IX.
Въ городѣ не узналъ никто, что половина запорожцевъ выступила въ погоню за татарами. Съ магистратской башни примѣтили только часовые, что протянулась часть возовъ за лѣсъ; но подумали, что казаки готовились сдѣлать засаду; то же думалъ и французскій инженеръ; а между-тѣмъ слова кошеваго не прошли даромъ, и въ городѣ оказался недостатокъ въ съѣстныхъ припасахъ: по обычаю прошедшихъ вѣковъ, войска не разочли, сколько имъ было нужно. Попробовали сдѣлать вылазку, но половина смѣльчаковъ была тутъ же перебита казаками, а половина прогнана въ городъ ни съ чѣмъ. Жиды однакоже воспользовались вылазкою и пронюхали все: куда и зачѣмъ отправились запорожцы, и съ какими военачальниками, и какіе именно курени, и сколько ихъ числомъ, и сколько было оставшихся на мѣстѣ, и что они думаютъ дѣлать, — словомъ, чрезъ нѣсколько уже минутъ въ городѣ все узнали. Полковники ободрились и готовились дать сраженіе. Тарасъ уже видѣлъ то по движенью и шуму въ городѣ, и расторопно хлопоталъ, строилъ, раздавалъ приказы и наказы, уставилъ въ три табора курени, обнесши ихъ возами въ видѣ крѣпостей, — родъ битвы, въ которой бывали непобѣдимы запорожцы; двумъ куренямъ поведѣлъ забраться въ засаду, убилъ часть поля острыми кольями, изломаннымъ оружіемъ, обломками копьевъ, чтобы при случаѣ загнать туда непріятельскую конницу. И когда все было сдѣлано, какъ нужно, сказалъ рѣчь казакамъ, не для того, чтобы ободрить и освѣжить ихъ — зналъ, что и безъ того крѣпки они духомъ — а просто, самому хотѣлось высказать все, что было на сердцѣ.
— Хочется мнѣ вамъ сказать, панове, что такое есть ваше товарищество. Вы слышали отъ отцовъ и дѣдовъ, въ какой чести у всѣхъ была земля наша: и грекамъ дала знать себя, и съ Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русскаго народа, свои князья, а не католическіе недовѣрки. Все взяли бусурманы, все пропало; только остались мы, сирые, да, какъ вдовица послѣ крѣпкаго мужа, сирая, такъ же какъ и мы, земля наша! Вотъ въ какое время подали мы, товарищи, руку на братство! вотъ на чемъ стоитъ наше товарищество! нѣтъ узъ святѣе товарищества. Отецъ любитъ свое дитя, мать любитъ свое дитя, дитя любитъ отца и мать; но это не то, братцы: любитъ и звѣрь свое дитя! но породниться родствомъ по душѣ, а не но крови, можетъ одинъ только человѣкъ. Бывали и въ другяхъ земляхъ товарищи, но такихъ, какъ въ русской землѣ, не было такихъ товарищей. Вамъ случалось не одному помногу пропадать на чужбинѣ; видишь: и тамъ люди! также Божій человѣкъ, и разговоришься съ нимъ, какъ съ своимъ; а какъ дойдетъ до того, чтобы повѣдать сердечное слово — видишь: нѣтъ! умные люди, да не тѣ; такіе же люди, да не тѣ! нѣтъ, братцы, такъ любить, какъ русская душа, любить не то, чтобъ умомъ или чѣмъ другимъ, а всѣмъ, чѣмъ далъ Богъ, что ни есть въ тебѣ — а!.. сказалъ Тарасъ и махнулъ рукой, и потрясъ сѣдою головою, и усомъ моргнулъ, и сказалъ. — Нѣтъ, такъ любить никто не можетъ! Знаю, подло завелось теперь въ землѣ нашей: думаютъ только, чтобы при нихъ были хлѣбные стоги, кирды, да конные табуны ихъ, да были бы цѣлы въ погребахъ запечатанные меды ихъ; перенимаютъ, чортъ знаетъ, какіе бусурманскіе обычаи; гнушаются языкомъ своимъ; свой съ своимъ не хочетъ говорить; свой своего продаетъ, какъ продаютъ бездушную тварь на торговомъ рынкѣ. Милость чужаго короля, да и не короля, а скудную милость польскаго магната, который желтымъ чоботомъ своимъ бьетъ ихъ въ морду, дороже для нихъ всякаго братства. Но у послѣдняго падлюки, каковъ онъ ни есть, хоть весь извалялся онъ въ сажѣ и въ поклонничествѣ, есть и у того, братцы, крупица русскаго чувства; и проснется онъ когда-нибудь, и ударится онъ, горемычный, объ полы руками; схватитъ себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дѣло. Пусть же знаютъ они всѣ, что такое значитъ въ Русской землѣ товарищество! Уже если на то пошло, чтобъ умирать, такъ никому-жъ изъ нихъ не доведется такъ умирать! никому, никому! не хватитъ у нихъ на то мышиной натуры ихъ!
Такъ говорилъ отаманъ, и когда кончилъ рѣчь, все еще потрясалъ посеребрившеюся въ казацкихъ дѣлахъ головою; всѣхъ, кто ни стоялъ, разобрала сильно такая рѣчь, дошедъ далеко до самаго сердца; самые старѣйшіе въ рядахъ стали неподвижны, потупивъ сѣдыя головы въ землю; слеза тихо накатывалась въ старыхъ очахъ; медленно отирали они ее рукавомъ, и потомъ всѣ, какъ будто сговорившись, махнули въ одно время рукою и потрясли бывалыми головами. Знать, видно, много напомнилъ имъ старый Тарасъ знакомаго и лучшаго, что бываетъ на сердцѣ у человѣка, умудреннаго горемъ, трудомъ, удалью и всякимъ невзгодьемъ жизни, или хотя и не познавшаго ихъ, но много почуявшаго молодою, жемчужною душою на вѣчную радость старцамъ-родителямъ, родившимъ ихъ.
А изъ города выступало уже непріятельское войско, гремя въ литавры и трубы, и, подбоченившись, выѣзжали паны, окруженные несмѣтными слугами. Толстый полковникъ отдавалъ приказы. И стали наступать они быстро на казацкіе таборы, грозя, нацѣливаясь пищалями, сверкая очами и блестя мѣдными доспѣхами. Какъ только увидѣли казаки, что подошли они на ружейный выстрѣлъ, всѣ разомъ грянули въ семипядныя пищали и, не прерывая, все палили изъ пищалей. Далеко понеслось громкое хлопанье по всѣмъ окрестнымъ полямъ и нивамъ, сливаясь въ безпрерывный гулъ; дымомъ затянуло все поле; а запорожцы все палили, не переводя духу: задніе только заряжали, да передавали переднимъ, наводя изумленіе на непріятеля не могшаго понять какъ стрѣляли казаки, не заряжая ружей. Уже не видно было за великимъ дымомъ, обнявшимъ то и другое воинство, не видно было, какъ то одного, то другаго не ставало въ рядахъ; но чувствовали ляхи, что густо летѣли пули и жарко становилось дѣло; и когда попятились назадъ, чтобы посторониться отъ дыму и оглядѣться, то многихъ не досчитались въ рядахъ своихъ; а у казаковъ, можетъ-быть, другой-третій былъ убитъ на всю сотню. И все продолжали палить казаки изъ пищалей, ни на минуту не давая промежутка. Самъ иноземный инженеръ подивился такой, никогда имъ невиданной, тактикѣ, сказавши тутъ же при всѣхъ: — Вотъ бравые молодцы, запорожцы! вотъ какъ нужно биться и другимъ въ другихъ земляхъ! И далъ совѣтъ поворотить тутъ же на таборъ пушки. Тяжело ревнули широкими горлами чугунныя пушки; дрогнула далеко, загудѣвши, земля, вдвое больше затянуло дымомъ все поле. Почуяли запахъ пороха среди площадей и улицъ въ дальнихъ и ближнихъ городахъ. Но цѣлившіе взяли слишкомъ высоко, раскаленныя ядра выгнули слишкомъ высокую дугу; страшно завизжавъ по воздуху, перелетѣли они черезъ головы всего табора и углубились далеко въ землю, взорвавъ и взметнувъ высоко на воздухъ черную землю. Ухватилъ себя за волосы французскій инженеръ при видѣ такого неискусства, и самъ принялся наводить пушки, не глядя на то, что жарили и сыпали пулями безпрерывно казаки.
Тарасъ видѣлъ еще издали, что бѣда будетъ всему Незамаковскому и Стебликовскому куреню, и вскрикнулъ зычно: — Выбирайтесь скорѣй изъ-за возовъ и садись всякій на коня! Но не поспѣли бы сдѣлать то и другое казаки, если бы Остапъ не ударилъ въ самую средину, выбилъ фитили у шести пушкарей; у четырехъ только не могъ выбить: отогнали его назадъ ляхи. А тѣмъ временемъ иноземный капитанъ самъ взялъ въ руку фитиль, чтобы выпалить изъ величайшей пушки, какой никто изъ казаковъ не видывалъ дотолѣ. Страшно глядѣла она широкою пастью, и тысяча смертей глядѣло оттуда. И какъ грянула она, а за нею слѣдомъ три другія, четырекратно потрясши глухоотвѣтную землю, много нанесли онѣ горя! Не по одному казаку взрыдаетъ старая мать, ударяя ссбя костистыми руками въ дряхлыя перси; не одна останется вдова въ Глуховѣ, Немировѣ, Черниговѣ и другихъ городахъ. Будетъ, сердечная, выбѣгать всякій день на базаръ, хватаясь за всѣхъ проходящихъ, распознавая каждаго изъ нихъ въ очи, нѣтъ ли между нихъ одного, милѣйшаго всѣхъ: но много пройдетъ черезъ городъ всякаго войска и вѣчно не будетъ между ними одного, милѣйшаго всѣхъ.
Такъ какъ будто и не бывало половины Незамайковскаго куреня! какъ градомъ выбиваетъ вдругъ всю ниву, гдѣ, что полновѣсный червонецъ, красуется всякій колосъ, такъ ихъ выбило и положило.
Какъ же вскинулись казаки! какъ схватились всѣ! какъ закипѣлъ куренной отаманъ Кукубенко, увидѣвши, что лучшей половины куреня его нѣтъ! Вбился онъ съ остальными своими незамайковцами въ самую средину. Въ гнѣвѣ изсѣкъ, какъ капусту перваго попавшагося, многихъ конниковъ сбилъ съ коня, доставши копьемъ и конника и коня, пробрался къ пушкарямъ и уже отбилъ одну пушку; а ужъ тамъ, видитъ, хлопочетъ уманскій куренный отаманъ, и Степанъ Гуска уже отбилъ главную пушку. Оставилъ онъ тѣхъ казаковъ и поворотилъ съ своими въ другую непріятельскую гущу; такъ, гдѣ прошли незамайковцы — такъ тамъ и улица! гдѣ поворотили — такъ уже тамъ и переулокъ! Такъ и видно, какъ рѣдѣли ряды и снопами валились ляхи! А у самыхъ возовъ Вовтузенко, а спереди Черевиченко, а у дальнихъ возовъ Дегтяренко, а за нимъ куренной отаманъ Вертихвистъ. Двухъ уже шляхтичей поднялъ на копье Дегтяренко, да напалъ наконецъ на неподатливаго третьяго. Увертливъ и крѣпокъ былъ ляхъ, пышной сбруей украшенъ и пятьдесятъ однихъ слугъ привелъ съ собою. Погнулъ онъ крѣпко Дегтяренка, сбилъ его на землю и уже, замахнувшись на него саблей, кричалъ: — Нѣтъ изъ васъ, собакъ, казаковъ, ни одного, кто бы посмѣлъ противустать мнѣ!
— А вотъ есть же! сказалъ и выступилъ впередъ Мосій Шило. Сильный былъ онъ казакъ, не разъ отаманствовалъ на морѣ и много натерпѣлся всякихъ бѣдъ. Схватили ихъ турки у самаго Трапезонта и всѣхъ забрали невольниками на галеры взяли ихъ по рукамъ и ногамъ въ желѣзныя цѣпи, не давали по цѣлымъ недѣлямъ пшена и поили противной морской водою. Все вынесли и вытерпѣли бѣдные невольники, лишь бы не перемѣнять православной вѣры. Не вытерпѣлъ отаманъ Мосій Шило, истопталъ ногами святой законъ, скверною чалмой обвилъ грѣшную голову, вошелъ въ довѣренность къ пашѣ, сталъ ключникомъ на кораблѣ и старшимъ надъ всѣми невольниками. Много опечалились оттого бѣдные невольники, ибо знали, что если свой продастъ вѣру и пристанетъ къ угнетателямъ, то тяжелѣй и горше быть подъ его рукой: такъ и сбылось. Всѣхъ посадилъ Мосій Шило въ новыя цѣпи по три въ рядъ, прикрутилъ имъ до самыхъ бѣлыхъ костей жесткія веревки; всѣхъ перебилъ по шеямъ, угощая подзатыльниками. И когда турки, обрадовавшись, что достали себѣ такого слугу, стали пировать и, позабывъ законъ свой, всѣ перепились, онъ принесъ всѣ шестьдесятъ четыре ключа и роздалъ невольникамъ, чтобы отмыкали себя, бросали бы цѣпи и кандалы въ море, а брали бы на мѣсто того сабли, да рубили турковъ. Много тогда набрали казаки добычи и воротились со славою въ отчизну, и долго бандуристы прославляли Мосія Шила. Выбрали бы его въ кошевые, да былъ совсѣмъ чудный казакъ. Иной разъ повершалъ такое дѣло, какого и мудрѣйшему не придумать, а въ другой, просто, дурь одолѣвала казака. Пропилъ и прогулялъ все, всѣмъ задолжалъ на Сѣчи и, въ прибавку къ тому, прокрался, какъ уличный воръ: ночью утащилъ изъ чужого куреня всю казацкую сбрую и заложилъ шинкарю. За такое позорное дѣло привязали его на базарѣ къ столбу и подожили возлѣ дубину, чтобы всякій, по мѣрѣ силъ своихъ, отвѣсилъ ему по удару; но не нашлось такого изъ всѣхъ запорожцевъ, кто бы поднялъ на него дубину, помня прежнія его заслуги. Таковъ былъ казакъ Мосій Шило.
— Такъ есть же такіе, которые бьютъ васъ, собакъ! сказалъ онъ, кинувшись на него. И уже такъ-то рубились они! наплечники и зерцала погнулись у обоихъ отъ ударовъ. Разрубилъ на немъ вражій ляхъ желѣзную рубашку, доставъ лезвеемъ самаго тѣла: зачервонила казацкая рубашка; но не поглядѣлъ на то Шило, а замахнулся всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рука!) и оглушилъ его внезапно по головѣ. Разлетѣлась мѣдная шапка, зашатался и грянулся ляхъ; а Шило принялся рубить и крестить оглушеннаго. Не добивай, казакъ, врага, а лучше поворотись назадъ! Не поворотился казакъ назадь, и тутъ же одинъ изъ слугъ убитаго хватилъ его ножомъ въ шею. Поворотился Шило и уже досталъ бы смѣльчака; но онъ пропалъ въ пороховомъ дымѣ. Со всѣхъ сторонъ поднялось хлопанье изъ самопаловъ. Пошатнулся Шило и почуялъ, что рана была смертельна. Упалъ онъ, наложилъ руку на свою рану и сказалъ, оборотившись къ товарищамъ: — Прощайте, паны-братья-товарищи! пусть же стоитъ на вѣчныя времена православная русская земля и будетъ ей вѣчная честь! И зажмурилъ ослабшія свои очи, и вынеслась казацкая душа изъ суроваго тѣла. А тамъ уже выѣзжалъ Задорожній съ своими, ломилъ ряды куренной Вертихвистъ и выступалъ Балабанъ.
— А что, паны? сказалъ Тарасъ, перекликнувшись съ куренными, — есть еще порохъ въ пороховницахъ? не ослабѣла ли казацкая сила! не гнутся ли казаки?
— Есть еще, батько, порохъ въ пороховницахъ; не ослабѣла еще казацкая сила; еще не гнутся казаки!
И наперли сильно казаки: совсѣмъ смѣшали всѣ ряды. Низкорослый полковникъ ударилъ сборъ и велѣлъ выкинуть восемь малеванныхъ знаменъ, чтобы собрать своихъ, разсыпавшихся далеко по всему полю. Всѣ бѣжали ляхи къ знаменамъ; но не успѣли они еще выстроиться, какъ уже куренной отаманъ, Кукубенко, ударилъ вновь съ своими Незамайковцами въ средину и напалъ прямо на толстопузаго полковника. Не выдержалъ полковникъ и, поворотивъ коня, пустился въ-скачъ; а Кукубенко Далеко гналъ его черезъ все поле, не давъ ему соединиться съ полкомъ.
Завидѣвъ то съ боковаго куреня, Степанъ Гуска пустился за нимъ въ погоню, съ арканомъ въ рукѣ, пригнувши голову къ лошадиной шеѣ, и, улучивши время, съ одного раза накинулъ арканъ ему на шею: весь побагровѣлъ полковникъ, ухватясь за веревку обѣими руками и силясь разорвать ее, но уже дюжій размахъ вогналъ ему въ самый животъ гибельную пику. Тамъ и остался онъ пригвожденный къ землѣ. Но не сдобровать и Гускѣ! Не успѣли оглянуться казаки, какъ уже увидѣли Степана Гуску поднятаго на четыре копья! Только и успѣлъ сказать бѣднякъ: — Пусть же пропадутъ всѣ враги и ликуетъ вѣчные вѣки русская земля!... И тамъ же испустилъ духъ свой.
Оглянулись казаки, а ужъ тамъ съ боку казакъ Метелица угощаетъ ляховъ, шеломя того и другаго; а уже тамъ съ другаго напираетъ съ своими отаманъ Невеличкій; а у возовъ ворочаетъ врага и бьетъ Закрутигуба; а у дальнихъ возовъ третій Писаренко отогналъ уже цѣлую ватагу; а ужъ тамъ у другихъ возовъ схватились и бьются на самыхъ возахъ.
— Что, паны? перекликнулся отаманъ Тарасъ, проѣхавши впереди всѣхъ, — есть ли еще порохъ въ пороховницахъ? крѣпка ли еще казацкая сила? не гнутся ли уже казаки?
— Есть еще, батько, порохъ въ пороховницахъ; еще крѣпка казацкая сила; еще не гнутся казаки!
А ужъ упалъ съ воза Бовдюгъ; прямо подъ самое сердце пришлась ему пуля; но собралъ старый весь духъ свой и сказалъ: "Не жаль разстаться съ свѣтомъ! дай Богъ и всякому такой кончины! пусть же славится до конца вѣка русская земля!" И понеслась къ вышинамъ Бовдюгова душа разсказать давно отшедшимъ старцамъ, какъ умѣютъ биться на русской землѣ, и еще лучше того, какъ умѣютъ умирать въ ней за святую вѣру.
Балабанъ, куренной отаманъ, скоро послѣ того грянулся также на землю. Три смертельныя раны достались ему отъ копья, отъ пули и отъ тяжелаго палаша; а былъ одинъ изъ доблестнѣйшихъ казаковъ, много совершилъ онъ подъ своимъ отаманствомъ морскихъ походовъ; но славнѣе всѣхъ былъ походъ къ Анатольскимъ берегамъ. Много набрали они тогда цехиновъ, дорогой турецкой габы, киндяковъ и всякихъ убранствъ. Но мыкнули горе на обратномъ пути: попались, сердечные, подъ турецкія ядра. Какъ хватило ихъ съ корабля: половина челновъ закружилась и перевернулась, потопивши не одного въ водѣ; но привязанные къ бокамъ камыши спасли челны отъ потопленія. Балабанъ отплылъ на всѣхъ веслахъ, сталъ прямо къ солнцу и чрезъ то сдѣлался невидѣнъ турецкому кораблю. Всю ночь потомъ черпаками и шапками выбирали они воду, чиня пробитыя мѣста; изъ казацкихъ штановъ нарѣзали парусовъ, понеслись и убѣжали отъ быстрѣйшаго турецкаго корабля. И мало того, что прибыли безбѣдно на Сѣчь, привезли еще златошвейную ризу архимандриту Межигорскаго кіевскаго монастыря и на Покровъ, что на Запорожьи, окладъ изъ чистаго серебра. И славили долго потомъ бандуристы удачливость казаковъ. Поникнулъ онъ теперь головою, почуявъ предсмертныя муки, и тихо сказалъ: — Сдается мнѣ, паны братцы, умираю хорошею смертью: семерыхъ изрубилъ, девятерыхъ копьемъ искололъ, истопталъ конемъ вдоволь, а уже не припомню, сколькихъ досталъ пулею. Пусть же цвѣтетъ вѣчно русская земля!...И отлетѣла его душа.
Казаки, казаки! не выдавайте лучшаго цвѣта вашего войска! Уже обступили Кукубенка, уже семь человѣкъ только осталось изо всего Незамайковскаго куреня, уже и тѣ отбиваются черезъ силу; уже окровавилась на немъ одежда. Самъ Тарасъ, увидя бѣду его, поспѣшилъ на выручку. Но поздно подоспѣли казаки: уже успѣло ему углубиться подъ сердце копье прежде, чѣмъ были отогнаны обступившіе его враги. Тихо склонился онъ на руки подхватившихъ его казаковъ, я хлынула ручьемъ молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли въ стеклянномъ сосудѣ изъ погреба неосторожные слуги и, поскользнувшись тутъ же у входа, разбили дорогую сулею; разлилось на землю вино, и схватилъ себя за голову прибѣжавшій хозяинъ, сберегавшій его про лучшiй случай жизни, чтобы, если приведетъ Богъ, на старости лѣтъ встрѣтиться съ товарищемъ юности, то чтобы помянуть бы вмѣстѣ съ нимъ прежнее иное время, когда иначе и лучше веселился человѣкъ. Повелъ Кукубенко вокругъ себя очами и проговорилъ: — Благодарю Бога, что довелось мнѣ умереть при глазахъ вашихъ, товарищи! пусть же послѣ насъ живутъ лучше, чѣмъ мы, и красуется вѣчно любимая Христомъ русская земля!... И вылетѣла молодая душа. Подняли ее ангелы подъ руки и понесли къ небесамъ; хорошо будетъ ему тамъ. "Садись, Кукубенко, одесную Меня!" скажетъ ему Христосъ: "ты не измѣнилъ товариществу, безчестнаго дѣла не сдѣлалъ, не выдалъ въ бѣдѣ человѣка, хранилъ и сберегалъ Мою Церковь." Всѣхъ опечалила смерть Кукубенка. Уже рѣдѣли сильно казацкіе ряды; многихъ храбрыхъ не досчитывались; но стояли и держались еще казаки
— А что, паны! перекликнулся Тарасъ съ оставшимися куренями, — есть ли еще порохъ въ пороховницахъ? не иступились ли сабли? не утомилась ли казацкая сила? не погнулись ли казаки?
— Достанетъ еще, батько, пороху; годятся еще сабли; не утомилась казацкая сила; не гнулись еще казаки!
И рванулись снова казаки такъ, какъ бы и потерь никакихъ не понесли. Уже три только куренныхъ отамана осталось въ живыхъ; червонѣли уже всюду красныя рѣки; высоко гатились мосты изъ казацкихъ и вражьихъ тѣлъ. Взглянулъ Тарасъ на небо, а ужъ по небу потянулась вереница кречетовъ. Ну, будетъ кому-то пожива? А ужъ тамъ подняли на копье Метелицу; уже голова другаго Писаренка, завертѣвшись, захлопала очами; уже подломился и бухнулся о землю, на-четверо изрубленный, Охримъ Гуска. — Ну! сказалъ Тарасъ и махнулъ платкомъ. Понялъ тотъ знакъ Остапъ и ударилъ сильно, вырвавшись изъ засады въ конницу. Не выдержали сильнаго напора ляхи, а онъ ихъ гналъ и нагналъ прямо на мѣсто, гдѣ были вбиты въ землю колья и обломки копьевъ. Пошли спотыкаться и падать кони и летѣть черезъ ихъ головы ляхи. А въ это время лорсунцы, стоявшіе послѣдніе за возами, увидѣли, что уже достанетъ ружейная пуля, грянули вдругъ изъ самопаловъ. Всѣ сбились и растерялись ляхи, и пріободрились казаки. — Вотъ и наша побѣда! раздались со всѣхъ сторонъ запорожскіе голоса, затрубили въ трубы и выкинули побѣдную хоругвь. Вездѣ бѣжали и крылись разбитые ляхи. — Ну, нѣтъ, еще не совсѣмъ побѣда! сказалъ Тарасъ, глядя на городскія ворота, и сказалъ онъ правду.
Отворились ворота и вылетѣлъ оттуда гусарскій полкъ, краса всѣхъ конныхъ полковъ. Подъ всѣми всадниками были всѣ, какъ одинъ, бурые аргамаки; впереди другихъ понесся витязь всѣхъ бойче, всѣхъ красивѣе; такъ и летѣли черные волосы изъ-подъ мѣдной его шапки; вился завязанный на рукѣ дорогой щарфъ, шитый руками первой красавицы. Такъ и оторопѣлъ Тарасъ, когда увидѣлъ, что это былъ Андрій. А онъ между тѣмъ, объятый пыломъ и жаромъ битвы, жадный заслужить навязанный на руку подарокъ, понесся какъ молодой борзый песъ, красивѣйшій, быстрѣйшій и младшій всѣхъ въ стаѣ. А тукнулъ на него опытный охотникъ — и онъ понесся, пустивъ прямой чертой по воздуху свои ноги, весь покосившись на-бокъ всѣмъ тѣломъ, взрывая снѣгъ и десять разъ выпереживая самого зайца въ жару своего бѣга. Остановился старый Тарасъ и глядѣлъ на то, какъ онъ чистилъ передъ собою дорогу, разгонялъ, рубилъ и сыпалъ удары направо и налѣво. Не вытерпѣлъ Тарасъ и закричалъ: "Какъ? своихъ? своихъ? чортовъ сынъ, своихъ бьешь!" Но Андрій не различалъ, кто передъ нимъ былъ, свои или другіе какіе; ничего не видѣлъ онъ. Кудри, кудри онъ видѣлъ, длинныя кудри и подобную рѣчному лебедю грудь, и снѣжную шею, и плечи, и все, что создано для безумныхъ поцѣлуевъ. — Эй, хлопьята! заманите мнѣ только его къ лѣсу, заманите мнѣ только его! кричалъ Тарасъ. И вызвалось тотъ же часъ тридцать быстрѣйшихъ казаковъ заманить его. И, поправивъ на себѣ высокія шапки, тутъ же пустились на коняхъ, прямо на перерѣзъ гусарамъ. Ударили съ боку на переднихъ, сбили ихъ, отдѣлили отъ заднихъ, дали по гостинцу тому и другому, а Голокопытенко хватилъ палашомъ по спинѣ Андрія, и въ тотъ же часъ пустились бѣжать отъ нихъ, сколько достало казацкой мочи. Какъ вскинулся Андрій! какъ забунтовала по всѣмъ жилкамъ молодая кровь! Ударивъ острыми шпорами коня, во весь духъ полетѣлъ онъ за казаками, не глядя назадъ, не видя, что позади только всего двадцать человѣкъ поспѣвало за нимъ; а казаки летѣли во всю прыть на коняхъ и прямо поворотили къ лѣсу. Разогнался на конѣ Андрій и чуть было уже не настигнулъ Голокопытенка, какъ вдругъ чья-то сильная рука ухватила за поводъ его коня. Оглянулся Андрій: передъ нимъ Тарасъ! Затрясся онъ всѣмъ тѣломъ и вдругъ сталъ блѣденъ, какъ школьникъ, неосторожно задравшій своего товарища и получившій за то отъ него ударъ линейкою по лбу, вспыхиваетъ, какъ огонь, бѣшенный вскакиваетъ съ лавки и гонится за испуганнымъ товарищемъ своимъ, готовый разорвать его на части, и вдругъ наталкивается на входящаго въ классъ учителя: въ мигъ притихаетъ бѣшеный порывъ, и упадаетъ безсильная ярость. Подобно тому, въ одинъ мигъ пропалъ, какъ бы не бывалъ вовсе, гнѣвъ Андрія. И видѣлъ онъ передъ собою одного только страшнаго отца.
— Ну, что-жъ теперь мы будемъ дѣлать? сказалъ Тарасъ, смотря прямо ему въ очи. Но ничего не могъ на то сказать Андрій и стоялъ, потупивши въ землю очи.
— Что, сынку! помогли тебѣ твои ляхи? Андрій былъ безотвѣтенъ.
— Такъ продать? продать вѣру? продать своихъ? Стой же, слѣзай съ коня!
Покорно, какъ ребенокъ, слѣзъ онъ съ коня и остановился ни живъ, ни мертвъ передъ Тарасомъ.
— Стой и не шевелись! Я тебя породилъ, я тебя и убью! сказалъ Тарасъ и, отступивши шагъ назадъ, снялъ съ плеча ружье. Блѣденъ, какъ полотно, былъ Андрій; видно было, какъ тихо шевелились уста его и какъ онъ произносилъ чье-то имя; но это не было имя отчизны, имя матери, или братьевъ, — это было имя прекрасной полячки. Тарасъ выстрѣлилъ.
Какъ хлѣбный колосъ, подрѣзанный серпомъ, какъ молодой барашекъ, почуявшій подъ сердцемъ смертельное желѣзо, повисъ онъ головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова.
Остановился сыноубійца и глядѣлъ долго на бездыханный трупъ. Онъ былъ и мертвый прекрасенъ: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобѣдимаго для женъ очарованья, все еще выражало чудную красоту; черныя брови, какъ траурный бархатъ, оттѣняли его поблѣднѣвшія черты. "Чѣмъ бы не казакъ?" сказалъ Тарасъ: "и станомъ высокій, и чернобровый, и лице, какъ у дворянина, и рука была крѣпка въ бою! Пропалъ! пропалъ безславно, какъ подлая собака!"
— Батько, что ты сдѣлалъ! это ты убилъ его? сказалъ подъѣхавшій въ это время Остапъ.
Тарасъ кивнулъ головою.
Пристально поглядѣлъ мертвому въ очи Остапъ. Жалко ему стало брата, и проговорилъ опъ тутъ же: — Предадимъ же, батько, его честно землѣ, чтобы не наругались надъ нимъ враги и не растаскали бы его тѣла хищныя птицы.
— Погребутъ его и безъ насъ! сказалъ Тарасъ: — будутъ у него плакальщики и утѣшницы!
И минуты двѣ думалъ онъ: кинуть ли его на расхищенье волкамъ-сиромахамъ, или пощадить въ немъ рыцарскую доблесть, которую храбрый долженъ уважать въ комъ бы то ни было. Какъ видитъ, скачетъ къ нему на конѣ Голокопытенко: — Бѣда, отаманъ, окрѣпли ляхи, прибыла на подмогу свѣжая сила!... Не успѣлъ сказать Голокопытенко, скачетъ Вовтузенко: — Бѣда, отаманъ, новая валитъ еще сила!... Не успѣлъ сказать Вовтузенко, Писаренко бѣжитъ бѣгомъ уже безъ коня: "Гдѣ ты, батько, ищутъ тебя казаки. Ужъ убитъ куренной отаманъ Невеличкій, Задорожній убитъ, Черевиченко убитъ; но стоятъ казаки, не хотятъ умирать, не увидѣвъ тебя въ очи: хотятъ, чтобы выглянулъ ты на нихъ передъ смертнымъ часомъ!
— На коня, Остапъ! сказалъ Тарасъ и спѣшилъ, чтобы застать еще казаковъ, чтобы наглядѣться еще на нихъ и чтобы они взглянули передъ смертью на своего отамана. Но не выѣхали они еще изъ лѣсу, а ужъ непріятельская сила окружила со всѣхъ сторонъ лѣсъ, и между деревьями вездѣ показались всадники съ саблями и копьями. — Остапъ, Остапъ! не поддавайся! кричалъ Тарасъ, а самъ, схвативши саблю наголо, началъ честить первыхъ попавшихся на всѣ боки. А на Остапа уже наскочило вдругъ шестеро; но не въ добрый часъ видно наскочило: съ одного полетѣла голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьемъ въ ребро третьяго; четвертый былъ поотважнѣе, уклонился головой отъ пули, и попала въ конскую грудь горячая пуля — вздыбилъ бѣшенный конь, грянулся о землю и задавилъ подъ собою всадника. — Добре, сынку! добре, Остапъ! кричалъ Тарасъ. — Вотъ я слѣдомъ за тобою. А самъ все отбивался отъ наступавшихъ. Рубится и бьется Тарасъ, сыплетъ гостинцы тому и другому въ голову, а самъ глядитъ все впередъ на Остапа, и видитъ, что уже вновь схватилось съ Остапомъ мало не восьмеро разомъ. "Остапъ, Остапъ! не поддавайся!" Но уже одолѣваютъ Остапа; уже одинъ накинулъ ему на шею арканъ, уже вяжутъ, уже берутъ Остапа. "Эхъ, Остапь, Остапъ!" кричалъ Тарасъ, пробиваясь къ нему, рубя въ капусту встрѣчныхъ и поперечныхъ. "Эхъ, Остапъ, Остапъ!.." Но какъ тяжелымъ камнемъ хватило его самого въ ту же минуту. Все закружилось и повернулось въ глазахъ его. На мигъ смѣшанно сверкнули передъ нимъ головы, копья, дымъ, блескъ огня, сучья съ древесными листьями. И грохнулся онъ, какъ подрубленный дубъ, на землю. И туманъ покрылъ его очи.
|
