СТАРЫЕ ГОДЫ.
I Розовый павильонъ.
Вскорѣ по пріѣздѣ нашемъ въ Заборье, только-что принялъ я въ управленіе вотчину, пошелъ я поутру съ докладомъ къ князю Данилѣ Борисычу. Онъ былъ не въ духѣ.
— Я, говоритъ, сегодня ни на волосъ уснуть не могъ. Что это за вой былъ у насъ на разсвѣтѣ?
— Должно-быть, на псарномъ дворѣ собаки звѣря учуяли, — докладываю ему.
А князь спрашиваетъ съ неудовольствіемъ:
— Развѣ, говоритъ, у меня есть псарный дворъ?
— Какъ же, говорю, псарня у вашего сіятельства хорошая; собакъ пятьсотъ борзыхъ да сотни полторы гончихъ. Псарей и доѣзжачихъ при нихъ до сорока человѣкъ.
— Какъ! — закричалъ князь: — шестьсотъ пятьдесятъ собакъ и сорокъ псарей-дармоѣдовъ!.. Да вѣдь эти проклятые псы столько хлѣба съѣдаютъ, что имъ на худой конецъ полтораста бѣдныхъ людей круглый тодъ будутъ сыты. Прошу вастъ, Сергѣй Андреичъ, чтобъ сегодня же всѣ собаки до единой были перевѣшаны. Псарей на мѣсячину, кто хочетъ идти на заработки — выдать паспорты. Деньги, что шли на псарню, употребите на образованіе въ Заборьѣ отдѣленія Россiйскаго Библейскаго общества.
— Слушаю, ваше сіятельство, — сказалъ я и тотчасъ же отдалъ приказъ вѣшать собакъ.
Черезъ полчаса приходитъ къ князю древній старецъ. Лицо у него все сморщилось; длинные, по плечамъ лежавшіе волосы пожелтѣли, во рту ни единаго зуба, а черные глаза такъ и горятъ. Одѣть былъ онъ въ старинный чекмень съ золотымъ галуномъ, опоясанъ черкесскимъ поясомъ.
— Я вѣковѣчный холопъ вашего сіятельства, Анисимъ Прокофьевъ, — зашамкалъ старикъ: — а былъ, государь мой, первымъ стремяннымъ у вашего дѣдушки, у князя Алексѣя Юрьича.
— Здравствуй, здравствуй, старикъ, садись-ка, усталъ, чай! — говоритъ ему князь.
— Сидѣть мнѣ передъ вашимъ сіятельствомъ не приходится. А пришелъ я къ вамъ, государь мой, челомъ ударить.
— О чемъ, Анисимъ Прокофьичъ?
— Да слышно, ваше сіятелъство, что изволили на насъ свой княжескій гнѣвъ положить.
— Я?.. Что ты, Прокофьичъ?.. Въ умѣ ли?
— Не мудрое дѣло, ваше сіятельство, и ума лишиться отъ такого безчеловѣчія!.. Избить шестьсотъ шестьдесятъ восемь собакъ, ничѣмъ неповинныхъ!.. Это дѣло, сударь, не малое!.. Вѣдъ это все едино, что какъ царь Иродъ неповинныхъ младенцевъ избивалъ!.. Чѣмъ бѣдныя собачки провинились передъ вашимъ сіятельствомъ? Вѣдь это не шутка: шестьсотъ шестьдесятъ восемь собакъ задавить!.. Надо вѣдь будетъ вашему сіятельству и Богу на страшномъ судищѣ отвѣтъ отдавать...
— Полно, старикъ, успокойся, перестань... — говоритъ ему князь.
— Чего мнѣ перестать?.. Коль я не буду говорить, кто тебѣ скажетъ? — гнѣвно вскричаль старый стремянный. — Да какъ же тому статься, чтобъ всѣхъ собакъ перевѣшать? Дѣдами, прадѣдами псарня установлена, больше ста годовъ держится, прошла про нее слава по всему, почитай, свѣту, и вдругъ ни съ того ни съ сего разомъ перевести ее!.. Да отъ такого дѣла князь Данила Борисычъ, кости твоихъ родителей во гробахь повернутся, всѣ твои дѣды, прадѣды изъ гробовъ встануть, руки на тебя протянутъ, проклятье тебѣ изрекутъ Знаешь ли ты, государь мой, что псарня-то наша со дней царя Петра Алексѣича нерушимо стоить?.. За что-жъ ее порушить хотите?.. Да вѣдь это роду вашему вѣчный покоръ, всему вашему княжому племени безчестье, не говорю ужъ про то, что на совѣсть свою такое душегубство хотите принятъ!. Собака-то, батюшка, тоже тварь Божія, а въ писаніи что сказано?.. — "блаженъ иже и скоты милуетъ". Идете, ваше сіятельство, супротивъ Божіей заповѣди!.. И вотъ, сударь, ваше сіятельство, надѣлъ я на старости лѣть жалованный чекмень вашего дѣдушки — двадцать лѣтъ въ сундукѣ лежалъ, думалъ я, что придется его только въ могилу надѣть; вотъ, сударь, одѣлъ я и поясъ черкесскій, а жаловалъ мнѣ этоть поясъ родитель вашъ въ ту самую пору, какъ, женившись на вашей матушкѣ, княгинѣ Еленѣ Васильевнѣ, привезъ ее въ вотчину и въ первый разъ охоту своей княгинѣ изволилъ показывать: никто изъ нашихъ не могь русака угнать, а сосѣдъ Иванъ Алексѣичъ Рамировъ уже совсѣмъ почти угонялъ, я поскакаль, угналъ русака и тѣмъ княжую честь передъ молодой супругой сохранилъ... Власть ваша, князь Данила Борисычъ, съ мѣста не сойду, покамѣстъ милости собакамъ не выпрошу.
— Да чего-жъ ты хочешь? — спрашиваетъ у него князь.
— А того я хочу, ваше сіятельство, чтобы вы мнѣ прежде голову приказали снять, а потомъ бы ужъ и собакъ вѣшать изволили.. Въ этомъ чекменѣ, въ этомъ поясѣ предстану я предъ вашими родителями, дѣдами и прадѣдами, подведу къ нимъ собачекъ, вами задавленныхъ... А они-то, старики-то ваши, яко зѣницу ока ихъ берегли!.. Пусть же ваши родители судятся съ вами на страшномъ судѣ за такое злодѣйство... что не хотѣли вы уберечь родительскаго благословенья, пролили кровь неповинную!.. Дѣло мое, государь мой, старое, а порядки у вась новые, отпустите меня, ваше сіятельство, къ господамъ моимъ: прикажите рубить голову, а тамъ ужъ и собакъ вѣшайте.
Отъ сильнаго волненья у Прокофьича духъ занялся и ноги подкосились; онъ бы упалъ и расшибся, если-бъ мы съ княземъ его не поддержали. Безъ чувствъ вынесли старика изъ дома.
Горячее заступничество девяностолѣтняго стремяннаго спасло на время собакъ. Псарный дворъ въ Заборьѣ былъ уничтоженъ лишь послѣ смерти князя Данилы Борисыча и Прокофьича.."
Князь полюбилъ старика, часто призывалъ его къ себѣ и разспрашивалъ о старыхъ годахъ. По нѣскольку часовъ, бывало, просиживали они вмѣстѣ.
Разъ, вечеромъ, послѣ долгой бесѣды съ Прокофьичемъ, послалъ князь за мной, требуя, чтобъ я тотчасъ же явился къ нему.
Я нашелъ князя сильно взволнованнымъ.
— Сергѣй Андреичъ, — сказалъ онъ: — въ состояніи ли вы нѣсколько часовъ, вмѣстѣ со мной, проработать ломомъ?
— Какъ проработать ломомъ, ваше сіятельство?
— Пробить каменную стѣну... Видите ли, Прокофьичъ сейчасъ разсказалъ мнѣ одинъ необыкновенный случай стараго времени... Мнѣ бы хотѣлось узнать: вздоръ болтаеть старикъ или правду говоритъ... Постороннихъ, особенно своихъ крѣпостныхъ, въ это дѣло мѣнять не годится... Будьте такъ любезны, Сергѣй Андреичъ, не откажите...
Я согласился, далъ слово и спросилъ князя, что-жъ такое разсказывалъ ему Прокофьичъ?
— Э, да все это, можеть-быть, еще вздоръ... Прокофьичь кажется, изъ ума сталъ выживать, разсказываеть вещи несодѣянныя... А все-таки хочется удостовѣриться... Завтра, надѣюсь, вы исполните данное слово.
Я повторилъ обѣщаніе, и князь тотчасъ же завелъ рѣчь о хозяйственныхъ дѣлахъ, но, занятый другимъ, вовсе не слушалъ словъ моихъ. Наконецъ отпустилъ меня.
— Такъ завтра? — сказалъ онъ, подавая руку.
— Слушаю, ваше сіятельство.
Таинственность предстоявшей работы, какое-то необыкновенное событіе старыхъ годовъ, волненіе князя — все это да такой степени распалило мое воображеніе, что я всю ночь заснуть не могъ. Чѣмъ свѣть присылаетъ за мной князь.
— Пойдемте! — сказалъ онъ, когда я вошелъ въ кабинетъ. Пошелъ за нимъ. Князь отдалъ приказаніе, чтобы никто не смѣлъ входить въ садъ до нашего возвращенья. Пройдя большой садъ, мы перешли мостъ, перекинутый черезъ оврагъ, я подошли къ "Розовому павильону". У входа вь тотъ павильонъ уже лежали два лома, двѣ кирки, нѣсколько восковыхъ свѣчъ и небольшой краснаго дерева ящикъ. Князь на разсвѣтѣ самъ ихъ отнесъ туда.
Въ павильонѣ было пять или шесть комнатъ. Пройдя три, князь ударилъ въ глухую стѣну и сказалъ:
— Здѣсь!
Мы принялись за работу; часа черезъ полтора стѣна была пробита. Князь зажегъ свѣчи, и мы пролѣзли въ темную, наглухо со всѣхъ сторонъ закладенную комнату.
Среди развалившейся и полусгнившей мебели лежалъ человѣческій остовъ...
Князь перекрестился, заплакалъ и тихо проговорилъ:
— Упокой, Господи, душу рабы Твоея.
— Старикъ сказалъ правду! — прибавилъ онъ, немного помолчавъ.
— Что это? — спросилъ я, немного оправившись отъ перваго впечатлѣнія.
— Грѣхи старыхъ годовъ, Сергѣй Андреичъ. Послѣ все разскажу; теперь помогите собрать это...
Бережно собрали мы кости и положили ихъ въ ящикъ краснаго дерева. Князь замеръ его и положилъ ключъ въ карманъ. Когда мы собирали смертные останки, нашли между ними брильянтовыя серьги, золотое обручальное кольцо, нѣсколько проволокъ изъ китоваго уса, на которыхъ кой-гдѣ уцѣлѣли лохмотья полуистлѣвшей шелковой матеріи. Серьги и кольцо князь взялъ къ себѣ.
Утомленные трудомъ и сильными впечатлѣніями, вынесли мы ящикъ изъ сада.
— Сейчасъ же собрать человѣкъ полтораста съ домами и топорами, да нарядить пятьдесятъ подводъ! — сказалъ князь бурмистру, проходившему черезъ дворъ.
Я зашелъ въ свой флигель умыться и переодѣться. Когда пришелъ къ князю, его не было въ кабинетѣ.
— Гдѣ князь? — сиросилъ я попавшагося лакея.
— Въ портретную галлерею прошли! — отвѣчалъ тотъ.
Тамъ, запыленный, запачканный, какъ вышелъ изъ павильона, стоялъ князь передъ портретомъ женщины, у которой, по какой-то прихоти прежнихъ владѣлъцевъ, лицо было замазано черной краской. Знакомый ящикъ стоялъ на полу передъ портретомъ. Я взглянулъ на князя. Онъ плакалъ.
И разсказалъ онъ страшную повѣсть стараго времени. Подробнѣе узналъ я ее послѣ отъ Прокофьича...
Когда рабочіе были собраны, князь приказалъ имъ сломать "Розовый павильонъ" до основанія, а кирпичъ отвезти къ строившейся тогда въ Заборьѣ церкви. Когда потолокъ съ павильона былъ снятъ, мы еще разъ вошли въ ту комнату. На стѣнѣ чѣмъ-то острымъ было нацарапано: 1757 года окшября 14-го. Прости, мой милый, твоя Варенька пропала отъ жестокости тв...
— Топоръ! — вскрикнулъ князь, прочитавъ эти слова. Подали топоръ. Князь быстро изрубилъ штукатурку.
— Живей ломайте! — торопилъ онъ рабочихъ. — Скорѣе, скорѣй!
Къ вечеру павильонъ былъ сломанъ.
На другой день чѣмъ свѣтъ подали карету. Мы сѣли вдвоемъ съ княземъ и взяли съ собой обернутый въ черное сукно ящикъ.
— Въ монастырь! — сказалъ князь.
Тамъ, въ усыпальницѣ князей Заборовскихъ, зарыли мы ящикъ съ костями, а на другой день слушали заупокойную обѣдню и панихиду о упокоеніи души рабы Божіей княгини Варвары.
Черезъ недѣлю князь Данило Борисычъ уѣхалъ въ Петербургъ. Больше мы съ нимъ и не видались. Черезъ три года онъ скончался. Въ духовномъ завѣщаніи не забылъ ни меня ни Прокофьича.
Молва о таинственной работѣ нашей и о сломкѣ павильона быстро разошлась по народу. Толковали, что князь въ "Розовомъ павильонѣ" нашелъ цѣлый ящикъ золота. Чтобъ поддержать этотъ слухъ, онъ самъ послѣ разсказывалъ своимъ знакомымъ, что Прокофьичъ открылъ ему тайникъ, гдѣ княземъ Алексѣемъ Юрьичемъ заложены были нѣкоторыя родовыя драгоцѣнности. Мы съ Прокофьичемъ ту же сказку разсказывали. Такъ всѣ и увѣрились.
|
