VII.
Шумъ и движеніе происходило въ запорожскомъ таборѣ. Сначала никто не могъ дать вѣрнаго отчета, какъ случилось, что войска прошли въ городъ. Потомъ уже оказалось, что весь Переяславскій курень, расположившійся передъ боковыми городскими воротами, былъ пьянъ мертвецки; стало-быть, дивиться нечего, что половина была перебита, а другая перевязана еще прежде, чѣмъ всѣ могли узнать, въ чемъ дѣло. Покамѣстъ ближніе курени, разбуженные шумомъ, успѣли схватиться за оружіе, войско уже уходило въ ворота, и послѣдніе ряды отстрѣливались отъ устремившихся на нихъ въ безпорядкѣ сонныхъ и полупротрезвившихся запорожцевъ.
Кошевой далъ прикакъ собраться всѣмъ, и когда всѣ стали въ кругъ и, снявши шапки, затихли, онъ сказалъ: — Такъ вотъ что, панове-братове, случилось въ эту ночь; вотъ до чего довелъ хмѣль! Вотъ какое поруганье оказалъ намъ непріятель! У васъ, видно, уже такое заведеніе: коли позволишь удвоить порцію, такъ вы готовы такъ натянуться, что врагъ Христова воинства не только сниметъ съ васъ шаровары, но въ самое лицо вамъ начхаетъ, такъ вы того не услышите.
Казаки всѣ стояли понуривъ головы, зная вину; одинъ незамайковскій куренной отаманъ Кукубенко отозвался: — Постой, батько! сказалъ онъ: — хоть оно и не въ законѣ, чтобы сказать какое возраженіе, когда говоритъ кошевой передъ лицемъ всего войска, да дѣло не такъ было, такъ нужно сказать. Ты не совсѣмъ справедливо попрекнулъ. Казаки были бы повинны и достойны смерти, еслибы напились въ походѣ, на войнѣ, на трудной, тяжкой работѣ; но мы сидѣли безъ дѣла, маячились попусту передъ городомъ. Ни поста, ни другаго христіанскаго воздержанья не было; какъ же можетъ статься, чтобы на бездѣльи не напился человѣкъ? Грѣха тутъ нѣтъ. А мы вотъ лучше покажемъ имъ, что такое нападать на безвинныхъ людей. Прежде били добре, а ужъ теперь побьемъ такъ, что и пятъ не унесутъ домой.
Рѣчь куреннаго отамана понравилась казакамъ. Они приподняли уже совсѣмъ было понурившіяся головы, и многіе одобрительно кивнули головой, примолвивши: "Добре сказалъ Кукубенко!" А Тарасъ Бульба, стоявшій не далеко отъ кошеваго, сказалъ: — А что, кошевой? видно, Кукубенко правду сказалъ! что ты скажешь на это?
— А что скажу? скажу: блаженъ и отецъ, родившій такого сына: еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое, не поругавшись надъ бѣдою человѣка, ободрило бы его, придало бы духу ему, какъ шпоры придаютъ духу коню, освѣженному водопоемъ. Я самъ хотѣлъ вамъ сказать потомъ утѣшительное слово, да Кукубенко догадался прежде.
— Добре сказалъ и кошевой! отозвалось въ рядахъ запорожцевъ. — Доброе слово! повторили другіе. И самые сѣдые, стоявшіе, какъ сизые голуби, и тѣ кивнули головою и, моргнувши сѣдымъ усомъ, тихо сказали: — Добре сказанное слово!
— Теперь слушайте же, панове! продолжалъ кошевой. — Брать крѣпость, карабкаться и подкапываться, какъ дѣлаютъ чужеземные нѣмецкіе мастера — пусть ей врагъ прикинется! — и не прилично, и не казацкое дѣло. А судя потому, что есть, непріятель вошелъ въ городъ не съ большимъ запасомъ; телѣгъ что-то было съ нимъ не много; народъ въ городѣ голодный, стало-быть, все съѣстъ духомъ, да и конямъ тоже сѣна.... ужъ я не знаю, развѣ съ неба кинетъ имъ на вилы какой-нибудь ихъ святой.... только про это еще Богъ знаетъ; а ксендзы-то ихъ горазды на одни слова. За тѣмъ, или за другимъ, а ужъ они выйдутъ изъ города. Раздѣляйся же на три кучи и становись на три дороги передъ тремя воротами. Передъ главными воротами пять куреней, передъ другими три куреня. Дядыкивскій и Корсунскій курень назасаду! Полковникъ Тарасъ съ полкомъ на засаду; Тытаревскій и Тимошевскій курень на запасѣ съ праваго боку обоза, Щербиновскій и Стебликивскій верхній — съ лѣваго боку! Да выбирайтесь изъ ряду молодцы, которые позубастѣй на слово, задирать непріятеля! У ляха пустоголовая натура, брани не вытерпитъ и, можетъ-быть, сегодня же всѣ они выйдутъ изъ воротъ. Куренные отаманы, всякій перегляди курень свой: у кого недочетъ, пополни его остатками Переяславскаго. Перегляди все снова! Дать на опохмелъ всѣмъ по чаркѣ и по хлѣбу на казака! Только, вѣрно, всякій еще вчерашнимъ сытъ, ибо, некуда дѣть правды, поначадились всѣ такъ, что дивлюсь, какъ ночью никто не лопнулъ. Да вотъ еще одинъ наказъ: если кто-нибудь, шинкарь-жидъ, продастъ казаку хоть одинъ кухоль сивухи, то я прибью ему на самый лобъ свиное ухо, собакѣ, и повѣшу ногами вверхъ! За работу же, братцы, за работу!
Такъ распоряжался кошевой, и всѣ поклонились ему въ поясъ и, не надѣвая шапокъ, отправились къ своимъ возамъ и таборамъ, и когда уже совсѣмъ далеко отошли, тогда только надѣли шапки. Всѣ начали снаряжаться: пробовали сабли и палаши, насыпали порохъ изъ мѣшковъ въ пороховницы, откатывали и становили возы и выбирали коней.
Уходя къ своему полку, Тарасъ думалъ и не могъ придумать, куда бы дѣвался Андрій; полонили ли его вмѣстѣ съ другими и связали соннаго; только нѣтъ, не таковъ Андрій, чтобъ отдался живымъ въ плѣнъ. Между убитыми казаками тоже не было его видно. Задумался крѣпко Тарасъ и шелъ передъ полкомъ, не слыша, что его давно называлъ кто-то по имени. — Кому нужно меня? сказалъ онъ наконецъ, очнувшись. Передъ нимъ стоялъ жидъ Янкель.
— Панъ полковникъ, панъ полковникъ! говорилъ жидъ поспѣшнымъ и прерывистымъ голосомъ, какъ будто бы хотѣлъ объявить дѣло несовсѣмъ пустое: — я былъ въ городѣ, панъ полковникъ!
Тарасъ посмотрѣлъ на жида и подивился тому, что онъ уже успѣлъ побывать въ городѣ. — Какой же врагъ тебя занесъ туда?
— Я тотчасъ разскажу, сказалъ Янкель. — Какъ только услышаль я на зарѣ шумъ, и казаки стали стрѣлять, я ухватилъ кафтанъ. и, не надѣвая его, побѣжалъ туда бѣгомъ, дорогою уже надѣлъ его въ рукава, потому что хотѣлъ поскорѣй узнать, отчего шумъ, отчего казаки на самой зарѣ стали стрѣлять. Я взялъ и прибѣжалъ къ самымъ городскимъ воротамъ въ то время когда послѣднее войско входило въ городъ. Гляжу — впереди отряда панъ хорунжій, Галяндовичъ. Онъ человѣкъ мнѣ знакомый: еще съ третьяго года задолжалъ сто червонныхъ. Я за нимъ, будто бы за тѣмъ, чтобы выправить отъ него долгъ, и вошелъ вмѣстѣ съ нимъ въ городъ.
— Какь же ты вошелъ въ городъ, да еще и долгъ хотѣлъ выправить! сказалъ Бульба: — и не велѣлъ онъ тебя тутъ же повѣсить, какъ собаку!
— А ей Богу, хотѣлъ повѣсить, отвѣчаяъ жидъ: — уже было его слуги совсѣмъ схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился пану, сказалъ, что подожду долгу, сколько панъ хочетъ, и пообѣщалъ еще дать взаймы, какъ только поможетъ мнѣ собрать долги съ другихъ рыцарей; ибо у пана хорунжаго — я все скажу пану — нѣтъ ни одного червоннаго въ карманѣ, хоть у него есть и хутора, и усадьбы, и четыре замка, и степовой земли до самаго Шклова, а грошей у него, такъ какъ у казака, ничего нѣтъ. И теперь, если бы не вооружили его бреславскіе жиды, не въ чемъ было бы ему на войну выѣхать. Онъ и на сеймѣ отъ того не былъ....
— Что-жъ ты дѣлалъ въ городѣ? видѣлъ нашихъ?
— Какъ же, нашихъ тамъ много: Ицка, Рахумъ, Самуйло, Хайвальхъ, еврей арендаторъ....
— Пропади они, собаки! вскрикнулъ, разсердившись, Тарасъ: — что ты мнѣ тычешь свое жидовское племя? я тебя спрашиваю про нашихъ запорожцевъ.
— - Нашихъ запорожцевъ не видалъ, а видѣлъ одного пана Андрія.
— Андрія видѣлъ? вскрикнулъ Бульба: — что-жъ онъ? гдѣ видѣлъ его? въ подвалѣ? въ ямѣ? обезчещенъ? связанъ?
— Кто же бы смѣлъ связать пана Андрія? теперь онъ такой важный рыцарь.... далибугъ, я не узналъ. И наплечники въ золотѣ, и на поясѣ золото, и вездѣ золото, и все золото; такъ какъ солнце взглянетъ весною, когда въ городѣ всякая пташка пищитъ и поетъ, и всякая травка пахнетъ, такъ и онъ весь сіяетъ въ золотѣ, и коня ему далъ воевода самаго лучшаго подъ верхъ; два ста червонныхъ стоитъ одинъ конь.
Бульба остолбенѣлъ. — Зачѣмъ же онъ надѣлъ чужое одѣянье?
— Потому что лучше, потому и надѣлъ. И самъ разъѣзжаетъ, и другіе разъѣзжаютъ, и онъ учитъ, и его учатъ: какъ наибогатѣйшій польскій панъ!
— Кто-жъ его принудилъ?
— Я-жъ не говорю, чтобы его кто принудилъ. Развѣ панъ не знаетъ, что онъ по своей волѣ перешелъ къ нимъ?
— Кто перешелъ?
— А панъ Андрій.
— Куда перешелъ?
— Перешелъ на ихъ сторону; онъ уже теперь совсѣмъ ихній.
— Врешь, свиное ухо!
— Какъ же можно, чтобы я вралъ? дуракъ я развѣ, чтобы вралъ?на свою бы голову я вралъ? Развѣ я не знаю, что жида повѣсятъ, какъ собаку, коли онъ совретъ передъ паномъ.
— Такъ это выходитъ онъ по-твоему, продалъ отчизну и вѣру?
— Я же не говорю этого, чтобы онъ продалъ что: я сказалъ только, что онъ перешелъ къ нимъ.
— Врешь, чортовъ жидъ! такого дѣла не было на христіанской землѣ! ты путаешь, собака!
— Пусть трава порастетъ на порогѣ моего дома, если я путаю! Пусть всякій наплюетъ на могилу отца, матери, свекра и отца моего, и отца матери моей, если я путаю. Если панъ хочеть, я даже скажу, и отчего онъ перешелъ къ нимъ.
— Отчего?
— У воеводы есть дочка красавица, святой Боже! какая красавица! Здѣсь жидъ постарался, какъ только могъ, выразить въ лицѣ своемъ красоту, разставивъ руки, прищуривъ глаза и покрививши на бокъ ротъ, какъ будто чего-нибудь отвѣдавши.
— Ну, такъ что же изъ того?
— Онъ для нея и сдѣлалъ все, и перешелъ. Коли человѣкъ влюбится, то онъ все равно, что подошва, которую коли размочишь въ водѣ, возьми, согни — она и согнется.
Крѣпко задумался Бульба. Вспомнилъ онъ, что велика власть слабой женщины, что многихъ сильныхъ погубляла она, что податлива съ этой стороны природа Андрія, и стоялъ онъ долго, какъ вкопанный, на одномъ и томъ же мѣстѣ.
— Слушай, панъ, я все разскажу пану, говорилъ жидъ: — а какъ только услышалъ я шумъ и увидѣлъ, что проходятъ въ городскія ворота, я схватилъ на всякій случай съ собой нитку жемчугу, потому что въ городѣ есть красавицы и дворянки; а коли есть красавицы и дворянки, сказалъ я себѣ, то имъ хоть и ѣсть нечего, а жемчугъ все-таки копятъ. И какъ только хорунжаго слуги пустили меня, я побѣжалъ на воеводинъ дворъ продавать жемчугъ. Распросилъ все у служанки-татарки: будетъ свадьба сей часъ, какъ только прогонятъ запорожцевъ. Панъ Андрій обѣщался прогнать запорожцевъ.
— И ты не убилъ тутъ же на мѣстѣ его, чортова сына? вскрикнулъ Бульба.
— За что же убить? онъ перешелъ по доброй волѣ. Чѣмъ человѣкъ виноватъ? тамъ ему лучше, туда и перешелъ.
— И ты видѣлъ его въ самое лицо?
— Ей Богу въ самое лицо! такой славной вояка! всѣхъ взрачнѣе. Дай ему Богъ здоровья, меня тотчасъ узналъ, и когда я подошелъ къ нему, тотчасъ сказалъ....
— Что-жъ онъ сказалъ?
— Онъ сказалъ, — прежде кивнулъ пальцемъ, а потомъ уже сказалъ: "Янкель!" Ая: "панъ Андрій!" говорю. "Янкель, скажи отцу, скажи брату, скажи казакамъ, скажи запорожцамъ, скажи всѣмъ, что отецъ теперь не отецъ мнѣ, братъ не братъ; товарищъ не товарищъ, и что я съ ними буду биться со всѣми, со всѣми буду биться!"
— Врешь, чортовъ Іуда! закричалъ, вышедъ изъ себя, Тарасъ — Врешь, собака! Ты и Христа распялъ, проклатый Богомъ человѣкъ! Я тебя убью, сатана! утекай отсюда, не то — тутъ же тебѣ и смерть! И сказавши это, Tарасъ выхватилъ свою саблю.
Испуганный жидъ припустился тутъ же во всѣ лопатки, какъ только могли вынести его тонкія, сухія икры. Долго еще бѣжалъ онъ безъ огладки между казацкимъ таборомъ и потомъ далеко по всему чистому полю, хотя Тарасъ вовсе не гнался за нимъ, размысливъ, что неразумно вымещать запальчивость на первомъ подвернувшемся.
Теперь припомнилъ онъ, что видѣлъ въ прошлую ночь Андрія, проходившаго по табору съ какою-то женщиной, и поникъ сѣдою головой; а все еще не хотѣлъ вѣрить, чтобы могло случиться такое позорное дѣло и чтобы собственный сынъ его продалъ вѣру и душу.
Наконецъ повелъ онъ свой полкъ въ засаду и скрылся съ нимъ за лѣсомъ, который одинъ былъ не выжженъ еще казаками. А запорожцы, и пѣшіе и конные, выступали на три дороги къ тремъ воротамъ. Одинъ за другимъ валили курени: Уманскій, Пановячевскій, Каневскій, Стебликовскій, Незамайковскій, Гургазивъ, Титаревскій, Тимошевскій. Одного только Переяславскаго не было. Крѣпко курнули казаки его, и прокурили свою долю. Кто проснулся связаннымъ во вражьихъ рукахъ, кто, и совсѣмъ не просыпаясь, сонный перешелъ въ сырую землю, и самъ отаманъ, Хлибъ, безъ шароваровъ и верхняго убранства, очутился въ ляшскомъ станѣ.
Въ городѣ услышали казацкое движенье. Всѣ высыпали на валъ, и предстала предъ казаковъ живая картина: польскіе витязи, одинъ другого красивѣй, стояли на валу. Мѣдныя шапки сіяли, какъ солнца, оперенныя бѣлыми, какъ лебедь, перьями. На другихъ были легкія шапочки, розовыя и голубыя, съ перегнутыми набекрень верхами. Кафтаны съ откидными рукавами, шитые золотомъ и просто выложенные шнурками. У тѣхъ сабли и ружья въ дорогихъ оправахъ, за которыя дорого приплачивались паны, и много было всякихъ другихъ убранствъ. Напереди стоялъ спѣсиво, въ красной шапкѣ, убранной золотомъ, буджаковскій полковникъ. Грузенъ былъ полковникъ, всѣхъ выше и толще, и широкій, дорогой кафтанъ на-силу облекалъ его. На другой сторонѣ, почти къ боковымъ воротамъ, стоялъ другой полковникъ, небольшой человѣкъ, весь высохшій; но малыя зоркія очи глядѣли живо изъ-подъ густо наросшихъ бровей, и оборачивался онъ скоро на всѣ стороны, указывая бойко тонкою, сухою рукою своею, раздавая приказанья; видно было, что, несмотря на малое тѣло свое, зналъ онъ хорошо ратную науку. Недалеко отъ него стоялъ хорунжій, длинный, длинный, съ густыми усами, и, казалось, не было у него недостатка въ краскѣ на лицѣ: любилъ панъ крѣпкіе меды и добрую пирушку. И много было видно за ними всякой шляхты, вооружившейся, кто на свои червонцы, кто на королевскую казну, кто на жидовскія деньги, заложивъ все, что ни нашлось въ дѣдовскихъ замкахъ. Не мало было и всякихъ сенаторскихъ нахлѣбниковъ, которыхъ брали съ собою сенаторы на обѣды для почета, которые крали со стола и изъ буфетовъ серебряные кубки и, послѣ сегодняшняго почета, на другой день садились на козлы править конями у какого-нибудь пана. Много всякихъ было тамъ. Иной разъ и выпить было не на что, а на войну все принарядилось.
Казацкіе ряды стояли тихо передъ стѣнами. Не было изъ нихъ ни на комъ золота; только развѣ кое-гдѣ блестѣло оно на сабельныхъ рукоятяхъ и ружейныхъ оправахъ. Не любили казаки богато наряжаться на битвахъ; простыя были на нихъ кольчуги и свиты, и далеко чернѣли и червонѣли черныя, червоноверхія бараньи ихъ шапки.
Два казака выѣхали впередъ изъ запорожскихъ рядовъ. Одинъ еще совсѣмъ молодой, другой постарѣе, оба зубастые на слова, на дѣлѣ тоже не плохіе казаки: Охримъ Нашъ и Микита Голокопытенко. Слѣдомъ за ними выѣхалъ и Демидъ Поповичъ, коренастый казакъ, уже давно маячившій на Сѣчѣ, бывшій подъ Адріанополемъ и много потерпѣвшій на вѣку своемъ: горѣлъ въ огнѣ и прибѣжалъ на Сѣчь съ обсмоленною, почернѣвшею головою и сгорѣвшими усами. Но раздобрѣлъ вновь Поповичъ, пустил за ухо оселедецъ, выростилъ усы густые и черные, какъ смоль; и крѣпокъ былъ на ѣдкое слово Поповичъ.
— А, красные жупаны на всемъ войскѣ, да хотѣлъ бы я знать, красная ли сила у войска?
— Вотъ я васъ! кричалъ сверху дюжій полковникъ: всѣхь перевяжу! отдавайте, холопы, ружья и коней. Видѣли, какъ перевязалъ я вашихъ? Выведите имъ на валъ запорожцевъ.
И вывели на валъ скрученными веревками запорожцевъ. Впереди ихъ былъ куренной отаманъ Хлибъ, безъ шароваровъ и верхняго убранства, такъ-какъ схватили его хмѣльнаго. И потупилъ голову отаманъ, стыдясь наготы своей передъ своими же казаками и того, что попалъ въ плѣнъ, какъ собака, сонный. Въ одну ночь посѣдѣла крѣпкая голова его.
— Не печалься, Хлибъ! выручимъ! кричали ему снизу казаки.
— Не печалься, друзяка! отозвался куренной отаманъ Бородатый: — въ томъ нѣтъ вины твоей, что схватили тебя нагого: бѣда можетъ быть со всякимъ человѣкомъ; но стыдно имъ, что выставили тебя на позоръ, не прикрывши прилично наготы твоей.
— Вы, видно, на сонныхъ людей храброе войско? говорилъ, поглядывая на валъ, Голокопытенко.
— Вотъ, погодите, обрѣжимъ мы вамъ чубы! кричали имъ сверху.
— А хотѣлъ бы я поглядѣть, какъ они вамъ обрѣжутъ чубы! говорилъ Поповичъ, поворотившись передъ ними на конѣ, и потомъ, поглядѣвши на своихъ, сказалъ: — А что-жъ? можетъ-быть, ляхи и правду говорятъ: коли выведетъ ихъ вонъ тотъ пузатый, имъ всѣмъ будетъ добрая защита.
— Отчего-жъ, ты думаешь, будетъ имъ добрая защита? сказали казаки, зная, что Поповичъ вѣрно уже готовился что-нибудь отпустить.
— А оттого, что позади его упрячется все войско, и ужъ чорта съ два изъ-за его пуза достанешь котораго-нибудь копьемъ.
Всѣ засмѣялись казаки: и долго многіе изъ нихъ еще покачивали головою, говоря: "Ну ужъ Поповичъ! ужъ коли кому закрутитъ слово, такъ только ну...." — Да ужъ и не сказали казаки, что такое ну.
— Отступайте, отступайте скорѣй отъ стѣнъ! закричалъ кошевой; ибо ляхи, казалось, не выдержали ѣдкаго слова, и полковникъ махнулъ рукой.
Едва только посторонились казаки, какъ грянули съ вала картечью. На валу засуетились, показался самъ сѣдой воевода на конѣ. Ворота отворились и выступило войско. Впереди выѣхали ровнымъ коннымъ строемъ гусары, за ними кольчужники, потомъ латники съ копьями, потомъ всѣ въ мѣдныхъ шапкахъ, потомъ ѣхали особнякомъ лучшіе шляхтячи, каждый одѣтый посвоему. Не хотѣли гордые шляхтичи вмѣшаться въ ряды съ другими, и у котораго не было команды, тотъ ѣхалъ одинъ съ своими слугами. Потомъ опять ряды, и за ними выѣхалъ хорунжій, за нимъ опять ряды, и выѣхалъ дюжій полковникъ, а позади всего уже войска выѣхалъ послѣднимъ низенькій полковникъ. — Не давать имъ! не давать имъ строиться и становиться въ ряды! кричалъ кошевой: — разомъ напирайте на нихъ всѣ курени! Оставляйте же прочія ворота! Титаревскій курень нападай съ боку! Дядьковскій курень нападай съ другаго! Напирайте на тылъ, Кукубенко и Паливода! Мѣшайте и розните ихъ!
И ударили со всѣхъ сторонъ казаки, сбили и смѣшали ляховъ и сами смѣшались. Не дали даже и стрѣлъбы произвесть; пошло дѣло на мечи, да на копья. Всѣ сбились въ кучу, и каждому привелъ случай показать себя.
Демидъ Поповичъ трехъ закололъ простыхъ и двухъ лучшихъ шляхтичей сбилъ съ коней, говоря: "Вотъ добрые кони! такихъ коней я давно хотѣлъ достать". И выгналъ коней далеко въ поле, крича стоявшимъ казакамъ перенять ихъ. Потомъ вновь пробился въ кучу, напалъ опять на сбитыхъ шляхтичей, одного убилъ, а другому накинулъ арканъ на шею, привязалъ къ сѣдлу и поволокъ его по всему полю, снявъ съ него саблю съ дорогою рукояткою и отвязавъ отъ пояса цѣлый черенокъ съ червонцами.
Кобита, добрый казакъ и молодой еще, схватился тоже съ однимъ изъ храбрѣйшихъ въ польскомъ войскѣ, и долго бились они. Сошлись уже въ рукопашный, одолѣлъ было уже казакъ и, сломивши, ударилъ острымъ турецкимъ ножемъ въ грудь. Но не уберегся самъ: тутъ же въ високъ хлопнула его горячая пуля. Свалилъ его знатнѣйшій изъ пановъ, красивѣйшій и древняго княжескаго рода рыцарь. Какъ стройный тополь, носился онъ на буланомъ конѣ своемъ. И много уже показалъ боярской, богатырской удали: двухъ запорожцевъ разрубилъ на двое, Ѳедора Коржа, добраго казака, опрокинулъ вмѣстѣ съ конемъ, выстрѣлилъ по коню, а казака досталъ изъ-за коня копьемъ; многимъ отнялъ головы и руки, повалилъ казака Кобиту, вогнавши ему пулю въ високъ.
— Вотъ съ кѣмъ бы я хотѣлъ попробовать силы? закричалъ назамайковскій куренный отаманъ, Кукубенко. Припустивъ коня, налетѣлъ прямо ему въ тылъ и сильно вскрикнулъ, такъ-что вздрогнули всѣ близъ-стоявшіе отъ нечеловѣческаго крика. Хотѣлъ было поворотить вдругъ своего коня ляхъ и стать ему въ лице; но не послушался конь: испугашшй страшнымъ крикомъ, метнулся на сторону, и досталъ его ружейною пулею Кукубенко. Вошла въ спинныя лопатки ему горячая пуля и свалился онъ съ коня. Но и тутъ не поддался ляхъ, все еще силился нанести врагу ударъ, но ослабѣла упавшая вмѣстѣ съ саблею рука. А Кукубенко, взявъ въ обѣ руки свой тяжелый палашъ, вогналъ его ему въ самыя поблѣднѣвшія уста. Вышибъ два сахарные зуба палашъ, разсѣкъ надвое языкъ, разбилъ горловой позвонокъ и вошелъ далеко въ землю; такъ и пригвоздилъ онъ его тамъ навѣки къ сырой землѣ. Ключомъ хлынула вверхъ алая, какъ надрѣчная калина, высокая дворянская кровь, и выкрасила весь, обшитый золотомъ, желтый кафтанъ. А Кукубенко уже кинулъ его и пробился съ свойми незамайковцами въ другую кучу.
— Эхъ, оставилъ неприбраннымъ такое дорогое убранство: сказалъ уманскіи куренной Бородатый, отъѣзжая отъ своихъ къ мѣсту, гдѣ лежалъ убитый Кукубенкомъ шляхтичъ. — Я семерыхъ убилъ шляхтичей своею рукою, а такого убранства еще не видѣдъ ни на комъ. И польстился корыстью Бородатый, нагнулся, чтобы снять съ него дорогіе доспѣхи, вынулъ уже турецкій ножъ въ оправѣ изъ самоцвѣтныхъ каменьевъ, отвязалъ отъ пояса черенокъ съ червонцами, снялъ съ груди сумку съ тонкимъ бѣльемъ, дорогимъ серебромъ и дѣвическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память. И не услышалъ Бородатый, какъ налетѣлъ на него сзади красноносый хорунжій, уже разъ сбитый имъ съ сѣдла и получившій добрую зазубрину на память. Размахнулся онъ со всего плеча и ударилъ его саблей по нагнувщейся шеѣ. Не къ добру повела корысть: отскочила могучая голова и упалъ обезглавленный трупъ, далеко оросивши землю. Понеслась къ вышинамъ суровая казацкая душа, хмурясь я негодуя, и вмѣстѣ съ тѣмъ дивуясь, что такъ рано вылетѣла изъ такого крѣпкаго тѣла. Не успѣлъ хорунжій ухватить за чубъ отаманскую голову, чтобы привязать ее къ сѣдлу, а ужъ былъ тутъ суровый мститель.
Какъ плавающій въ небѣ ястребъ, давши много круговъ сильными крылами, вдругъ останавливается распластанный среди воздуха на одномъ мѣстѣ и бьетъ оттуда стрѣлой на раскричавшагося у самой дороги самца-перепела: такъ Тарасовъ сынъ, Остапъ, налетѣлъ вдругъ на хорунжаго и съ разу накинулъ ему на шею веревку. Побагровѣло еще сильнѣе красное лицо хорунжаго, когда затянула ему горло жестокая петля: схватился онъ было за пистолетъ, но судорожно сведенная рука не могла направить выстрѣла, и пуля даромъ полетѣла въ поле. Остапъ тутъ же, у его же сѣдла, отвязалъ шелковый шнуръ, который возилъ съ собою хорунжій для вязанія плѣнныхъ, и его же шнуромъ связалъ его по рукамъ и по ногамъ, прицѣпилъ конецъ веревки къ сѣдлу и поволокъ его черезъ поле, сзывая громко всѣхъ казаковъ Уманскаго куреня, чтобы шли отдать послѣднюю честь отаману.
Какъ услышали уманцы, что куреннаго ихъ отамана Бородатаго пѣтъ уже въ живыхъ, бросили поле битвы и прибѣжали прибирать его тѣло, и тутъ же стали совѣщаться, кого выбрать въ куренные. Наконецъ сказали: — Да на что совѣщаться? лучше не можно поставить въ куренные, какъ Бульбенка Остапа: онъ, правда, младшій всѣхъ насъ, но разумъ у него, какъ у стараго человѣка.
Остапъ, снявъ шапку, всѣхъ поблагодарилъ казаковъ-товарищей за честь, не сталъ отговариваться ни молодостью, ни молодымъ разумомъ, зная, что время военное и не до того теперь, а тутъ же повелъ ихъ прямо на кучу и ужъ показалъ имъ всѣмъ что не даромъ выбрали его въ отаманы. Почувствовали ляхи что уже становилось дѣло слишкомъ жарко, отступили и перебѣжали поле, чтобы собраться на другомъ концѣ его. А низенькій полковникъ махнулъ на стоявшія отдѣльно у самыхъ воротъ четыре свѣжія сотни, и грянули оттуда картечью въ казацкія кучи; но мало кого достали: пули хватили по быкамъ казацкимъ, дико глядѣвшимъ на битву. Взревѣли испуганные быки поворотили на казацкіе таборы, переломали возы и многихъ перетоптали. Но Тарасъ, въ это время вырвавшись изъ засады съ своимъ полкомъ, съ крикомъ бросился на переймы. Поворотило назадъ все бѣшеное стадо, испуганное крикомъ, и метнулось на ляшскіе полки, опрокинуло конницу, всѣхъ смяло и разсыпало.
— О, спасибо вамъ, волы! кричали запорожцы: — служили все походную службу, а теперь и военную сослужили! И ударили съ новыми силами на непріятеля. Много тогда перебили враговъ. Многіе показали себя: Метелица, Шило, оба Писаренки, Вовтузенко, и не мало было всякихъ. Увидѣли ляхи, что плохо наконецъ приходитъ, выкинули хоругвь и закричали отворять городскія ворота. Со скрипомъ отворились сбитыя желѣзомъ ворота и приняли толпившихся, какъ овецъ въ овчарню, изнуренныхъ и покрытыхъ пылью всадниковъ. Многіе изъ запорожцевъ погнались было за ними, но Остапъ своихъ уманцевъ остановилъ, сказавши: "Подальше, подальше, паны братья, отъ стѣнъ! не годится близко подходить къ нимъ." И правду сказалъ, потому что со стѣнъ грянуло и посыпали всѣмъ, чѣмъ ни попало, и многимъ досталось. Въ это время подъѣхалъ кошевой и похвалилъ Остапа, сказавши: "Вотъ и новый отаманъ, а ведетъ войско такъ, какъ бы и старый!" Оглянулся старый Бульба поглядѣть, какой тамъ новый отаманъ, и увидѣлъ, что впереди всѣхъ уманцевъ сидѣлъ на конѣ Остапъ и шапка на бекрень, и отаманская палица въ рукѣ. "Вишь ты какой!" сказалъ онъ, глядя на него, и обрадовался старый и сталъ благодарить всѣхъ уманцевъ за честь, оказанную сыну.
Казаки вновь отступили, готовясь идти къ таборамъ, а на городскомъ валу вновь показались ляхи, уже съ изорванными епанчами. Запеклася кровь на многихъ дорогихъ кафтанахъ и пылью покрылись красивыя мѣдныя шапки.
— Что, перевязали? кричали имъ снизу запорожцы.
— Вотъ я васъ! кричалъ все также сверху толстый полковникъ, показывая веревку; и все еще не переставали грозить запыленные, изнуренные воины, и всѣ, бывшіе позадорнѣе, перекинулись съ обѣихъ сторонъ бойкими словами.
Наконецъ разошлись всѣ. Кто расположился отдыхать, утомившись отъ боя; кто присыпалъ землей свои раны и дралъ на перевязки платки и дорогія одежды, снятыя съ убитаго непріятеля. Другіе же, которые были посвѣжѣе, стали прибирать тѣла и отдавать имъ послѣднюю почесть. Палашами, копьями копали могилы, шапками, полами выносили землю, сложили честно казацкія тѣла и засыпали ихъ свѣжею землею, чтобы не досталось воронамъ и хищнымъ орламъ выклевать имъ очи. А ляшскія тѣла, привязавши какъ попало, десятками къ хвостамъ дикихъ коней, пустили ихъ по всему полю и долго потомъ гнались за ними и хлестали ихъ по бокамъ. Летѣли бѣшеные кони по бороздамъ, буграмъ, черезъ рвы и протоки, и бились о землю покрытые кровью и прахомъ ляшскіе трупы.
Потомъ сѣли кругами всѣ курени вечеромъ и долго говорили о дѣлахъ и подвигахъ доставшихся въ удѣлъ каждому, на вѣчный разсказъ пришельцамъ и потомству. Долго не ложились они; а долѣе всѣхъ не ложился старый Тарасъ, все размышляя, что бы значило: что Андрія не было между вражьихъ воевъ. Посовѣстился ли Іуда выйти противу своихъ, или обманулъ жидъ и попался онъ, просто, въ неволю. Но тутъ же вспомнилъ онъ, что не въ мѣру было наклончиво сердце Андрія на женскія рѣчи, почувствовалъ скорбь и заклялся сильно въ душѣ противъ полячки, причаровавшей его сына. И выполнилъ бы онъ свою клятву: не поглядѣлъ бы на ея красоту, вытащилъ бы ее за густую, пышную косу, волокъ бы ее за собою по всему полю между всѣхъ казаковъ. Избились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, ея чудныя груди и плечи, блескомъ равныя нетающимъ снѣгамъ, что покрываютъ горныя вершины. Разнесъ бы по частямъ онъ ея пышное, прекрасное тѣло. Но не вѣдалъ Бульба того, что готовитъ Богъ человѣку завтра, и сталъ позабываться сномъ и наконецъ заснулъ. А казаки все еще говорили промежъ собой, и всю ночь стояла у огней, приглядываясь пристально во всѣ концы, трезвая, не смыкавшая очей стража.
|
