СТАРЫЕ ГОДЫ.
II. Прокофьичъ.
— Да, батюшка Сергѣй Андреичъ, — говорилъ мнѣ однажды Прокофьичъ: — въ старину-то живали не по-нынѣшнему. Въ старину — коли баринъ, такъ и живи бариномъ, а нынче что?. Измельчало все, измалодушествовалось, важности дворянской не стало. Послѣдніе годы міръ стоитъ. Скоро и свѣту конецъ.
Совсѣмъ, сударь, другой свѣтъ нонѣ сталъ. Посмотршь посмотришь, да иной разъ согрѣшишь и поропщешь: зачѣмъ, дескать, Господи, зажился я у Тебя на здѣшнемъ свѣтѣ? Давно бы Тебѣ пора велѣть старымъ моимъ костямъ идти на вѣчный покой, не глядѣли-бъ мои глазыньки на годы новые... А все-таки, батюшка Сергѣй Андреичъ, милъ вольный свѣтъ, хоть и подумаешь этакъ, а помирать не хочется.
А ужъ такъ измельчало, такъ измельчало все, что и сказать невозможно. У барина, напримѣръ, не одна тысяча душь, а во дворѣ какихъ-нибудь десять-пятнадцать человѣкъ — и дворней-то нельзя назвать. Псарня малая, ни музыкантовъ ни пѣсенниковъ, а ужъ насчетъ барскихъ барынь, шутовъ, карликовъ, араповъ, скороходовъ, нѣмыхъ, калмыковъ — такъ, я думаю, теперь ни у одного барина и въ заводѣ нѣтъ; всѣ стали ровно мелкопомѣстные. Я такъ полагаю, сударь, что теперь врядъ ли гдѣ можно сыскать кучера, чтобъ сумѣлъ карету цугомъ заложить. Всѣ на парочкахъ — ровно мелкаго рангу, аль купцы какіе... А вѣдь и въ законѣ написано, что столбовому барину шестерикомъ ѣздить слѣдуетъ. Да чего ужъ туть шестерикомъ? — до такой срамоты дошли, что и сказать нельзя: заложатъ куцу лошаденку въ каку-то одноколку, сядетъ лакей съ бариномъ рядомъ — самъ руки крестомъ, а барину вожжа въ руки. Смотрѣть даже скверно... Вотъ до какого униженія дошли!.. И хоть бы неволя нудила, ну, дѣлать нечего, — такъ вѣдь нѣтъ: сами захотѣли... Просто, сударь, можно сказать — никакого благородства не стало, одинъ Богъ знаетъ, что это значитъ такое... До чего вѣдь иные дворяне дошли? Торговать пустились, на купчихахъ поженились, конторскія книги сами ведутъ!.. Ну, сами вы умный человѣкъ, посудите ради Христа — дворянское ли это дѣло?.. Да хоть бы богатство отъ того какое получили; и того нѣтъ — всѣ профуфынились, всякъ долженъ вѣкъ, а платежу нѣтъ какъ нѣтъ... Эхъ, встали бы дѣдушки да прадѣдушки, царство имъ небесное!.. Ужъ свели бы любезныхъ внучковъ на конюшню да, по старому заведенію, такую-бы ременную масленицу въ спину-то имъ засыпали, что забыли бы послѣ того дурь-то на себя накидывать.
Хоть бы нашего князя Данилу Борисыча взять! Что ни говорите, бѣденъ онъ, бѣденъ, а все-жъ не одна тысяча душъ у него найдется — стало-быть, баринъ настоящій. А похожъ ли хоть маненько на барина-то? Ну, сами вы скажите — похожъ ли?.. Въ Москвѣ въ какомъ-то нивирситетѣ обучался, съ портными да съ сапожниками тамъ на одной скамьѣ, слышь, сидѣлъ, — товарищемъ ихнимъ звался. Ну, возможно-ль сапожнику съ княземъ въ товарищахъ быть?.. Что же вышло? Сапожниковъ да всякихъ другихъ разночинцевъ не облагородилъ, а самъ вкругъ нихъ холопства набрался. Хотя бы вотъ тогда пріѣзжалъ онъ съ вами въ свою вотчину — что дѣлалъ?.. Чѣмъ бы на охоту съѣздить, аль банкетъ сдѣлать, балъ, гулянку какую, — по мужичьимъ избамъ на посидѣлки почалъ таскаться, съ парнями да съ дѣвками мужицкія игры играть, стариковъ да старухъ сказки заставлялъ разсказывать да пѣсни пѣть, а самъ на бумагу ихъ записывалъ... Княжеское ли это дѣло?.. Старыя книги да образа за большія деньги сталъ покупать. Кто ни скажетъ ему: вотъ, молъ, ваше сіятельство, въ такой-то деревнѣ у такого-то мужика есть рѣдкостная книга, — глазенки у него такъ и загорятся, такъ и забѣгаютъ. Въ полночь да, за полночь ли — лошадей!.. И поскачетъ, сломя голову, верстъ за тридцать либо за сорокъ къ мужику за книгой... Курганы почнетъ копать, самъ съ мужиками въ землѣ роется, черепки тамъ попадутся аль жеребейки какіе, онъ ихъ въ хлопчату бумагу ровно драгоцѣнные камни, да въ ящики, да въ Питеръ. Не видали, знать,тамъ этакой дряни!.. Увидалъ разъ нищаго слѣпца, стоитъ слѣпецъ на базарѣ, Лазаря поетъ. Батюшки свѣты!.. Нашъ князь Данила Борисычъ такъ и взбѣленился, береть слѣпца за руки, сажаетъ съ собой въ карету; привезъ домой, прямо его въ кабинетъ, усадилъ оборванца на бархатныхъ креслахъ, водки ему, вина, обѣдать со своего стола, да и заставилъ стихеры распѣвать. Тотъ обрадовадся да дурацкое свое горло и распустилъ, ореть себѣ, какъ бурлакъ какой, а князь Данида Борисычъ все на бумагу да на бумагу... Ну хорошее ли это, сударь, дѣло?.. Вѣдь грязью играть — только руки марать, дѣло это не княжеское... Три дня тотъ нищiй у насъ выжилъ, пилъ, ѣлъ съ княжаго стола, на пуховой постели, собака, дрыхнулъ, а какъ всѣ стихеры перепѣлъ, князь ему двадцать рублей деньгами, одежи всякой, харчей, повозку велѣлъ заложить да отвезти до села, гдѣ онъ въ кельенкѣ при церкви живетъ. А самъ-отъ послѣ носится со стихерами: "золото, говоритъ, неоцѣненное сокровище!". Хорошо сокровище, нечего сказать, ума лишился, и все тутъ.
Нѣтъ, сударь, въ стары годы жили не такъ. Въ стары годы господа держали себя истинно по-барски, такую дрянь, какъ нищій слѣпецъ, на версту къ себѣ не допускали. Знай, дескать, сверчокъ свой шестокъ. Компанію съ ровней водили, другой хоть и шляхетнаго роду, да не богатъ, такъ его развѣ изъ милости въ "знакомцы" принимали, чтобъ, надъ нимъ когда потѣшиться, аль чтобы въ домѣ было полюднѣе. И долженъ былъ тотъ "знакомецъ" ходить по стрункѣ, а чуть проштрафился, шелепами его на конюшнѣ... Да иначе и не слѣдуетъ: какъ бы на горохъ не морозъ, онъ бы черезъ тынъ переросъ. Такъ вотъ, сударь, какъ въ стары-то годы живали! А теперь что!.. Тьфу!
Хоть бы, напримѣръ, при князѣ Алексѣѣ Юрьичѣ здѣсь въ Заборьѣ было!.. Подлинно, не жизнь, а рай пресвѣтлый.
Богатство-то, сударь, какое, изобиліе-то какое было! Одного столоваго серебра сто двадцать пудовъ, въ подвалѣ боченки съ цѣлковыми стояли, а мѣдныя деньги, что горохъ, въ сусѣки ссыпали: нарочно такіе сусѣки въ подвалахъ были надѣланы. Музыкантовъ два хора, на псарнѣ не одна тысяча собакъ, на конюшнѣ пятьсотъ лошадей верховыхъ да двѣсти ѣзжалыхъ; шутовъ да юродивыхъ десятка полтора при домѣ бывало, опричь нѣмыхъ араповъ да карликовъ. Шляхетнаго рода знакомцевъ, изъ мелкопомѣсгныхъ, человѣкъ по сорока и больше проживало. Мужики ли, бывало, у кого разбѣгутся деревню-ль у кого судомъ оттягаютъ, пропьется ли кто изъ помѣщиковъ, промотается ли, всякъ, бывало, въ Заборье на княжіе харчи. Опять барыни-приживалки, барышни; этихъ тоже штукъ по тридцати водилось. Ужъ именно домъ былъ какъ полная чаша. А самъ-отъ князь какой былъ баринъ! Такой, сударь, важности, что теперь, весь свѣтъ исходи, днемъ съ огнемъ не сыщешь... И все-то прошло, все-то миновалось!.. Да, сударь, стары годы были годы золотые, были они, сударь да и прошли, прошли и не воротятся. Красно лѣто два раза въ году не живетъ!
А куда каково давно тому времени, какъ въ Заборьѣ-то было житье-бытье раздольное да привольное! Мнѣ теперь десятый десятокъ идетъ, а въ ту пору и тридцати годковъ не было, какъ батюшки-то нашего, князя Алексѣя Юрьича, не стало. А скончаться изволилъ лѣтъ семидесяти безъ малаго... Да я ужъ что за жизнь засталъ? Тогда ужъ князь-оть въ немилости былъ, въ опалѣ, то-есть, а вотъ какъ, бывало, родитель мой — дай ему Богъ царство небесное, а вамъ добро здоровье — поразскажетъ про тѣ годы, какъ князь-отъ Алексѣй Юрьичъ въ настоящей своей порѣ былъ и въ Питерѣ "во-времени" находился, а въ Заборьѣ бывалъ только наѣздами, такъ вотъ тогда точно что жизнь была золотая. И умирать не надо было. А батюшку моего покойника князь Алексѣй Юрьичъ изволилъ жаловать своей княжою милостью. Перво-наперво онъ у него въ доѣзжачихъ находился, а потомъ въ стремянные попалъ, да проштрафился однажды: русака въ островъ упустилъ. Князь Алексѣй Юрьичъ за то на него разгнѣвался я тутъ же, на полѣ, изволилъ его изъ своихъ рукъ выпороть, да ужъ такъ распалился, что и на конюшнѣ еще велѣлъ пятьсотъ кошекъ ему влѣпить и даже согналъ его со своихъ княжихъ очей: велѣлъ управляющимъ быть въ низовой вотчинѣ... Однакожъ послѣ того годовъ этакъ черезъ пятокъ помиловалъ — гнѣвъ и опалу изволилъ снять. Вотъ какъ то дѣло случилось. Князь Алексѣй Юрьичъ на охоту по первой порошѣ поѣхалъ. Время стояло холодное, на Волгѣ ужъ закраины, только самыя еще что называется стекольныя, значитъ, ледъ пятакомъ можно еще пробить. Ста полтора русаковъ заполевали, за монастыремъ, на угорѣ, привалъ сдѣлали. А гора въ томъ мѣстѣ высокая, что стѣна надъ Волгой-то стоймя стоитъ. Князь Алексѣй Юрьичъ веселъ былъ, радошенъ, потѣшаться изволилъ. Сѣлъ на вѣнцѣ горы верхомъ на бочкѣ съ наливкой; самъ цѣлый ковшикъ изволилъ выкушать, а потомъ всѣхъ тутъ бывшихъ изъ своихъ рукъ поилъ, да, разгулявшись, и велѣлъ доѣзжачимъ да стремяннымъ рѣзака дѣлать. А чтобъ сдѣлатъ рѣзака, надо подъ гору торчмя головой летѣть, на яру закраину головой прошибитъ да потомъ изъ-подо льда и вынырнуть. Любимая была потѣха у покойника, дай Богь ему царство небесное! На ту пору никто не сумѣлъ хорошо рѣзака сдѣлатъ: иной сдуру, какъ пень, въ рѣку хлопнется, — а это ужъ не то, это называется паля, и за то пятнадцать кошекъ въ спину, чтобъ она свое мѣсто знала и впередъ головы не совалась. Другой, не долетѣвши до льда, на горѣ себѣ шею свернетъ, а три дурака хоть и справили рѣзака, да вынырнуть не сумѣли: пошли осетровъ караулить. Осерчалъ князь Алексѣй Юрьичъ: — "Всѣхъ, закричалъ, запорю до смерти!" За мелкопомѣстное шляхетство принялся, имъ приказалъ рѣзака справлять. Тѣ еще хуже: одинъ и прошибъ-было головой ледъ, да тоже къ осетрамъ въ гости поѣхалъ.
Заплакалъ индо князь Алексѣй Юрьичъ, навзрыдъ зарыдалъ: таково ему стало горько и прискорбно.
— Видно, говоритъ, послѣдніе мои дни настаютъ, что нѣтъ у меня молодца, чтобъ рѣзака сумѣлъ справить!.. Всѣ ровно бабы!.. А гдѣ, говоритъ, Яшка Безухой?.. Вотъ удалецъ-отъ: по три рѣзака, бывало, сряду дѣлывалъ.
А это онъ про батюшку-покойника изволилъ вспомянуть. А батюшка-покойникъ и въ самомъ дѣлѣ безухій былъ. Лѣво-то ухо ему медвѣдь отгрызъ: разъ какъ-то князь Алексѣй Юрьичъ изволилъ приказать батюшкѣ съ любимымъ своимъ медвѣдемъ побороться, медвѣдь, видно, осерчалъ да ухо батюшкѣ и прочь, а батюшка-покойникъ не вытерпѣлъ да охотничьимъ ножомъ Мишку подъ лопатку и пырнулъ. У того духъ вонъ. Такъ за то, что осмѣлился безъ спросу княжаго медвѣдя положить, князь Алексѣй Юрьичъ приказалъ для памяти батюшкѣ-покойнику и другое ухо отрѣзать и прозвалъ его потомъ Яшкой Безухимъ. А батюшку-покойника вовсе не Яковомъ, а Прокофьемъ звали.
— Гдѣ, кричитъ, Яшка Безухой? Подавай сюда Яшку Безухаго!
Доложили; что Яшка Безухой подъ гнѣвомъ находится пятый годъ, низовой вотчиной управляетъ.
— Давай сюда Яшку Безухаго — онъ у меня на рѣзакѣ не прорѣжется, какъ вы, шельмецы.
Поскакали за покойнымъ батюшкой. Ну, Саратовъ — мѣсто не ближнее: когда батюшку оттуда ко княжому двору привезли ледъ-оть такой ужъ сталъ, что будь у покойника свинцовая голова, такъ и тутъ бы ему рѣзака не сдѣлать. Допустили батюшку до свѣтлыхъ очей князя Алексѣя Юрьича.
— Здравствуй, говоритъ, Яшка Безухой!
Батюшка въ ноги; князь его пожаловалъ, велѣлъ встать.
— Что, говоритъ, рѣзака завтра съ того угора вальнешь?
— Можемъ постараться, батюшка, ваше сіятельство, надѣючись на милость Божію да на ваше княжеское счастье! — отвѣчалъ покойникъ родитель мой.
— Ладно, говоритъ, ступай на псарный дворъ, Жалую тебя сворой муругихъ.
А къ утру вьюга. Да такъ поля засыпала, что охота совсѣмъ порѣшилась. Остался рѣзакъ за батюшкой до другого ледостава. Зато ужъ какого же рѣзака на другую-то осень онъ справилъ... И за такую службу его и за великое радѣнье жаловалъ его князь Алексѣй Юрьичъ своей княжеской милостью: изволилъ къ ручкѣ допустить, при своей княжой охотѣ приказалъ находиться, красный чекмень съ позументомъ пожаловалъ, на барской барынѣ женилъ, и сказано было ему быть въ первыхъ псаряхъ. И до самой кончины князя Алексѣя Юрьича батюшка у него въ самыхъ ближнихъ людяхъ и въ большой милости находился. А какъ я родился, князь Алексѣй Юрьичъ самъ изволилъ меня отъ святой купели воспринимать, а воспріемницей была Степанида-птичница, гайдука Самойлы жена. Тоже изъ барскихъ барынь.
Подросъ я, сударь, у батюшки на псарнѣ, а какъ пріѣхалъ князь сюда совсѣмъ на житье и мнѣ шестнадцать лѣтъ исполнилось, изволилъ онъ и меня своей высокой милостью взыскать. На само Свѣтло Христово Воскресенье, послѣ заутрени, сказалъ свое жалованье: велѣлъ въ комнатныхъ казачкахъ при себѣ быть, ѣсть съ княжаго стола, а матушкѣ-покойницѣ давать за меня мѣсячину мукой, крупой, масломъ, да по три алтына въ мѣсяцъ деньгами. Въ грамоту съ прочими казачками меня отдали, драли, сударь, немилосердно, однакожъ дьячокъ Пафнутій до своего дошелъ: грамота всѣмъ далась, цыфирному дѣлу даже маленько навыкли. А когда исполнилось мнѣ двадцать годовъ, стали насъ распредѣлять по наукамъ; кого въ музыканты, кого въ часовщики, кого въ живописцы, кого французскому учиться, чтобъ съ молодымъ княземъ съ Борисомъ Алексѣичемъ въ Парижь отправить. Меня же, за многую службу матушки-покойницы и по ея великой слезной просьбѣ, по собачьей части князь опредѣлитъ изволилъ..
Было, сударь, мнѣ лѣтъ двадцать съ небольшимъ, какъ сподобилъ и меня Господь передъ свѣтлыми очами князя Алексѣя Юрьича малую службишку справить и тѣмъ его княжескаго жалованья и милости удостоиться. Верстахъ въ двадцати отъ Заборья, тамъ, за Ундольскимъ боромъ, сельцо Крутихино есть. Было оно втѣпоры отставного капрала Солоницына: за увѣчьемъ и ранами былъ тоть капралъ отъ службы уволенъ и жилъ въ своемъ Крутихинѣ съ молодой женой... А вывезъ онъ ее изъ Литвы, аль изъ Польши, а можетъ статься, изъ Хохловъ, доподлинно не знаю, — только красавица была писаная, теперь, думать надо, изойти весъ бѣлый свѣтъ, такой не найдешь. Князю Алексѣю Юрьичу Солоничиха приглянулась: сначала хотѣлъ ее честью въ Заборъе сманить, однакожъ она не поддалась, а мужъ взъерошился, воюетъ: "Либо, говоритъ, матушкѣ государынѣ подамъ челобитную, либо, говоритъ, самого князя зарублю". Выѣхали однажды по лѣту мы на краснаго звѣря въ Ундольскій боръ, съ десятокъ лисицъ затравили, привалъ возлѣ Крутихина сдѣлали. Выложили передъ княземъ Алексѣемъ Юрьичемъ изъ городовъ звѣря травленаго, стоимъ, ждемъ слова ласковаго.
А князь Алексѣй Юръичъ кручиненъ сидитъ, не смотритъ на краснаго звѣря травленаго, смотритъ на сельцо Крутихино, да такъ, кажется, глазами и хочетъ съѣсть его.
— Что это за лисы, говоритъ, что это за красный звѣрь? Вотъ какъ бы кто мнѣ затравилъ лисицу крутихинскую, тому человѣку я и не знай бы что далъ.
Гикнулъ я, да въ Крутихино. А тамъ барынька на огородѣ въ малинничкѣ похаживаетъ, ягодками забавляется. Схватилъ я красотку поперекъ живота, перекинулъ за сѣдло, да назадъ. Прискакалъ да князю Алексѣю Юрьичу къ ногамъ лисичку и положилъ. "Потѣшайтесь, молъ, ваше сіятельство, а мы отъ службы не прочь". Глядимъ, скачетъ капралъ; чуть-чуть на самого князя не наскакалъ... Подлинно вамъ доложить не могу, какъ дѣло было, а только капрала не стало, и литвяночка стала въ Заборьѣ во флигелѣ жить. Лѣтъ черезъ пять постриглась, игуменьей въ Зимогорскомъ монастырѣ была, и князь Алексѣй Юрьичъ очень украсилъ ей обитель, каменну церковь соорудилъ, земли купилъ, вклады большiе пожаловалъ.
Добрая была барынька, дай ей Богъ царство небесное, милостивая: какъ жила въ Заборьѣ, завсегда умѣла утолить сердце князя Алексѣя Юрьича. Только-что онъ на своихъ ли холопей, на мелкопомѣстное ли шляхетство распалится, завсегда, бывало, уйметъ его. Много за нее Бога молили.
За эту самую службу изволилъ меня князь Алексѣй Юрьичъ безпримѣрно пожаловать. "Коли вѣренъ рабъ, тавъ и князь ему радъ", — при всѣхъ сказать изволилъ и велѣлъ мнѣ быть при своемъ княжемъ стремени. Чекмень малиновый съ позументами изволилъ пожаловать, полтора рубля деньгами, чарку серебряную, три полушубка мерлущатыхъ, лисью шубу, да кусокъ сукна нѣмецкаго. А сверхъ того изволилъ женить меня на барской барынѣ. Однакожъ матушка-покойница князя укланяла: за молодостью лѣтъ въ брачное дѣло мнѣ вступить было отказано. Милость князя была ко мнѣ великая: замѣсто женитьбы съ птичнаго двора дѣвку Акульку въ наложницы мнѣ пожаловалъ. Да вѣдь не то, чтобъ я просилъ о томъ, нѣтъ, сударь, самъ пожаловать изволилъ, безъ просьбы... Послѣ того, года черезъ два, меня на пѣвицѣ женили, на родной сестрѣ Василисы Бурылихи, что въ Заборьѣ надо всѣми порядокъ держала. Презлющая баба была эта Василиса, а съ рожи такая, что какъ во снѣ, бывало, приснится, вскочишь да перекрестишься. А у князя Алексѣя Юрьича на великой была милости, для того, что по дѣвичьимъ ладно дѣла вела. Мнѣ съ женой изъ-за нея куда какъ хорошо было жить.
|
