VI.
Андрій едва двигался въ темномъ и узкомъ земляномъ корридорѣ, слѣдуя за татаркою и таща на себѣ мѣшки хлѣба. "Скоро намъ будетъ свѣтло", сказала проводница: "мы подходимъ къ мѣсту, гдѣ поставила я свѣтильникъ." И точно, темныя земляныя стѣны начали понемногу озаряться. Они достигли небольшой площадки, гдѣ, казалось, была часовня; по крайней мѣрѣ, къ стѣнѣ былъ приставленъ узенькій столикъ, въ видѣ алтарнаго престола, и надъ нимъ видѣнъ почти совершенно изгладившійся, полинявшій образъ католической Мадонны. Небольшая серебряная лампадка, передъ нимъ висѣвшая, чуть-чуть озаряла его. Татарка наклонилась и подняла съ земли оставленный мѣдный свѣтильникъ, на тонкой, высокой ножкѣ, съ висѣвшими вокругъ ея на цѣпочкахъ щипцами, шпилькой для поправленія огня и гасильникомъ. Взявши его, она зажгла огнемъ отъ лампады. Свѣтъ усилился и они, идя вмѣстѣ, то освѣщаясь сильно огнемъ, то набрасываясь темною, какъ уголь, тѣнью, напоминали собою картины Герардо delle notti. Свѣжее, кипящее здоровьемъ и юностію прекрасное лицо рыцаря представляло сильную противоположность съ изнуреннымъ и блѣднымъ лицомъ его спутницы. Проходъ сталъ нѣсколько шире, такъ что Андрію можно было пораспрямиться. Онъ съ любопытствомъ разсматривалъ эти земляныя стѣны. Такъ же, какъ в въ пещерахъ кіевскихъ, тутъ видны были углубленія въ стѣнахъ, и стояли кое-гдѣ гробы; мѣстами даже попадались, просто, человѣческія кости, отъ сырости сдѣлавшіяся мягкими и разсыпавшіяся въ муку. Видно, и здѣсь также были святые люди и укрывались также отъ мірскихъ бурь, горя и обольщеній. Сырость мѣстами была очень сильна; подъ ногами ихъ иногда была совершенная вода. Андрій долженъ былъ часто останавливаться, чтобы дать отдохнуть своей спутницѣ, которой усталость возобновлялась безпрестанно. Небольшой кусокъ хлѣба, проглоченный ею, произвелъ только боль въ желудкѣ, отвыкшемъ отъ пищи, и она оставалась часто безъ движенія по нѣскольку минутъ на одномъ мѣстѣ.
Наконецъ передъ ними показалась маленькая желѣзная дверь. "Ну, слава Богу, мы пришли", сказала слабымъ голосомъ татарка, приподняла руку, чтобы постучаться, и не имѣла силъ. Андрій ударилъ вмѣсто ея сильно въ дверь; раздался гулъ, показавшій, что за дверью былъ большой просторъ. Гулъ этотъ измѣнился, встрѣтивъ, какъ казалось, высокіе своды. Минуты черезъ двѣ загремѣли ключи, и кто-то, казалось, сходилъ по лѣстницѣ. Наконецъ дверь отперлась; ихъ впустилъ монахъ, стоявшій на узенькой лѣстницѣ съ ключомъ и свѣчой въ рукахъ. Андрій невольно остановился при видѣ католическаго монаха, возбуждавшаго такое ненавистное презрѣніе въ казакахъ, поступавшихъ съ ними безчеловѣчнѣй, чѣмъ съ жидами. Монахъ тоже нѣсколько отступилъ назадъ, увидѣвъ запорожскаго казака; но слово, невнятно произнесеннное татаркою, его успокоило. Онъ посвѣтилъ имъ, заперъ за ними дверь, ввелъ ихъ по лѣстницѣ вверхъ, и они очутились подъ высокими сводами морастырской церкви. У одного изъ алтарей, уставленнаго высокими подсвѣчниками и свѣчами, стоялъ на колѣняхъ священникъ и тихо молился. Около него съ обѣихъ сторонъ стояли также на колѣняхъ два молодые клирошанина въ лиловыхъ мантіяхъ, съ бѣлыми кружевными шемизетками и съ кадилами въ рукахъ. Онъ молился о ниспосланіи чуда: о спасеніи города, о подкрѣпленіи падающаго духа, о ниспосланіи терпѣнія, объ удаленіи искусителя, нашептывающаго ропотъ и малодушный, робкій плачъ на земныя несчастія. Нѣсколько женщинъ, похожихъ на привидѣнія, стояло на колѣняхъ, опершись и совершенно положивъ изнеможенныя головы на спинки стоявшихъ передъ ними стульевъ и темныхъ деревянныхъ лавокъ; нѣсколько мужчинъ, прислонясь у колоннъ, на которыхъ возлегали боковые своды, печально стояли тоже на колѣняхъ. Окно сь цвѣтными стеклами, бывшее надъ алтаремъ, озарилось розовьмъ румянцемъ утра, и упали отъ него на полъ голубые, желтые и другіхъ цвѣтовъ кружки свѣта, освѣтившіе внезапно темную церковь. Весь алтарь въ своемъ далекомъ углубленіи показался вдругъ въ сіяніи; кадильный дымъ остановился въ воздухѣ радужно освѣщеннымъ облакомъ. Андрій не безъ изумленія глядѣлъ изъ своего темнаго угла на чудо, произведенное свѣтомъ. Въ это время величественный стонъ органа наполнилъ вдругъ всю церковь; онъ становился гуще и гуще, разростался, перешелъ въ тяжелые раскаты грома и потомъ вдругъ, обратившись въ небесную музыку, понесся высоко подъ сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкіе дѣвичьи голоса, и потомъ опять обратился онъ въ густой ревъ и громъ, и затихъ. И долго еще громовые рокоты носились дрожа подъ сводами, и дивился Андрій съ полуоткрытымъ ртомъ величественной музыкѣ."
Въ это время почувствовалъ онъ, что кто-то дернулъ его за полу кафтана. "Пора!" сказала татарка. Они перешли черезъ церковь, не замѣченные никѣмъ, и вышли потомъ на площадь, бывшую передъ нею. Заря уже давно румянилась на небѣ: все возвѣщало восхожденіе солнца. Площадь, имѣвшая квадратную фигуру, была совершенно пуста; по срединѣ ея оставались еще деревянные столики, показывавшіе, что здѣсь былъ еще, можетъ-быть, только недѣлю назадъ, рынокъ съѣстныхъ припасовъ. Улица, которыхъ тогда не мостили, была просто засохшая груда грязи. Площадь обступали кругомъ небольшіе каменные и глиняные въ одинъ этажъ дома, съ видными въ стѣнахъ деревянными сваями и столбами во всю ихъ высоту; косвенно перекрещенные деревянными же брусьями, какъ вообще строили дома тогдашніе обыватели, что можно видѣть и понынѣ еще въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Литвы и Польши. Всѣ они были покрыты непомѣрно высокими крышами, со множествомъ слуховыхъ оконъ и отдушинъ. На одной сторонѣ, почти близъ церкви, выше другихъ, возносилось совершенно отличное отъ прочихъ зданіе, вѣроятно, городовой магистратъ или какое-нибудь правительственное мѣсто. Оно было въ два этажа и надъ нимъ вверхъ надстроенъ былъ въ двѣ арки бельведеръ, гдѣ стоялъ часовой; большой циферблатъ вдѣланъ былъ въ крышу.
Площадь казалась мертвою; но Андрію почудилось какое-то слабое стенаніе. Разсматривая, онъ замѣтилъ на другой ея сторонѣ группу изъ двухъ-трехъ человѣкъ, лежавшихъ почти безъ всякаго движенія иа землѣ. Онъ вперилъ глаза внимательнѣй, чтобы разсмотрѣть, заснувшіе ли это были, или умершіе, и въ это время наткнулся на что-то, лежавшее у ногъ. Это было мертвое тѣло женщины, повидимому, жидовки. Казалось, она была еще молода, хотя въ искаженныхъ, изможденныхъ чертахъ ея нельзя было того видѣть. На головѣ ея былъ красный шелковый платокъ: жемчуги, или бусы въ два ряда украшали ея наушники; двѣ-три длинныя, всѣ въ завиткахъ кудри выпадали изъ-подъ нихъ на ея высохшую шею съ натянувшимися жилами. Возлѣ нея лежалъ ребенокъ, судорожно схватывавшій рукою за тощую грудь ея и скрутившій ея своими пальцами отъ невольной злости, не нашедъ въ ней молока. Онъ уже не плакалъ и не кричалъ, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что онъ еще не умеръ, или но крайней мѣрѣ еще только готовился испустить послѣднее дыханіе. Они поворотили въ улицы и были остановлены вдругъ какимъ-то бѣснующимся, который, увидѣвъ у Андрія драгоцѣнную ношу, кинулся на него, какъ тигръ, вцѣпился въ него, крича: "хлѣба!" Но силъ не было у него равныхъ бѣшенству; Андрій оттолкнулъ его: онъ полетѣлъ на землю. Движимый состраданіемъ, онъ швырнулъ ему одинъ хлѣбъ, на который тотъ бросился, подобно бѣшеной собакѣ, изгрызъ, искусалъ его и тутъ же, на улицѣ, въ страшныхъ судоргахъ испустилъ духъ отъ долгой отвычки принимать пищу. Почти на каждомъ шагу поражали ихъ страшныя жертвы голода. Казалось, какъ-будто, не вынося мученій въ домахъ, многіе нарочно выбѣжали на улицу: не ниспошлется ли въ воздухѣ чего-нибудь питающаго силы. У воротъ одного дома сидѣла старуха, и нельзя сказать, заснула ли она, умерла, или просто, позабылась; по крайней мѣрѣ она уже не слышала и не видѣла ничего и, опустивъ голову на грудь, сидѣла недвижима на одномъ и томъ же мѣстѣ. Съ крыши другаго дома висѣло внизъ, на веревочной петлѣ, вытянувшееся и изсохшее дѣло. Бѣднякъ не могъ вынести до конца страданій голода и захотѣлъ лучше произвольнымъ самоубійствомъ ускорить конецъ свой.
При видѣ такихъ поражающихъ свидѣтельствъ голода, Андрiй не вытерпѣлъ не спросить Татарку: — Неужели они однакожъ совсѣмъ не нашли, чѣмъ пробавить жизнь? Если человѣку приходптъ послѣдняя крайность, тогда, дѣлать нечего, онъ долженъ питаться тѣмъ, чѣмъ дотолѣ брезгалъ: онъ можетъ питаться тѣми тварями, которыя запрещены закономъ, все можетъ тогда пойти въ снѣдь.
— Все переѣли, сказала татарка: — всю скотину: ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всемъ городѣ. У насъ въ городѣ никогда не водилось никакихъ запасовъ: все привозилось изъ деревень.
— Но какъ же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить городъ?
— Можетъ-быть, воевода и сдалъ бы, но вчера утромъ полковникъ, который въ Бужанахъ, пустилъ въ городъ ястреба съ запиской, чтобы не отдавали города: что онъ идетъ на выручку съ полкомъ, да ожидаетъ только другаго полковника, чтобъ идти обоимъ вмѣстѣ. И теперь всякую минуту ждутъ ихъ — Но вотъ мы пришли къ дому.
Андрій уже издали видѣлъ домъ, непохожій на другіе и, какъ казалось, строенный какимъ-нибудь архитекторомъ итальянскимъ: онъ былъ сложенъ изъ красивыхъ тонкихъ кирпичей въ два этажа. Окна нижняго этажа были заключены въ высоко выдавшіеся гранитные карнизы; верхній этажъ состоялъ весь изъ небольшихъ арокъ, образовавшихъ галерею; между ними были видны рѣшетки съ гербами; на углахъ дома тоже были гербы. Наружная широкая лѣстница изъ крашенныхъ кирпичей выходила на самую площадь. Внизу лѣстницы сидѣло по одному часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой за стоявшія подлѣ нихъ алебарды, а другою подпирали наклоненныя свои головы и, казалось, такимъ образомъ болѣе походили на изваянія, чѣмъ на живыя существа. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко всему; они не обратили даже вниманія на то, кто всходилъ по лѣстницѣ. На верху лѣстницы они нашли богато убраннаго, всего съ ногъ до головы вооруженнаго воина, державшаго въ рукѣ молитвенникъ. Онъ было возвелъ на нихъ истомленныя очи, но татарка сказала ему одно слово, и онъ опустилъ ихъ вновь въ открытыя страницы своего молитвенника. Они вступили въ первую комнату, довольно просторную, служившую пріемною, или, просто, переднею; она была наполнена вся сидѣвшими въ разныхъ положеніяхъ у стѣнъ солдатами, слугами, псарями, виночерпіями и прочей дворней, необходимою для показанія сана польскаго вельможи. Слышенъ былъ чадъ погаснувшей свѣчи; двѣ другія еше горѣли въ двухъ огромныхъ, почти въ ростъ человѣка, подсвѣчникахъ, стоявшихъ посрединѣ, несмотря на то, что уже давно въ рѣшетчатое широкое окно глядѣло утро. Андрій уже было хотѣлъ идти прямо въ широкую дубовую дверь, украшенную гербомъ и множествомъ разныхъ украшеній; но татарка дернула его за рукавъ и указала маленькую дверь въ боковой стѣнѣ. Этою вышли они въ корридоръ и потомъ въ комнату, которую онъ началъ внимательно разсматривать. Свѣтъ, проходившій сквозь щель ставня, тронулъ кое-что: малиновый занавѣсъ, позолоченный карнизъ и живопись на стѣнѣ. Здѣсь татарка указала Андрію остаться, отворила дверь въ другую комнату, изъ которой блеснулъ свѣтъ огня. Онъ услышалъ шепотъ и тихій голосъ, отъ котораго все потряслось у него. Онъ видѣлъ сквозь растворившуюся дверь, какъ мелькнула быстро стройная женская фигура съ длинною роскошною косою, упадавшею на поднятую къ верху руку. Татарка возвратилась и сказала, чтобъ онъ вошелъ. Онъ не помнилъ, какъ вошелъ и какъ затворилась за нимъ дверь. Въ комнатѣ горѣли двѣ свѣчи, лампада теплилась передъ образомъ; подъ нимъ стоялъ высокій столикъ, по обычаю католическому, со ступеньками для преклоненія колѣней во время молитвы. Но не того искали глаза его. Онъ повернулся въ другую сторону и увидѣлъ женщину, казалось, застывшую и окаменѣвшую въ какомъ-то быстромъ движеніи. Казалось, какъ-будто вся фигура ея хотѣла броситься къ нему и вдругъ остановилась. И онъ остался также изумленнымъ предъ нею. Не такою воображалъ онъ ее видѣть: это была не она, не та, которую онъ зналъ прежде; ничего не было въ ней похожаго на ту, но вдвое прекраснѣе и чудеснѣе была она теперь, чѣмъ прежде: тогда было въ ней что-то неконченное; теперь это было произведеніе, которому художникъ далъ послѣдній ударъ кисти. То была прелестная, вѣтреная дѣвушка; эта была красавица, женщина во всей развившейся красѣ своей. Полное чувство выражалось въ ея поднятыхъ глазахъ, не отрывки, не намеки на чувство, но все чувство. Еще слезы не успѣли въ нихъ высохнуть и облекли ихъ блистающею влагою, проходившею въ душу; грудь, шея и плечи заключились въ тѣ прекрасныя границы, которыя назначены вполнѣ развившейся красотѣ; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ея, теперь обратились въ густую, роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть разбросалась по всей длинѣ руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь. Казалось, всѣ до одной измѣнились черты ея. Напрасно силился онъ отыскать въ нихъ хоть одну изъ тѣхъ, которыя носились въ его памяти, — ни одной. Какъ ни велика была ея блѣдность, но она не помрачала чудесной красоты ея, напротивъ, какъ-будто придала ей что-то стремительное, неотразимо-побѣдоносное. И ощутилъ Андрій въ своей душѣ благоговѣйную боязнь, и сталъ неподвиженъ передъ нею. Она, казалось, также была поражена видомъ казака, представшаго во всей красѣ и силѣ юношескаго мужества, который и въ самой неподвижности своихъ членовъ уже обличалъ развязную вольность движеній; ясною твердостью сверкалъ глазъ его, смѣлою дугою выгнулась бархатная бровь, загорѣлыя щеки блистали всею яркостью дѣвственнаго огня и какъ шелкъ лоснился молодой черный усъ.
— Нѣтъ, я не въ силахъ ничѣмъ возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, сказала она, и весь колебался серебряный звукъ ея голоса. — Одинъ Богъ можетъ вознаградить тебя, а не мнѣ, слабой женщинѣ... она потупила свои очи; прекрасными, снѣжными полукружьями надвинулись на нихъ вѣки, охраненныя длинными, какъ стрѣлы, рѣсницами; наклонилось все чудесное лицо ея, и тонкій румянецъ оттѣнилъ его снизу. Не зналъ, что сказать на это Андрій; онъ хотѣлъ бы выговорить все, что ни есть на душѣ, выговорить его такъ же горячо, какъ оно было на душѣ, — и не могъ. Почувствовалъ онъ что-то заградившее ему уста; звукъ отнялся у слова: почувствовалъ онъ, что не ему, воспитанному въ бурсѣ и въ бранной кочевой жизни, отвѣчать на такія рѣчи, и вознегодовалъ на свою казацкую натуру. Въ это время вошла въ комнату татарка. Она уже успѣла нарѣзать ломтями принесенный рыцаремъ хлѣбъ, несла его на золотомъ блюдѣ и поставила передъ своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлѣбъ, и возвела очи на Андрія, — и много было въ очахъ тѣхъ. Этотъ умиленный взоръ, выказавшій изнеможенье и безсилье выразить обнявшія ее чувства, былъ болѣе доступенъ Андрію, чѣмъ всѣ рѣчи. Его душѣ вдругъ стало легко; казалось, все развязываяось у него. Душевныя движенья и чувства, которыя дотолѣ какъ будто кто-то удерживалъ тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на волѣ, и уже хотѣли излиться въ неукротимые потоки словъ. Какъ вдругъ красавица, обратясь къ татаркѣ, безпокойно спросила: — А мать? ты отнесла ей?
— Она спитъ.
— А отцу?
— Отнесла; онъ сказалъ, что придетъ самъ благодарить рьщаря.
Она взяла хлѣбъ и поднесла его къ рту. Съ неизъяснимымъ наслажденіемъ глядѣлъ Андрій, какъ она ломала его блистающими пальцами своими и ѣла; и вдругъ вспомнилъ о бѣсновавшемся отъ голода, который испустилъ духъ въ глазахъ его, проглотивши кусокъ хлѣба. Онъ поблѣднѣлъ и, схвативъ ее за руку, закричалъ: "Довольно, не ѣшь больше! ты такъ долго не ѣла, тебѣ хлѣбъ будетъ теперъ ядовитъ". И она опустила тутъ же свою руку; положила хлѣбъ на блюдо и, какъ покорный ребенокъ, смотрѣла ему въ очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово.... но не властны выразить ни рѣзецъ, ни кисть ни высоко-могучее слово того, что видится иной разъ во взорахъ дѣвы, ниже того умиленнаго чувства, которымъ объемлется глядящій въ такіе взоры дѣвы.
— Царица, вскрикнулъ Андрій, полный и сердечныхъ, и душевныхъ, и всякихъ избытковъ: — что тебѣ нужно, чего ты хочешь? прикажи мнѣ? задай мнѣ службу самую невозможную, какая только есть на свѣтѣ — я побѣгу исполнить ее! Скажи мнѣ сдѣлать то, чего не въ силахъ сдѣлать ни одинъ человѣкъ, — я исполню, погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святымъ крестомъ, мнѣ такъ сладко.... но нѣтъ, нельзя сказать того! У меня три хутора, половина табуновъ отцовскихъ мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже отъ него скрываетъ она — все мое! Нѣтъ ни у кого теперь изъ казаковъ нашихъ такого оружія, какъ у меня: за одну рукоять моей сабли даютъ мнѣ лучшій табунъ и три тысячи овецъ. И отъ всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово, или хотя только шевельнешь своею тонкою, черною бровью! но знаю, что, можетъ-быть, несу глупыя рѣчи, и не кстати, и нейдетъ все это сюда, что не мнѣ, проведшему жизнь въ бурсѣ и на Запорожьи, говорить такъ, какъ въ обычаѣ говорить тамъ, гдѣ бываютъ короли, князья и все, что ни есть лучшаго въ вельможномъ рыцарствѣ. Вижу, что ты иное творенье Бога, нежели всѣ мы, и далеки передъ тобою другія боярскія жены и дочери-дѣвы.
Съ возрастающимъ изумленіемъ, вся превратившись въ слухъ, не проронивъ ни одного слова, слушала дѣва открытую, сердечную рѣчь, въ которой, какъ въ зеркалѣ, отражалась молодая, полная силъ душа, и каждое простое слово этой рѣчи, выговоренное голосомъ, летѣвшимъ прямо съ сердечнаго дна, облечено было въ силу. И выдавалось впередъ все прекрасное лице ея, отбросила она далеко назадъ досадные волосы, открыла уста и долго гдядѣла съ открытыми устами; потомъ хотѣла что-то сказать и вдругъ остановилась, и вспомнила, что другимъ назначеньемъ ведется рыцарь, что отецъ, братья и вся отчизна его стоятъ позади суровыми мстителями, что страшны облегшiе городъ запорожцы, что лютой смерти обречены всѣ они съ своимъ городомъ... и глаза ея вдругъ наполнились слезами; она схватила платокъ шитый шелками, набросила его себѣ на лицо, и онъ въ минуту сталъ весь влаженъ; и долго сидѣла, забросивъ назадъ свою прекрасную голову, сжавъ бѣлоснѣжными зубами свою прекрасную нижнюю губу, какъ бы внезапно почувствовавъ какое укушеніе ядовитаго гада, и не снимая съ лица платка, чтобы онъ не видѣлъ ея сокрушительной грусти.
— Скажи мнѣ одно слово! сказалъ Андрій и взялъ ее за атласную руку. Сверкающій огонь пробѣжалъ по жиламъ его отъ этого прикосновенья, и жалъ онъ руку, лежавшую безчувственно въ рукѣ его.
Но она молчала и не отнимала платка отъ лица своего и оставалась неподвижна.
— Отчего же ты такъ печальна? скажи мнѣ, отчего ты такъ печальна?
Бросила прочь она отъ себя платокъ, отвернула падающіе на очи длинные волосы свои и вся разлилась въ жалостныхъ рѣчахъ, выговаривая ихъ тихимъ голосомъ, подобно тому, какъ вѣтеръ, поднявшись въ прекрасный вечеръ, пробѣжитъ вдругъ по густой чащѣ приводнаго тростника, — зашелестятъ, зазвучатъ и понесутся вдругъ унывно-тонкіе звуки, и ловитъ ихъ съ непонятной грустью остановившійся путникъ, не чуя ни погасающаго вечера, ни несущихся веселыхъ пѣсенъ народа, бредущаго отъ полевыхъ работъ , и жнивъ, ни отдаленнаго стука гдѣ-то проѣзжающей телѣги.
— Недостойна ли я вѣчныхъ сожалѣній! не несчастна ли мать, родившая меня на свѣтъ! не горькая ли доля пришлась на часть мнѣ? не лютый ли ты палачъ мой, моя свирѣпая судьба? Всѣхъ ты привела къ ногамъ моимъ: лучшихъ дворянъ изо всего шляхетства, богатѣйшихъ пановъ, графовъ и иноземныхъ бароновъ, и все, что ни есть цвѣтъ нашего рыцарства. Всѣмъ имъ было вольно любить меня, и за великое благо всякій изъ нихъ почелъ бы любовь мою. Стоило мнѣ только махнуть рукой, и любой изъ нихъ, красивѣйшій, прекраснѣйшій лицомъ и породою, сталъ бы моимъ супругомъ. И ни къ одному изъ нихъ не причаровала ты моего сердца, свирѣпая судьба моя; а причаровала мое сердце мимо лучшихъ витязей земли нашей къ чужому, ко врагу нашему. За что же ты, Пречистая Божья Матерь, за какіе грѣхи, за какія тяжкія преступленья такъ неумолимо и безпощадно гонишь меня? Въ изобиліи и роскошномъ избыткѣ всего текли дни мои; лучшія, дорогія блюда и сладкія вина были мнѣ снѣдью. И на что все это было?къ чему оно все было? къ тому ли, чтобы наконецъ умереть лютою смертью, какой не умираетъ послѣдній нищій въ королевствѣ? И мало того, что осуждена я на такую страшную участъ, мало того, что передъ концомъ своимъ должна видѣть, какъ станутъ умирать въ невыносимыхъ мукахъ отецъ и мать, для спасенія которыхъ двадцать разъ готова была бы отдать жизнь свою, мало всего этого: нужно, чтобъ передъ концомъ своимъ мнѣ довелось увидѣть и услышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобъ онъ рѣчами своими разодралъ на части мое сердце, чтобы горькая моя часть была еще горче, чтобы еще жалче было мнѣ моей молодой жизни, чтобы страшнѣе казалась мнѣ смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирѣпая судьба моя, и тебя, прости мое прегрѣшеніе, Святая Божья Матерь!
И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось въ лицѣ ея; поющею грустью заговорила всякая черта его, и всё, отъ печально поникшаго лба и опустившихся очей, до слезъ, застывшихъ и засохнувшихъ по тихо пламенѣвшимъ щекамъ ея, все, казалось, говорило: "Нѣтъ счастья на лицѣ этомъ!"
— Не слыхано на свѣтѣ, не можно, не быть тому, говорилъ Андрій, — чтобы красивѣйшая и лучшая изъ женъ понесла такую горькую часть, когда она рождена на то, чтобы передъ ней, какъ передъ святыней, преклонилось все, что ни есть лучшаго на свѣтѣ. Нѣтъ, ты не умрешь, не тебѣ умирать, клянусь моимъ рожденіемъ и всѣмъ, что мнѣ мило на свѣтѣ, — ты не умрешь! Если же будетъ уже такъ, и ничѣмъ — ни силой, ни молитвой, ни мужествомъ нельзя будетъ отклонить горькой судьбы, то мы умремъ вмѣстѣ, и прежде умру я, умру передъ тобой, у твоихъ прекрасныхъ колѣнъ, и развѣ уже мертваго меня разлучатъ съ тобою.
— Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, говорила она, качая тихо прекрасной головой своей: — знаю, и, къ великому моему горю, знаю слишкомъ хорошо, что тебѣ нельзя любить меня; знаю я, какой долгъ и завѣтъ твой: тебя зовутъ отецъ, товарищи, отчизна, а мы — враги тебѣ.
— А что мнѣ отецъ, товарищи, отчизна? сказалъ Андрій, встряхнувъ быстро головою и выпрямивъ весь прямой, какъ надрѣчная осокорь, станъ свой: — такъ если-жъ такъ, такъ вотъ что: нѣтъ у меня никого! Никого, никого! повторилъ онъ тѣмъ же голосомъ и съ тѣмъ движеніемъ руки, съ какимъ упругій, несокрушимый казакъ выражаетъ рѣшимость на дѣло неслыханное и невозможное для другаго. — Кто сказалъ, что моя отчизна — Украйна?кто далъ мнѣ ее въ отчизны? Отчизна есть то, чего ищетъ душа наша, что милѣе для нея всего. Отчизна моя — ты! Вотъ моя отчизна! И понесу я отчизну эту въ сердцѣ моемъ, понесу ее, пока станетъ моего вѣка, и посмотрю, пусть кто-нибудь изъ казаковъ вырветъ ее оттуда! и все, что ни есть, продамъ, отдамъ, погублю за такую отчизну!
На мигъ остолбенѣвъ, какъ прекрасная статуя, смотрѣла она ему въ очи и вдругъ зарыдала, и съ чудною женскою стремительностію, на какую бываетъ только способна одна безразсчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движеніе, кинулась она къ нему на шею, обхвативъ его снѣгоподобными, чудными руками, и зарыдала. Въ это время раздались на улицѣ неясные крики, сопровождаемые трубнымъ и литаврнымъ звукомъ; но онъ не слыхалъ ихъ: онъ слышалъ только, какъ чудныя уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханія, какъ слезы ея текли ручьями къ нему на лице, и всѣ спустившіеся съ головы, пахучіе ея волосы опутали его всего своимъ темнымъ и блестящямъ шелкомъ.
Въ это время вбѣжала къ нимъ съ радостнымъ крикомъ татарка: "Спасены, спасены!" кричала она, не помня себя: "наши вошли въ городъ, привезли хлѣба, пшена, муки и связанныхъ запорожцевъ!" Но не слышалъ никто изъ нихъ, какіе наши вошли въ городъ, что привезли съ собою и какихъ связали запорожцевъ. Полный чувствъ, вкушаемыхъ не на землѣ, Андрій поцѣловалъ въ благовонныя уста, прильнувшія къ щекѣ его, и не безотвѣтны были благовонныя уста. Они отозвались тѣмъ же, и въ этомъ обоюдно сліянномъ поцѣлуѣ ощутилось то, что одинъ только разъ въ жизни дается чувствовать человѣку.
И погибъ казакъ! пропалъ для всего казацкаго рыцарства! не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовскихъ хуторовъ своихъ, ни церкви Божіей. Украйнѣ не видать тоже храбрѣйшаго изъ своихъ дѣтей, взявшихся защищать ее. Вырветъ старый Тарасъ сѣдой клокъ волосъ изъ своей чуприны, и проклянетъ и день и часъ, въ который породилъ на позоръ себѣ такого сына.
|
