X.
— Долго же я спалъ! сказалъ Тарасъ, очнувшись, какъ послѣ труднаго хмѣльнаго сна, и стараясь распознать окружающіе его предметы. Страшная слабость одолѣвала его члены. Едва метались передъ нимъ стѣны и углы незнакомой свѣтлицы. Наконецъ замѣтилъ онъ, что предъ нимъ сидѣлъ Товкачъ и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханью.
"Да", подумалъ про-себя Товкачъ, "заснулъ бы ты, можетъ быть, и на-вѣки!"; но, ничего не сказавъ, погрозилъ пальцемъ и далъ знакъ молчать.
— Да скажи же мнѣ, гдѣ я теперь? спросилъ опять Тарасъ, напрягая умъ и стараясь припомнить бывшее.
— Молчи жъ! прикрикнулъ сурово на него товарищъ: — чего тебѣ еще хочется знать! развѣ ты не видишь, что весь изрубленъ? Ужъ двѣ недѣли, какъ мы съ тобою скачемъ, не переводя духу, и какъ ты въ горячкѣ и жару несешь и городишь чепуху. Вотъ въ первый разъ заснулъ спокойно. Молчи жъ, если не хочешь нанести самъ себѣ бѣды.
Но Тарасъ все старался и силился собрать свои мысли и припомнить бывшее. — Да, вѣдь, меня же схватили и окружили было совсѣмъ ляхи? мнѣ жъ не было никакой возможности выбиться изъ толпы.
— Молчи жъ, говорятъ тебѣ, чортова дѣтина! вскричалъ Товкачъ сердито, какъ нянька, выведенная изъ терпѣнья, кричитъ неугомонному повѣсѣ-ребенку. — Что пользы знать тебѣ, какъ выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будетъ съ тебя! Намъ еще немало ночей скакать вмѣстѣ! Ты думаешь, что пошелъ за простаго казака? Нѣтъ, твою голову оцѣнили въ двѣ тысячи червонныхъ.
— А Остапъ? вскричалъ вдругъ Тарасъ, понатужился приподняться и вдругъ вспомнилъ, какъ Остапа схватили и связали въ глазахъ его, и что онъ теперь уже въ ляшскихъ рукахъ. И обняло горе старую голову. Сорвалъ и сдернулъ онъ всѣ перевязки ранъ своихъ; бросилъ ихъ далеко прочь, хотѣлъ громко что-то сказать — и вмѣсто того понесъ чепуху: жаръ и бредъ вновь овладѣли имъ, и понеслись безъ толку и связи безумныя рѣчи. А между тѣмъ вѣрный товарищъ стоялъ передъ нимъ, бранясь и разсыпая безъ счету жестокія укорительныя слова и упреки. Наконецъ схватилъ онъ его за ноги и руки, спеленалъ накъ ребенка, поправилъ всѣ перевязки, увернулъ его въ воловью кожу, увязалъ въ лубки и, прикрѣпивши веревками къ сѣдлу, помчался вновь съ нимъ въ дорогу.
"Хотя неживаго, да довезу тебя! не попущу, чтобы ляхи поглумились надъ твоей казацкою породой, на куски рвали бы твое тѣло, да бросали бы въ воду. Пусть же, хотя и будетъ орелъ выклевывать изъ твоего лба очи, да пусть же степовой нашъ орелъ, а не ляшскій, не тотъ, что прилетаетъ изъ Польской земли. Хоть неживаго, а довезу тебя до Украйны."
Такъ говорилъ вѣрный товарищъ, скакалъ безъ отдыха дни и ночи и привезъ его безчувственнаго въ самую Запорожскую Сѣчь. Тамъ принялся онъ лечить его неутомимо травами и смачиваніями; нашелъ какую-то знающую жидовку, которая мѣсяцъ поила его разными снадобьями, и наконецъ Тарасу стало лучше. Лекарство ли, или своя желѣзная сила взяла верхъ, только онъ черезъ полтора мѣсяца сталъ на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, какъ глубоко когда-то былъ раненъ старый казакъ. Однакоже замѣтно сталъ онъ пасмуренъ и печаленъ. Три тяжелыя морщины насунулисъ на лобъ его и уже больше никогда не сходили съ него. Оглянулся онъ теперь вокругъ себя: все новое на Сѣчи, всѣ перемерли старые товарищи. Ни одного изъ тѣхъ, которые стояли за правое дѣло, за вѣру и братство. И тѣ, которые отправились съ кошевымъ въ-угонъ за татарами, и тѣхъ уже не было давно: всѣ положили головы, всѣ сгибли: кто положилъ въ самомъ бою честную голову; кто отъ безводья и безхлѣбья, среди крымскихъ солончаковъ; кто въ плѣну пропалъ, не вынесши позора; и самого прежняго кошеваго уже давно не было на свѣтѣ, и никого изъ старыхъ товарищей, и уже поросла травою когда-то кипѣвшая казацкая сила. Слышалъ онъ только, что былъ пиръ сильный, шумный пиръ: вся перебита въ-дребезги посуда; нигдѣ не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги всѣ дорогіе кубки и сосуды — и смутный стоитъ хозяинъ дома, думая, лучше бы и не было того пира. Напрасно старались занять и развеселить Тараса; напрасно бородатые, сѣдые бандуристы, проходя по два и по три, разславляли его казацкіе подвиги, — сурово и равнодушно глядѣлъ онъ на все, и на неподвижномъ лицѣ его выступала неугасимая горесть, и тихо, понуривъ голову, говорилъ онъ: "Сынъ мой, Остапъ мой!"
Запорожцы собирались на морскую экспедицію. Двѣсти челновъ спущены были въ Днѣпръ, и Малая Азія видѣла ихъ, съ бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цвѣтущіе берега ея; видѣла чалмы своихъ магометанскихъ обитателей раскиданными, подобно ея безчисленнымъ цвѣтамъ, на смоченныхъ кровію поляхъ и плававшими у береговъ. Она видѣла не мало запачканныхъ дегтемъ запорожскихъ шароваръ, мускулистыхъ рукъ съ черными нагайками. Запорожцы переѣли и переломали весь виноградъ; въ мечетяхъ оставили цѣлыя кучи навозу; персидскія дорогія шали употребляли вмѣсто очкуровъ и опоясывали ими запачканныя свитки. Долго еще послѣ находили въ тѣхъ мѣстахъ запорожскія коротенькія люльки. Они весело плыли назадъ; за ними гнался десяти-пушечный турецкій корабль и залпомъ изъ всѣхъ орудій своихъ разогналъ, какъ птицъ, утлые ихъ челны. Третья часть ихъ потонула въ морскихъ глубинахъ; но остальные снова собрались вмѣстѣ и прибыли къ устью Днѣпра съ двѣнадцатью боченками, набитыми цехинами. Но все это уже не занимало Тараса. Онъ уходилъ въ луга и степи, будто бы за охотою, но зарядъ его оставался невыстрѣленнымъ; и, положивъ ружье, полный тоски садился онъ на морской берегъ. Долго сидѣлъ онъ тамъ, понуривъ голову и все говоря: "Остапъ мой, Остапъ мой!" Передъ нимъ сверкало и разстилалось Черное море; въ дальнемъ тростникѣ кричала чайка; бѣлый усъ его серебрился, и слеза капала одна за другою.
И не выдержалъ наконецъ Тарасъ! "Что бы ни было, пойду развѣдать, что онъ: живъ ли онъ? въ могилѣ? или уже и въ самой могилѣ нѣтъ его? Развѣдаю, во что бы ни стало!" И черезъ недѣлю уже очутился онъ въ городѣ Умани, вооруженный, на конѣ, съ копьемъ, саблей, дорожной баклагой у сѣдла, походнымъ горшкомъ съ саламатой, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочимъ снарядомъ. Онъ прямо поѣхалъ къ нечистому, запачканному домишку, у котораго небольшія окошки едва были видны, закопченные неизвѣстно чѣмъ; труба затянута была тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями, куча всякаго сору лежала предъ самыми дверями. Изъ окна выглядывала голова жидовки въ чепцѣ съ потемнѣвшими жемчугами.
— Мужъ дома? сказалъ Бульба, слѣзая съ коня и привязывая поводъ къ желѣзному крючку, бывшему у самыхъ дверей.
— Дома, сказала жидовка и поспѣшила тотъ же часъ выйти съ пшеницей въ корчикѣ для коня и стопой пива для рыцаря.
— Гдѣ же твой жидъ?
— Онъ въ другой свѣтлицѣ, молится, проговорила жидовка, кланяясь и пожелавъ здоровья въ то время, когда Бульба поднесъ къ губамъ стопу.
— Оставайся здѣсь, накорми и напой моего коня, а я пойду поговорю съ нимъ одинъ. У меня до него дѣло.
Этотъ жидъ былъ извѣстный Янкель. Онъ уже очутился тутъ арендаторомъ и корчмаремъ; прибралъ понемногу всѣхъ окружныхъ пановъ и шляхтичей въ свои руки, высосалъ понемногу почти всѣ деньги и сильно означилъ свое жидовское присутствіе въ той сторонѣ. На разстояніи трехъ миль во всѣ стороны не оставалось ни одной избы въ порядкѣ: все валилось и дряхлѣло, все пораспивалось, и осталась бѣдность, да лохмотья; какъ послѣ пожара или чумы вывѣтрился весь край. И еслибы десять лѣтъ еще пожилъ тамъ Янкель, то онъ, вѣроятно, вывѣтрилъ бы и все воеводство.
Тарасъ вошелъ въ свѣтлицу. Жидъ молился, накрывшись своимъ довольно запачканнымъ саваномъ, и оборотился, чтобы въ послѣдній разъ плюнуть, по обычаю своей вѣры, какъ вдругъ глаза его встрѣтили стоявшаго позади Бульбу. Такъ и бросились жиду прежде всего въ глаза двѣ тысячи червонныхъ, которые были обѣщаны за его голову; но онъ постыдился своей корысти и силился подавить въ себѣ вѣчную мысль о золотѣ, которая, какъ червь, обвиваетъ душу жида.
— Слушай, Янкель! сказалъ Тарасъ жиду, который началъ передъ нимъ кланяться и заперъ осторожно дверь, чтобъ ихъ не видѣли. — Я спасъ твою жизнь — тебя бы разорвали, какъ собаку, запорожцы — теперь твоя очередь, теперь сдѣлай мнѣ услугу!
Лице жида нѣсколько поморщилось.
— Какую услугу? если такая услуга, что можно сдѣлать, то для чего не сдѣлать?
— Не говори ничего. Вези меня въ Варшаву!
— Въ Варшаву? Какъ въ Варшаву? сказалъ Янкель; брови и плеча его поднялись вверхъ отъ изумленія.
— Не говори мнѣ ничего. Вези меня въ Варшаву. Что бы ни было, а я хочу еще разъ увидать его, сказать ему хоть одно слово.
— Кому сказать слово?
— Ему, Остапу, сыну моему.
— Развѣ панъ не слышалъ, что уже....
— Знаю, знаю все: за мою голову даютъ двѣ тысячи червонныхъ. Знаютъ же они, дурни, цѣну ей! Я тебѣ пять тысячъ дамъ. Вотъ тебѣ двѣ тысячи сейчасъ (Бульба высыпалъ изъ кожанаго гамана двѣ тысячи червонныхъ), а остальные, какъ ворочусь.
Жидъ тотчасъ схватилъ полотенце и накрылъ имъ червонцы. — Ай, славная монета! ай, добрая монета! говорилъ онъ, вертя одинъ червонецъ въ рукахъ и пробуя на зубахъ. — Я думаю, тотъ человѣкъ, у котораго панъ обобралъ такіе хорошіе червонцы, и часу не прожилъ на свѣтѣ: пошелъ тотъ же часъ въ рѣку, да и утонулъ тамъ послѣ такихъ славныхъ червонцевъ.
— Я бы не просилъ тебя; я бы самъ, можетъ-быть, нашелъ дорогу въ Варшаву; но меня могутъ какъ-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи; ибо я не гораздъ на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть чорта проведете; вы знаете всѣ штуки: вотъ для чего я пришелъ къ тебѣ! Да и въ Варшавѣ я бы самъ-собою ничего не получилъ. Сейчасъ запрягай возъ и вези меня!
— А панъ думаетъ, что такъ прямо взялъ кобылу, запрегъ, да и: "Эй ну, пошелъ сивка"! Думаетъ панъ, что можно такъ, какъ есть, не спрятавши, везти пана?
— Ну, такъ прячь, прячь, какъ знаешь; въ порожнюю бочку, что ли?
— Ай, ай! а панъ думаетъ, развѣ можно спрятать его въ бочку? Панъ развѣ не знаетъ, что всякій подумаетъ, что въ бочкѣ горилка?
— Ну, такъ и пусть думаетъ, что горилка.
— Какъ, пусть думаетъ, что горилка? сказалъ жидъ и схватилъ себя обѣими руками за пейсики и потомъ поднялъ кверху обѣ руки.
— Ну, что-жъ ты такъ оторопѣлъ?
— А панъ развѣ не знаетъ, что Богъ на то создалъ горилку, чтобъ ее всякій пробовалъ? Тамъ все лакомки, ласуны: шляхтичъ будетъ бѣжать верстъ пять за бочкой, продолбитъ какъ разъ дырочку, тотъ-часъ увидитъ, что не течетъ, и скажетъ: "Жидъ не повезетъ порожнюю бочку; вѣрно, тутъ есть что нибудь! Схватить жида, связать жида, отобрать всѣ деньги у жида, посадить въ тюрьму жида!" Потому что все, что ни есть недобраго, все валится на жида; потому что жида всякій принимаетъ за собаку; потому что думаютъ, ужъ и не человѣкъ, коли жидъ!
— Ну, такъ положи меня въ возъ съ рыбою!
— Не можно, панъ, ей Богу, не можно: по всея Польшѣ люди голодны теперь, какъ собаки: и рыбу раскрадутъ и пана нащупаютъ.
— Такъ вези меня хоть на чортѣ, только вези!
— Слушай, слушай, панъ! сказалъ жидъ, подсунувши обшлага рукавовъ своихъ и подходя къ нему съ растопыренными руками. — Вотъ что мы сдѣлаемъ. Теперь строятъ вездѣ крѣпости и замки; изъ Нѣметчины пріѣхали французскіе инженеры, а потому по дорогамъ везутъ много кирпича и камней. Панъ пусть ляжетъ на днѣ воза, а верхъ я закладу кирпичомъ. Панъ здоровый и крѣпкій съ виду, и потому ему ничего, коли будетъ тяжеленько; а я сдѣлаю въ возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.
— Дѣлай, какъ хочешь, только вези!
И черезъ часъ возъ съ кирпичомъ выѣхалъ изъ Умани, запряженный въ двѣ клячи. На одной изъ нихъ сидѣлъ высокій Янкель, и длинные, курчавые пейсики его развѣвались изъ-подъ жидовскаго яломка по мѣрѣ того, какъ онъ подпрыгивалъ на лошади, длинный, какъ верста, поставленная на дорогѣ.
|
