VIII.
Еще солнце не дошло до половины неба, какъ всѣ запорожцы собрались въ кучу. Изъ Сѣчи пришла вѣсть, что татары, во время отлучки казаковъ, ограбили въ ней все, вырыли скарбъ, который втайнѣ держали казаки подъ землей, избили и забрали въ плѣнъ всѣхъ, которые оставались, и со всѣми забранными стадами и табунами направили путь прямо къ перекопу. Одинъ только казакъ, Максимъ Голодуха, вырвался дорогою изъ татарскихъ рукъ, закололъ мирзу, отвязалъ у него мѣшокъ съ цехинами и на татарскомъ конѣ, въ татарской одеждѣ, полтора дня и двѣ ночи уходилъ отъ погони, загналъ на смерть коня, пересѣлъ на другого, загналъ и того, и уже на третьемъ пріѣхалъ въ запорожскій таборъ, и развѣдавъ на дорогѣ, что запорожцы были подъ Дубномъ, только и успѣлъ объявить онъ, что случилось такое зло; но отчего оно случилось, курнули ли оставшіеся запорожцы, по казацкому обычаю, и пьяными отдались въ плѣнъ, и какъ узнали татары мѣсто, гдѣ былъ зарыть войсковой скарбъ — этого ничего не сказалъ онъ. Сильно истомился казакъ, распухъ весь, лицо пожгло и опалило ему вѣтромъ; упалъ онъ тутъ же и заснулъ крѣпкимъ сномъ.
Въ подобныхъ случаяхъ водилось у запорожцевъ гнаться въ ту жъ минуту за похитителями, стараясь настигнуть ихъ на дорогѣ, потому что плѣнные какъ разъ могли очутиться на базарахъ малой Азіи, въ Смирнѣ, на Критскомъ островѣ, и Богъ знаетъ, въ какихъ мѣстахъ не показались бы чубатыя запорожскія головы. Вотъ отчего собрались запорожцы. Всѣ до единаго стояли они въ шапкахъ, потому что пришли не съ тѣмъ, чтобы слушать по начальству отаманскій приказъ, но совѣщаться, какъ ровные между собою. "Давай совѣтъ прежде старшіе!" закричали въ толпѣ. "Давай совѣтъ кошевой!" говорили другіе.
И кошевой, снявъ шапку, уже не такъ какъ начальникъ, а какъ товарищъ, благодарилъ всѣхъ казаковъ за честь и сказалъ: — Много между нами есть старшихъ и совѣтомъ умнѣйшихъ, но коли меня почтили, то мой совѣтъ: не терять, товарищи, времени и гнаться за татариномъ; ибо вы сами знаете, что за человѣкъ татаринъ: онъ не станетъ съ награбленнымъ добромъ ожидать нашего прихода, а мигомъ размытаритъ его, такъ что и слѣдовъ не найдешь. Такъ мой совѣтъ: идти. Мы здѣсь уже погуляли. Ляхи знаютъ, что такое казаки, за вѣру, сколько было по силамъ, отмстили: корысти же съ голоднаго города немного. И такъ мой совѣтъ: идти.
"Идти!" раздалось громко въ запорожскихъ куреняхъ. Но Тарасу Бульбѣ не пришлись по душѣ такія слова и навѣсилъ онъ еще ниже на очи свои хмурныя, изчерна-бѣлыя брови, подобныя кустамъ, выросшимъ по высокому темени горы, которыхъ верхушки вплоть занесъ иглистый сѣверный иней.
— Нѣтъ, не правъ совѣтъ твой, кошевой! сказалъ онъ: — ты не такъ говоришь: ты позабылъ видно, что въ плѣну остаются наши, захваченные ляхами? Ты хочешь, видно, чтобы мы не уважили перваго святаго закона товарищества, оставили бы собратьевъ своихъ на то, чтобы съ нихъ съ живыхъ содрали кожу, или, исчетвертовавъ на части казацкое ихъ тѣло, развозили бы ихъ по городамъ и селамъ, какъ уже сдѣлали они съ гетманомъ и лучшими русскими витязями наУкрайнѣ! Развѣ мало они поругались и безъ того надъ святынею? Что-жъ мы такое? спрашиваю я васъ всѣхъ. Что-жъ за казакъ тотъ, который кинулъ въ бѣдѣ товарища, кинулъ его какъ собаку, пропасть на чужбинѣ? Коли ужъ на то пошло, что всякій ни во что ставитъ казацкую честь, позволивъ себѣ плюнуть въ сѣдые усы свои и попрекать себя обиднымъ словомъ, такъ не укоритъ же никто меня. Одинъ остаюсь!
Поколебались всѣ стоявшіе запорожцы.
— А развѣ ты позабылъ, бравый полковникъ, сказалъ тогда кошевой, — что у татаръ въ рукахъ тоже наши товарищи, что если мы теперь ихъ не выручимъ, то жизнь ихъ будетъ продана на вѣчное невольничество язычникамъ, что хуже всякой лютой смерти? Позабылъ развѣ, что у нихъ теперь вся казна наша добытая христіанскою кровью?
Задумались всѣ казаки и не знали, что сказать. Никому не хотѣлось изъ нихъ заслужить обидную славу. Тогда вышелъ впередъ всѣхъ старѣйшій годами во всемъ запорожскомъ войскѣ, Касьянъ Бовдюгъ. Въ чести былъ онъ у всѣхъ казаковъ; два раза уже былъ избираемъ кошевымъ и на войнахъ тоже былъ сильно добрый казакъ, по уже давно состарѣлся и не бывалъ ни въ какихъ походахъ; не любилъ тоже и совѣтовъ давать никому, а любилъ старый вѣчно лежать на боку у казацкихъ круговъ, слушая разсказы про всякіе бывалые случаи и казацкіе походы. Никогда не вмѣшивался онъ въ ихъ рѣчи, а все только слушалъ, да прижималъ пальцемъ золу въ своей коротенькой трубкѣ, которой не выпускалъ изо рта, и долго сидѣлъ онъ потомъ, прижмуривъ слегка очи, и не знали казаки, спалъ ли онъ, или все еще слушалъ. Всѣ походы оставался онъ дома; на сей разъ разобрало стараго. Махнулъ рукою показацки и сказалъ: "А не куды пошла? пойду и я, можетъ, въ чемъ-нибудь буду пригоденъ казачеству!" Всѣ казаки притихли, когда выступилъ онъ теперь передъ собраніе, ибо давно не слышали отъ него никакого слова. Всякій хотѣлъ знать, что скажетъ Бовдюгъ.
— Пришла очередь мнѣ сказать слово, паны-братья! такъ онъ началъ. — Послушайте, дѣти, стараго. Мудро сказалъ кошевой, и, какъ голова казацкаго войска, обязанный приберегать его и пещись о войсковомъ скарбѣ, мудрѣе ничего онъ не могъ сказать. Вотъ что! Это пусть будетъ первая моя рѣчь; а теперь послушайте, что скажетъ моя другая рѣчь. А вотъ, что скажетъ моя другая рѣчь: большую правду сказалъ и Тарасъ полковникъ, дай Богъ ему побольше вѣку, и чтобъ такихъ полковниковъ было побольше на Украйнѣ! Первый долгъ и первая честь казака есть соблюсти товарищество. Сколько ни живу я на вѣку, не слышалъ я, паны-братья, чтобы казакъ покинулъ гдѣ или продалъ какъ-нибудь своего товарища. И тѣ и другіе намъ товарищи — меньше ихъ, или больше, все равно, все товарищи, всѣ намъ дороги. Такъ вотъ какая моя рѣчь: тѣ, которымъ милы захваченные татарами, пусть отправляются за татарами, а которымъ милы полоненные ляхами и которымъ не хочется оставлять праваго дѣла, пусть остаются. Кошевой по долгу пойдетъ съ одною половиною за татарами, а другая половина выберетъ себѣ наказнаго отамана. А наказнымъ отаманомъ, коли хотите послушать бѣлой головы, не пригоже быть никому другому, какъ только одному Тарасу Бульбѣ. Нѣтъ изъ насъ никого равнаго ему въ доблести.
Такъ сказалъ Бовдюгъ и затихъ, и обрадовались всѣ казаки, что навелъ ихъ такимь образомъ на умъ старый. Всѣ вскинули вверхъ шапки и закричали: — Спасибо тебѣ, батько! молчалъ, молчалъ, долго молчалъ, да вотъ наконецъ и сказалъ: не даромъ говорилъ, когда собирался въ походъ, что будетъ пригоденъ казачеству: такъ и сдѣлалось.
— Что? согласны вы на то? спросилъ кошевой.
— Всѣ согласны! закричали казаки.
— Стало-быть, радѣ конецъ?
— Конецъ радѣ! кричали казаки.
— Слушайте-жъ теперь войсковаго приказа, дѣти, сказалъ кошевой, выступилъ впередъ и надѣлъ шапку, а всѣ запорожцы, сколько ихъ ни было, сняли свои шапки и остались съ непокрытыми головами, потупивъ очи въ землю, какъ бывало всегда между казаками, когда собирался что говорить старшій. — Теперь отдѣляйтесь, паны-братья! кто хочетъ идти, ступай на правую сторону, кто остается, отходи на лѣвую; куда большая часть куреня переходитъ, туда и остальная; коли меньшая часть переходитъ, приставай къ другимъ куренямъ.
И вотъ стали переходить кто на правую, кто на лѣвую сторону. Котораго куреня большая часть переходила, туда и куренной отаманъ переходилъ, котораго малая часть, то приставалъ къ другимъ куренямъ; и вышло безъ малаго не поровну на всякой сторонѣ. Захотѣли остаться: весь почти Незамайковскій курень, большая половина Поповичевскаго куреня, весь Уманскій курень, весь Каневскій курень, большая половина Стебликивскаго куреня, большая половина Тимошевскаго куреня Всѣ остальные вызвались идти въ-догонь за татарами. Много было на обѣихъ сторонахъ дюжихъ и храбрыхъ казаковъ. Между тѣми, которые рѣшились идти вслѣдъ за татарами, былъ Череватый, добрый старый казакъ Покотиполе, Лемишъ, Прокоповичъ Хома; Демидъ Поповичъ тоже перешелъ туда, потому что былъ сильно завзятаго права казакъ, не могъ долго высидѣть на мѣстѣ: съ ляхами попробовалъ онъ уже дѣла, захотѣлось попробовать еще съ татарами. Куренные были Ностюганъ, Покрышка, Невымзкій, и много еще другихъ славныхъ и храбрыхъ казаковъ захотѣло попробовать меча и могучаго плеча въ схваткѣ съ татариномъ. Не мало было также сильно и сильно добрыхъ казаковъ между тѣми, которые захотѣли остаться: куренные Демитровичъ, Кукубенко, Вертихвистъ, Баланъ, Бульбенко Остапъ. Потомъ много было еще другихъ именитыхъ и дюжихъ казаковъ: Вортузенко, Черевиченко, Степанъ Гуска, Охримъ Гуска, Викола Густый, Задорожній, Метелица, Иванъ Закрутигуба, Мосій Шило, Дегтяренко, Сидоренко, Писаренко, потомъ другой Писаренко, и много было другихъ добрыхъ казаковъ. Всѣ были хожалые, ѣзжалые; ходили по анатольскимъ берегамъ, по крымскимъ солончакамъ и степямъ, по всѣмъ рѣчкамъ большимъ и малымъ, которыя впадали въ Днѣпръ, по всѣмъ заходамъ и днѣпровскимъ островамъ; бывали въ молдавской, волошской, въ турецкой землѣ; изъѣздили все Черное море двухрульными казацкими челнами; нападали въ пятьдесятъ челновъ въ рядъ на богатѣйшіе и превысокіе корабли; перетопили не мало турецкихъ галеръ и много, много выстрѣляли пороха на своемъ вѣку; не разъ драли на онучи дорогіе паволоки и оксамиты; не разъ череши у штанныхъ очкуровъ набивали все чистыми цехинами. А сколько всякій изъ нихъ пропилъ и прогулялъ добра, ставшаго бы другому на всю жизнь, того и счета не было. Все спустили по казацки, угощая весь міръ и нанимая музыку, чтобы все веселилось, что ни есть на свѣтѣ. Еще и теперь у рѣдкаго изъ нихъ не было закопано добра: кружекъ, серебряныхъ ковшей и запястьевъ, подъ камышами на днѣпровскихъ островахъ, чтобы не довелось татарину найти его, еслибы, въ случаѣ несчастья, удалось ему напасть врасплохъ на Сѣчь; но трудно было бы татарину найти, потому что и самъ хозяинъ уже сталъ забывать, въ которомъ мѣстѣ закопалъ его. Такіе-то были казаки, захотѣвшіе остаться и отмстить ляхамъ за вѣрныхъ товарищей и Христову вѣру! Старый казакъ Бовдюгъ захотѣлъ также остаться съ ними, сказавши: — Теперь не такія мои лѣта, чтобы гоняться за татарами; а тутъ есть мѣсто, гдѣ опочить доброю казацкою смертью. Давно уже просилъ я Бога, чтобы, если придется кончить жизнь, то чтобы кончить ее на войнѣ за святое и христіанское дѣло. Такъ оно и случилось. Славнѣйшей кончины уже не будетъ въ другомъ мѣстѣ для стараго казака.
Когда отдѣлились всѣ и стали на двѣ стороны въ два ряда куренями, кошевой прошелъ промежъ рядовъ и сказалъ:
— А что, панове-братове, довольны одна сторона другою? — Всѣ довольны, батько! отвѣчали казаки. — Ну, такъ поцѣлуйтесь же и дайте другъ другу прощанье, ибо, Богъ знаетъ, приведется ли въ жизни еще увидѣться. Слушайте своего отамана, а исполняйте то, что сами знаете; сами знаете, что велитъ казацкая честь.
И всѣ казаки, сколько ихъ ни было, перецѣловались между собою. Начали первые отаманы, и, поведши рукою сѣдые усы свои, поцѣловались навкрестъ и потомъ, взявъ за руки и крѣпко держа руки, хотѣлъ одинъ другого спросить: "Что, панебрате? увидимся или не увидимся?" да и не спросили, замолчали и загадались обѣ сѣдыя головы. А казаки всѣ до одного прощались, зная, что много будетъ работы тѣмъ и другимъ, но не повершили однакожъ тотчасъ разлучиться, а повершили дождаться темной ночной поры, чтобы не дать непріятелю увидѣть убыль въ казацкомъ войскѣ. Потомъ всѣ отправились по куренямъ обѣдать.
Послѣ обѣда всѣ, которымъ предстояла дорога, легли отдыхать и спали крѣпко и долгимъ сномъ, какъ будто чуя, что, можетъ, послѣдній сонъ доведется имъ вкусить на такой свободѣ. Спали до самаго солнечнаго захода; а какъ зашло солнце и немного стемнѣло, стали мазать телѣги. Снарядясь, пустили впередъ возы, а сами, пошапковавшись еще разъ съ товарищами, тихо пошли вслѣдъ за возами, конница чинно, безъ покрика и посвиста на лошадей, слегка затопотала вслѣдъ за пѣшими, и вскорѣ стало ихъ не видно въ темнотѣ. Глухо отдавался только конскій топотъ, да скрыпъ инаго колеса, которое еще не расходилось, или не было хорошо подмазано за ночною темнотою.
Долго еще оставшіеся товарищи махали имъ издали руками хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились по своимъ мѣстамъ, когда увидѣли при высвѣтившихся ясно звѣздахъ что половины телѣгъ уже не было на мѣстѣ, что многихъ, многихъ нѣтъ, невесело стало у всякаго на сердцѣ, и всѣ задумались противъ воли, потупивъ въ землю гулливыя свои головы.
Тарасъ видѣлъ, какъ смутны стали казацкіе ряды и какъ уныніе, неприличное храбрымъ, стало тихо обнимать казацкіа головы; но молчалъ: онъ хотѣлъ дать время всему, чтобы свыклись они и съ уныньемъ, наведеннымъ прощаньемъ съ товарищами; а между тѣмъ въ тишинѣ готовился разомъ и вдругъ разбудить ихъ всѣхъ, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и съ большею силою, чѣмъ прежде, воротилась бодрость каждому въ душу, на что способна одна только славянская порода, широкая, могучая порода, передъ другими, что море передъ мелководными рѣками. Коли время бурно, все превращается оно въ ревъ и громъ, бугря и подымая валы, какъ не поднять ихъ безсильнымъ рѣкамъ. Коли же безвѣтренно и тихо, яснѣе всѣхъ рѣкъ разстилаетъ оно свою необъятную стеклянную поверхность, вѣчную нѣгу очей.
И повелѣлъ Тарасъ распаковать своимъ слугамъ одинъ изъ возовъ, стоявшій особнякомъ. Больше и крѣпче всѣхъ другихъ онъ былъ въ казацкомъ станѣ; двойною крѣпкою шиною были обтянуты дебелыя колеса его, грузно былъ онъ навьюченъ, укрытъ попонами, крѣпкими воловьими кожами, и увязанъ туго засмоленными веревками. Въ возѣ были все баклаги и боченки стараго добраго вина, которое долго лежало у Тараса въ погребахъ. Взялъ онъ его про-запасъ, на торжественный случай, чтобы если случится великая минута и будетъ всѣмъ предстоять дѣло достойное на передачу потомкамъ то чтобы всякому казаку, до единаго, досталось выпить заповѣднаго вина, чтобы въ великую минуту великое чувство овладѣло бы человѣкомъ. Услышавъ полковничій приказъ, слуги бросились къ возамъ, палашами перерѣзывали крѣпкія веревки, снимали толстыя воловьи кожи и попоны и стаскивали съ воза баклаги и боченки.
— А берите всѣ, сказалъ Бульба, — всѣ, сколько ни есть, берите, что у кого есть — ковшъ или черпакъ, которымъ поитъ коня, рукавицу, или шапку, а коли что, то и просто подставляй обѣ горсти.
И казаки всѣ, сколько ни было, брали у кого былъ ковшъ, у кого черпакъ, которымъ поилъ коня, у кого рукавица, у кого шапка, а кто подставлялъ и такъ обѣ горсти. Всѣмъ имъ слуги Тарасовы, расхаживая промежъ рядами, наливали изъ баклагъ и боченковъ. Но не приказалъ Тарасъ пить, пока не дастъ знака, чтобы выпить имъ всѣмъ разомъ. Видно было, что онъ хотѣлъ что-то сказать. Зналъ Тарасъ, что какъ ни сильно само по себѣ старое доброе вино и какъ ни способно оно укрѣпить духъ человѣка, но если къ нему да присоединится еще приличное слово, то вдвое крѣпче будетъ сила и вина, и духа.
— Я угощаю васъ, папы-братья! такъ сказалъ Бульба — не въ честь того, что вы сдѣлали меня своимъ отаманомъ, какъ ни велика подобная честь, не въ честь также прощанья съ нашими товарищами, — нѣтъ, въ другое время прилично то и другое; не такая теперь предъ нами минута. Предъ нами дѣло великаго поту, великой казацкой доблести! Итакъ, выпьемъ, товарищи, разомъ, выпьемъ напередъ всего за святую православную вѣру: чтобы пришло наконецъ такое время, чтобы по всему свѣту разошлась и вездѣ была бы одна святая вѣра, и всѣ, сколько ни есть бусурмановъ, всѣ бы сдѣлались христіанами! Да за однимъ уже разомъ выпьемъ и за Сѣчь, чтобы долго она стояла на погибель всему бусурманству, чтобы съ каждымъ годомъ выходили изъ нея молодцы, одинъ другаго лучше, одинъ другаго краше. Да уже вмѣстѣ выпьемъ и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тѣхъ внуковъ, что были когда-то такіе, которые не постыдили товарищества и не выдали своихъ. Такъ за вѣру, пане-братове, за вѣру!
— За вѣру! загомонѣли всѣ, стоявшіе въ ближнихъ рядахъ, густыми голосами. — За вѣру! подхватили дальніе — и всѣ, что ни было, и старое и молодое, выпило за вѣру.
— За Сѣчь! сказалъ Тарасъ и высоко поднялъ надъ годовою руку.
— За Сѣчь! отдалося густо въ переднихъ рядахъ. — За Сѣчь! сказали тихо старые, моргнувши сѣдымъ усомъ; и встрепенувшись, какъ молодые соколы, повторили молодые: "за Сѣчь!" И слышало далече поле, какъ поминали казаки свою Сѣчь.
— Теперь послѣдній глотокъ, товарищи, за славу и всѣхъ христіанъ, какіе живутъ на свѣтѣ!
И всѣ казаки, до послѣдняго, выпили послѣдній глотокъ за славу и всѣхъ христіанъ, какіе ни есть на свѣтѣ. И долго еще повторялось по всѣмъ рядамъ промежъ всѣми куренями: "За всѣхъ христіанъ, какіе ни есть на свѣтѣ!"
Уже пусто было въ ковшахъ, а все еще стояли казаки, поднявши руки; хоть весело глядѣли очи ихъ всѣхъ, просіявшія виномъ, но сильно задумались они. Но не о корысти и военномъ прибыткѣ теперь думали они, не о томъ, кому посчастливится набрать червонцевъ, дорогаго оружья, шитыхъ кафтановъ и черкесскихъ коней; но задумались они, какъ орлы, сѣвшіе на вершинахъ каменистыхъ горъ, обрывистыхъ, высокихъ горъ, съ которыхъ далеко видно разстилающееся безпредѣльное море, усыпанное, какъ мелкими птицами, галерами, кораблями и всякими судами, огражденное по сторонамъ чуть видными тонкими поморьями, съ прибрежными, какъ мошки, городами и склонившимися, какъ мелкая травка, лѣсами. Какъ орлы, озирали они вокругъ себя очами все поле и чернѣющую вдали судьбу свою. Будетъ, будетъ все поле съ облогами и дорогами покрыто ихъ бѣлыми торчащими костями, щедро обмывшись казацкою ихъ кровью и покрывшись разбитыми возами, расколотыми саблями и копьями; далече раскинутся чубатыя головы съ перекрученными къ низу усами; будутъ орлы, налетѣвъ, выдирать и выдергивать изъ нихъ казацкія очи. Но добро великое въ такомъ широко и вольно разметавшемсясмертномъ ночлегѣ! не погибнетъ ни одно великодушное дѣло и не пропадетъ, какъ малая порошинка съ ружейнаго дула, казацкая слава. Будетъ, будетъ бандуристъ, съ сѣдою по грудь бородою, а можетъ-быть, полный зрѣлаго мужества, но бѣлоголовый старецъ, вѣщій духомъ и скажетъ онъ про нихъ свое густое, могучее слово. И пойдетъ дыбомъ по всему свѣту о нихъ слава, и все, что ни народится потомъ, заговоритъ о нихъ; ибо далеко разносится могучее слово, будучи подобно гудящей колокольной мѣди, въ которую мастеръ много повергнулъ дорогаго, чистаго серебра, чтобы далече по городамъ, лачугамъ, палатамъ и весямъ разносился красный звонъ, сзывая равно всѣхъ на святую молитву.
|
