Юрьичъ:
— Проводи ты вотъ этого купчину до ярмонки, тамъ, онъ дасть тебѣ кусокъ алаго левантину самаго лучшаго. Возьми ты этотъ левантинъ и духомъ отвези его въ Болъшой Врагь, отдай отца Дмитрія попадьѣ и скажи ей: купецъ, молъ, московскій Трифонъ Егорычъ Чуркинъ кланяться тебѣ, матушка, велѣлъ и прислалъ, дескать, кусокъ левантину въ подарокъ за то-де, что вчера онъ съ тебя за аршинъ такого же левантина непомѣрную цѣну взялъ. А ты, Трифонъ Егорычъ, за молодцами-то приглядывай, чтобъ они бѣдныхъ людей не обижали, а то вѣдь я по-свойски расправлюсъ. Пороть тебя не стану, а въ сидѣльцы къ-тебѣ пойду. Такъ смотри же, держи у меня ухо востро.
Недѣли не прошло, спровѣдалъ князь про Чуркина, однодворца какого-то канифасомъ обмѣрялъ. Только услыхалъ про это, ту-жъ минуту на-конь, прискакалъ на ярмонку, прямо къ Чуркину въ лавку.
— А ты, говоритъ, Трифонъ Егорычъ, приказъ мой позабылъ? Экая, братецъ мой, у тебя память-то короткая стала! Нечего дѣлать, надо мнѣ свое княжое слова выполнить, надо къ тебѣ въ сидѣльцы идти. Эй, вы, аршинники, вонъ изъ лавки всѣ до единаго!
Чуркинъ съ молодцами изъ лавки вонъ, а князь Алексѣй Юрьичъ, ставши за прилавокъ да взявши въ руки аршинъ, крикнулъ на всю ярмонку зычнымъ голосомъ:
— Господа честные, покупатели дорогіе! Къ намъ въ лавку покорно просимъ, у насъ всякаго товару припасено вдоволь, есть атласы, канифасы, всякіе дамскіе припасы, чулки, платки, батисты!.. Продаемъ безъ обмѣру, безъ обвѣсу, безо всякаго обману. Сдачи не даемъ и сами мелкихъ денегъ не беремъ. Отпускаемъ товаръ за свою цѣну, за наличныя деньги, у кого денегъ нѣтъ, тому и въ долгъ можемъ повѣрить: заплатишь — спасибо, не заплатишь — Богъ съ тобой.
Навалила въ лавку чуть не цѣлая: ярмонка. А князь за прилавкомъ аршиномъ работаетъ: пять аршинъ чего ни на естъ отмѣряетъ да куска два-три почтенія сдѣлаетъ. Такимъ манеромъ часа черезъ три у Чуркина весь товаръ распродалъ, только наличной выручки оказалось число невеликое.
— Вотъ тебѣ, — сказалъ князь Алексѣй Юрьичъ Чуркину: — выручка, а остальной товаръ въ долгъ проданъ. Ищи, хлопочи, сбирай долги, это ужъ твоя забота, а мое дѣло сторона. Да ты у меня смотри, попадью съ однодворцемъ не забывай. Поѣдемъ теперь въ Заборье обѣдать; оно бы, по-настоящему, съ тебя могорычи-то слѣдовали, ну, да такъ и быть: пожалуй, ужъ я накормлю. Садись въ карету.
Замялся Чуркинъ, не лѣзетъ въ карету, стоитъ, дрожитъ, какъ зачумленный.
— Не бойсь, хозяинъ, садись, — говоритъ ему князь Алексѣй Юрьичъ. — Ты, чай, думаешь, драть тебя стану, не бойся: сказано, не стану пороть, значитъ, и не стану. Захотѣлъ бы плетью поучить — и здѣсь бы спину-то вздулъ. Садись же, хозяинъ!
Сѣлъ Чуркинъ съ княземъ въ карету, поѣхалъ въ Заборье обѣдать. А за обѣдомъ Чуркина на перво мѣсто посадили, и князь Алексѣй Юрьичъ самъ ему прислуживалъ: за стуломъ у него съ тарелкой стоялъ, хозяиномъ все время называлъ. "Я, говоритъ, у Трифона Егорыча въ услуженіи".
А пороть не поролъ. На прощанье еще жалованьемъ удостоилъ: отъ любимой борзой суки Прозерпинки кобелька да сучонку на племя подарилъ.
Съ той поры Чуркинъ на ярмонку ни ногой.
А кто съ княземъ Алексѣемъ Юрьичемъ смѣло да умно поступалъ, того любилъ. Разъ одинъ купчина прогнѣвалъ его: отобѣдавши въ Заборьѣ, не пожелалъ съ барскими барынями да съ деревенскими дѣвками въ саду повеселиться, спѣшнымъ дѣломъ отговаривался, полученіе-де предвидится отъ сибирскихъ купцовъ. Соснувши маленько послѣ обѣда, узналъ князь, что купчина его приказу сдѣлался ослушенъ: тихонько на ярмонку съѣхалъ.
— Ну, говоритъ, чортъ съ нимъ: была бы честь предложена, отъ убытка Богъ избавитъ. Пороть не стану, а до морды доберусь, — не пеняй.
И попадись онъ князю на другой день за балаганами, а тутъ песокъ сыпучій, за пескомъ озеро, дно ровное да покатое, отъ берега мелко, а на середкѣ дна не достанешь; зато ни ямъ ни уступовъ нѣтъ ни единаго. Завидѣвши купчину, князь остановился, пальцемъ манитъ его къ себѣ: — поди-ка, молъ, сюда. Купчина смекнулъ, зачѣмъ зоветъ, нейдеть, да, стоя саженяхъ въ двадцати отъ князя, говоритъ ему:
— Нѣтъ, ваше сіятельство, ты самъ ко мнѣ поди, а я не пойду для того, что ни зуботрещинъ твоихъ, ни кошекъ, ни плетей не желаю.
— Ахъ, ты, аршинникъ этакой! — закричалъ князь Алексѣй Юрьичъ, да къ нему.
А купчина парень не промахъ, задалъ къ озеру тягача, а песокъ тутъ сыпучій, ноги такъ и вязнутъ. Князь Алексѣй Юрьичъ вдогонку, распалился весь, запыхался, все бѣжитъ, сердце-то ужъ очень взяло его. Вязнутъ ноги у купчины, вязнутъ и у князя. Вотъ купчина догадался: оглянулся назадъ, видитъ, князь шагахъ во ста отъ него. "Эхъ, думаетъ, успѣю": сѣлъ, сапоги долой, да босикомъ дальше пустился: бѣжать-то ему такъ вольготнѣе стало. Видитъ князь, купчина умно поступилъ, самъ сѣлъ, тоже сапоги долой, да босикомъ дальше. Купчина къ озеру, князь тоже. Забрелъ купчина по горло, а князь по грудь остановился да перстикомъ купчину и манить.
— Подь, говоритъ, ко мнѣ, раздѣлаться съ тобой хочу.
А купчина въ отвѣтъ тоже пальцемъ манить да свое говорить:
— Нѣтъ, ваше сіятельство, ты ко мнѣ подь, а ужъ я не пойду.
— Да вѣдь ты, подлецъ, утонешь?
— Тамъ ужъ, что Богъ дастъ, а къ тебѣ не пойду.
Перекорялись-перекорялись, а другь къ дружкѣ не пошли. Хоть время стояло и жаркое, а оба, стоя въ водѣ, продрогли.
— Ну, — говоритъ князь: — люблю молодца за обычай, ѣдемъ въ Заборье обѣдать, зло твое я забылъ.
— Врешь, ваше сіятельство, — говоритъ купчина: — обманешь, выпорешь.
— Пальцемъ не трону, — отвѣчалъ князь Алексѣй Юрьичъ: — ей-Богу, пальцемъ не трону.
— Обманешь, ваше сіятельство.
— Ей-Богу, не обману, право, не обману.
— А ну перекрестись!
И сталъ князь, стоя въ водѣ, креститься и всѣми святыми себя заклинать, что никакого дурна надъ купчиной не учинитъ. Далъ купчина вѣру, поѣхалъ въ Заборье.
Не то чтобы выдрать — пріятелемъ сдѣлалъ его, домъ каменный въ Москвѣ подарилъ. Бывало, что есть — вмѣстѣ, чего нѣтъ — пополамъ. Двухъ дочерей замужъ повыдалъ; въ посажёныхъ отцахъ у нихъ былъ, сына вывелъ въ чины; послѣ въ Зимогорскѣ вице-губернаторомъ былъ, отъ соли да отъ вина страхъ какъ нажился....
— А вѣдь утопилъ бы ты меня, Кононъ Ѳаддеичъ, какъ бы я къ тебѣ тогда подошелъ? — скажетъ, бывало, князь.
— А какъ знать чего не знать, — отвѣчаетъ купчина: — что бы Богъ указалъ, то бы я надъ тобой, ваше сіятельство, и сдѣлалъ.
И захохочутъ оба, да послѣ того и почнутъ цѣловаться.
И всегда и во всемъ такъ бывало: кто удалую штуку удеретъ, либо тыкнетъ князю прямо въ носъ, не боюсь-де тебя, того жаловалъ и въ чести держалъ. Да вотъ какой случай былъ.
Въ лѣтнюю пору послѣ обѣда садился, бывало, онъ въ кресла подремать маленько. Кресла ставили на балконѣ, заднія ножки въ комнатѣ, а переднія на балконѣ, такъ на порогѣ и дремлетъ. И тогда по всему Заборью и на Волгѣ на всѣхъ судахъ никто пикнуть не смѣй, не то на конюшню. Флагъ надъ домомъ особый выкидывали, знали бы всѣ, что князь Алексѣй Юрьичъ почивать изволитъ.
Дремлетъ онъ этакъ разъ, а барчонокъ изъ мелкопомѣстныхъ знакомцевъ, что изъ милости на кухнѣ проживалъ, тихонько возлѣ дома пробирается. А въ нижнемъ жильѣ, подъ самымъ тѣмъ балкономъ, жили барышни-приживалки, вольныя дворянки, и деревни свои у нихъ были, да плохонькiя, оттого въ Заборьѣ на княжескихъ харчахъ и проживали. Барчонокъ подъ окна. Говорить не смѣетъ, а турусы на колесахъ барышнямъ подпустить охота, сталъ руками маячить, а самъ ни гугу. Барышнямъ невтерпежъ: похохотать охота, да гроза наверху, не смѣютъ. Машутъ барчонку платочками: уйди, дескать, пострѣлъ" до грѣха. А барчонокъ маячилъ-маячилъ, дакакъ во все горло заголоситъ: "Не одна-то во полѣ дороженька". Заоралъ и драла. Вершники, что у крыльца стояли, его не запримѣтили, сами тоже вздремнули: часъ былъ полуденный. Такъ барчонокъ и скрылся.
Пробудился князь. Грозенъ и мраченъ, руки у него такъ и дергаетъ.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — спрашиваетъ.
Побѣжали сломя голову во всѣ стороны. Ищутъ.
А барчонокъ себѣ на умѣ, семью собаками его не сыщешь.
Улегля на сѣнникѣ, спитъ тоже будто. Кромѣ барышень никто его не примѣтилъ, а тѣ, извѣстное дѣло, не выдадутъ.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — кричитъ князь Алексѣй Юрьичъ.
Бѣгаютъ холопи, не могутъ найти.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — кричитъ князь. На крыльцо вышелъ, арапникъ въ рукѣ.
Не знають, что доложить, бѣгаютъ, рыщутъ, дознаться не могуть.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — на все село кричитъ князь Алексѣй Юрьичъ; — сейчасъ передо мною поставить, не то всѣхъ запорю!
Не могутъ найти. Рычитѣ князь, словно медвѣдь на рогатинѣ. Ушелъ въ домъ, зеркала звенятъ, столы трещатъ.
Старшій дворецкій и холопи всѣ кланяться стали Васькѣ-пѣсеннику: "возьми на себя, виноватаго сыскать не можемъ".
Васька себѣ на умѣ, уперся. "Спина-то, говоритъ, моя, не ваша, да еще чего добраго, пожалуй, и въ прудъ угодишь". Не желаетъ.
Стали ему кучиться со слезами: "дворецкій, молъ, тебя выручитъ. а на всякій случай вотъ тебѣ десять рублевъ деньгами". А десять рублей въ старые годы деньги были большія. Почесалъ въ затылкѣ пѣсенникъ: и спины жаль, и съ деньгами разстаться не охота. "Ну, говоритъ, такъ и быть, идемъ. Только смотри же, коль не изъ своихъ рукъ станетъ пороть, тать вы, черти, полегче".
А тѣмъ временемъ князь распалился безъ мѣры.
— Всему холопству, кричитъ, по тысячѣ кошекъ, все шляхетство плетьми задеру. Да спросить у барышень, онѣ должны знать. Не скажуть, юбки подыму, розгачами угощу!
Страхъ смертный. Пикнуть не смѣетъ никто, дышать боятся.
— Кошекъ! — зарычалъ. Зычный голосъ по Заборью раздался, и всяка жива душа затрепетала.
— Ведутъ, ведутъ, — кричатъ комнатные казачки, завидѣвъ дворецкаго, а за нимъ гайдуковъ: волочили они по землѣ по рукамъ по ногамъ связаннаго Ваську пѣсенника.
Сѣлъ князь на софу судъ и расправу чинить. Подвели Ваську. Сами ни живы ни мертвы.
— Ты "Дороженьку" пѣлъ? — спросилъ у пѣсенника князь Алексѣй Юрьичъ.
— Виноватъ, ваше сіятельство, — отвѣчалъ Васька-пѣсенникъ.
Замолкъ князь. Помолчалъ маленько и молвилъ:
— Славный голосъ у тебя... Десять рублей ему да кафтанъ съ позументомъ!
|
