XI.
Въ то время, когда происходило описываемое событіе, на пограничныхъ мѣстахъ не было еще никакихъ таможенныхъ чиновниковъ и объѣздчиковъ — этой страшной грозы предпріимчивыхъ людей, и потому всякій могъ везти, что ему вздумалось.Если же кто и производилъ обыскъ и ревизовку, то дѣлалъ это большею частію для своего собственнаго удовольствія, особливо если на возу находились заманчивые для глазъ предметы и если его собственная рука имѣла порядочный вѣсъ и тяжесть. Но кирпичъ не находилъ охотниковъ и въѣхалъ безпрепятственно въ главныя городскія ворота. Бульба, въ своей тѣсной клѣткѣ, могъ только слышать шумъ, крики возницъ и больше ничего. Янкель, подпрыгивая на своемъ короткомъ, запачканномъ пылью рысакѣ, поворотилъ, сдѣлавши нѣсколько круговъ, въ темную узенькую улицу, носившую названіе Грязной и вмѣстѣ Жидовской, потому что здѣсь дѣйствительно находились жиды со всей Варшавы. Эта улица чрезвычайно походила на вывороченную внутренность задняго двора. Солнце, казалось, не заходило сюда вовсе. Совершенно почернѣвшіе деревянные дома, со множествомъ протянутыхъ изъ оконъ жердей, увеличивали еще болѣе мракъ. Изрѣдка краснѣла между ними кирпичная стѣна, но и та уже во многихъ мѣстахъ превращалась въ совершенно черную. Иногда только вверху оштукатуренный кусокъ стѣны, обхваченный солнцемъ, блисталъ нестерпимою для глазъ бѣлизною. Тутъ все состояло изъ сильныхъ рѣзкостей: трубы, тряпки, шелуха, выброшенные разбитые чаны. Всякій, что только было у него негоднаго, швырялъ на улицу, доставляя прохожимъ возможныя удобства питать всѣ чувства свои этою дрянью. Сидящій на конѣ всадникъ чуть-чуть не доставалъ рукою жердей, протянутыхъ черезъ улицу изъ одного дома въ другой, на которыхъ висѣли жидовскіе чулки, коротенькіе панталонцы и копченый гусь. Иногда довольно смазливенькое личико еврейки, убранное потемнѣвшими бусами, выглядывало изъ ветхаго окошка. Куча жиденковъ, запачканныхъ, оборванныхъ, съ курчавыми волосами, кричала и валялась въ грязи. Рыжій жидъ съ веснушками по всему лицу, дѣлавшими его похожимъ на воробьиное яйцо, выглянулъ изъ окна; онъ тотчасъ заговорилъ съ Янкелемъ на своемъ тарабарскомъ нарѣчіи, и Янкель тотчасъ въѣхалъ въ одинъ дворъ. По улицѣ шелъ другой жидъ, остановился, вступилъ тоже въ разговоръ, и когда Бульба выкарабкался наконецъ изъ-подъ кирпича, онъ увидѣлъ трехъ жидовъ, говорившихъ съ большимъ жаромъ.
Янкель обратился къ нему и сказалъ, что все будетъ сдѣлано, что его Остапъ сидитъ въ городской темницѣ, и хотя трудно уговорить стражей, но однакожъ онъ надѣется доставить ему свиданіе.
Бульба вошелъ съ тремя жидами въ комнату.
Жиды начали опять говорить между собою на своемъ непонятномъ языкѣ. Тарасъ поглядывалъ на каждаго изъ нихъ. Что-то, казалось, сильно потрясло его: на грубомъ и равнодушномъ лицѣ его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды, — надежды той, которая посѣщаетъ иногда человѣка въ послѣднемъ градусѣ отчаянія; старое сердце его начало сильно биться, какъ будто у юноши.
— Слушайте, жиды! сказалъ онъ, и въ словахъ его было что-то восторженное. — Вы все на свѣтѣ можете сдѣлать, выкопаете хоть изъ дна морскаго, и пословица давно уже говоритъ, что жидъ самого себя украдетъ, когда только захочетъ украсть. Освободите мнѣ моего Остапа! дайте случай убѣжать ему отъ дьявольскихъ рукъ. Вотъ я этому человѣку обѣщалъ двѣнадцать тысячъ червонныхъ, — я прибавляю еще двѣнадцать: всѣ, какіе у меня есть дорогіе кубки и закопанное въ землѣ золото, хату и послѣднюю одежду продамъ и заключу съ вами контрактъ на всю жизнь, съ тѣмъ, чтобы все, что ни добуду на войнѣ, дѣлить съ вами пополамъ.
— О, не можно, любезный панъ, не можно! сказалъ со вздохомъ Янкель.
— Нѣтъ, не можно! сказалъ другой жидъ.
Всѣ три жида взглянули одинъ на другаго.
— А попробовать, сказадъ третій, боязливо поглядывая на двухъ другихъ: — можетъ-быть Богъ дастъ.
Всѣ три жида заговорили по-нѣмецки. Бульба, какъ ни наострялъ свой слухъ, ничего не могъ отгадать; онъ слышалъ только часто произносимое слово Мардохай и больше ничего.
— Слушай, панъ! сказалъ Янкель: — нужно посовѣтоваться съ такимъ человѣкомъ, какого еще никогда не было на свѣтѣ... у-у-у! то такой, мудрый, какъ Соломонъ, и когда онъ ничего не сдѣлаетъ, то уже никто на свѣтѣ не сдѣлаетъ. Сиди тутъ; вотъ ключъ; и не впускай никого. Жиды вышли на улицу.
Тарасъ заперъ дверь и смотрѣлъ въ маленькое окошко на этотъ грязный жидовскій проспектъ. Три жида остановились посрединѣ улицы и стали говорить довольно азартно; къ нимъ присоединился скоро четвертый, наконецъ и пятый. Онъ слышалъ опять повторяемое: Мардохай, Мардохай. Жиды безпрестанно посматривали въ одну сторону улицы; наконецъ въ концѣ ея изъ-за одного дряннаго дома показалась нога въ жидовскомъ башмакѣ и замелькали фалды полукафтанья. "А, Мардохай! Мардохай!" закричали всѣ жиды въ одинъ голосъ. Тощій жидъ, нѣсколько короче Янкеля, но гораздо болѣе покрытый морщинами, съ преогромною верхнею губою, приблизился къ нетерпѣливой толпѣ, и всѣ жиды наперерывъ спѣшили разсказывать ему, при чемъ Мардохай нѣсколько разъ поглядывалъ на маленькое окошечко, и Тарасъ догадывался, что рѣчь шла о немъ. Мардохай размахивалъ руками, слушалъ, перебивалъ рѣчь, часто плевалъ на сторону и, подымая фалды полукафтанья, засовывалъ въ карманъ руку и вынималъ какія-то побрякушки, при чемъ показывалъ прескверные свои панталоны. Наконецъ всѣ жиды подняли такой крикъ, что жидъ, стоявшій насторожѣ, долженъ былъ давать знаки къ молчанію, и Тарасъ уже началъ опасаться за свою безопасность, но вспомнивши, что жиды не могутъ иначе разсуждать, какъ на улицѣ, что ихъ языка самъ демонъ не пойметъ, онъ успокоился.
Минуты двѣ спустя, жиды вмѣстѣ вошли въ его комнату. Мардохай приблизился къ Тарасу, потрепалъ его по плечу и сказалъ: — Когда мы захочемъ сдѣлать, то уже будетъ такъ, какъ нужно.
Тарасъ поглядѣлъ на этого Соломона, какого еще не было на свѣтѣ, и получилъ нѣкоторую надежду. Дѣйствительно, видъ его могъ внушить нѣкоторое довѣріе: верхняя губа у него была, просто, страшилище; толщина ея, безъ сомнѣнія, увеличилась отъ постороннихъ причинъ. Въ бородѣ у этого Соломона было только пятнадцать волосковъ, и то на лѣвой сторонѣ. На лицѣ у Соломона было столько знаковъ побоевъ, полученныхъ за удальство, что онъ, безъ сомнѣнія, давно потерялъ счетъ имъ и привыкъ ихъ считать за родимыя пятна.
Мардохай ушелъ вмѣстѣ съ товарищами, исполненными удивленія къ его мудрости. Бульба остался одинъ. Онъ былъ въ странномъ, небываломъ положеніи: онъ чувствовалъ въ первый разъ въ жизни безпокойство. Душа его была въ лихорадочномъ состояніи. Онъ не былъ тотъ прежній, непреклонный, непоколебимый, крѣпкій, какъ дубъ; онъ былъ малодушенъ; онъ былъ теперь слабъ. Онъ вздрагивалъ при каждомъ шорохѣ, при каждой новой жидовской фигурѣ, показывавшейся въ концѣ улицы. Въ такомъ состояніи пробылъ онъ наконецъ весь день; не ѣлъ, не пилъ, и глаза его не отрывались ни на часъ отъ небольшаго окошка на улицу. Наконецъ уже ввечеру поздно показались Мардохай и Янкель. Сердце Тараса замерло. — Что? удачно? спросилъ онъ ихъ съ нетерпѣніемъ дикаго коня.
Но прежде еще, нежели жиды собрались съ духомъ отвѣчать Тарасъ замѣтилъ, что у Мардохая уже не было послѣдняго локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами изъ-подъ яломка его. Замѣтно было, что онъ хотѣлъ что-то сказать, но наговорилъ такую дрянь, что Тарасъ ничего не понялъ. Да и самъ Янкель прикладывалъ очень часто руку ко рту, какъ будто бы страдалъ простудою.
— О любезный панъ! сказалъ Янкель: — теперь совсѣмъ не можно! ей Богу, не можно! Такой нехорошій народъ, что ему надо на самую голову наплевать. Вотъ и Мардохай скажетъ. Мардохай дѣлалъ такое, какого еще не дѣлалъ ни одинъ человѣкъ на свѣтѣ, но Богъ не захотѣлъ, чтобы такъ было. Три тысячи войска стоятъ, и завтра ихъ всѣхъ будутъ казнить.
Тарасъ взглянулъ въ глаза жидамъ, но уже безъ нетерпѣнія и гнѣва.
— А если панъ хочетъ видѣться, то завтра нужно рано, такъ чтобъ еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и одинъ левентарь обѣщался. Только пусть имъ не будетъ на томъ свѣтѣ счастья, ой вей миръ! что это за корыстный народъ! между нами такихъ нѣтъ: пятьдесятъ червонцевъ я далъ каждому, а левентарю...
— Хорошо. Веди меня къ нему! произнесъ Тарасъ рѣшительно, и вея твердость возвратилась въ его душу. Онъ согласился на предложеніе Янкеля переодѣться иностраннымъ графомъ, пріѣхавшимъ изъ нѣмецкой земли, для чего платье уже успѣлъ припасти дальновидный жидъ. Была уже ночь. Хозяинъ дома, извѣстный рыжій жидъ, съ веснушками, вытащилъ тощій тюфякъ, накрытый какою-то рогожею, и разостлалъ его на лавкѣ для Бульбы. Янкель легъ на полу на такомъ же тюфякѣ. Рыжiй жидъ выпилъ небольшую чарочку какой-то настойки, скинулъ полукафтанье, и, сдѣлавшись въ своихъ чулкахъ и башмакахъ нѣсколько похожимъ на цыпленка, отправился съ своею жидовкой во что-то похожее на шкафъ. Двое жиденковъ, какъ двѣ домашнія собачки, легли на полу возлѣ шкафа. Но Тарасъ не спалъ; онъ сидѣлъ неподвиженъ и слегка барабанилъ пальцами по столу; онъ держалъ во рту люльку и пускалъ дымъ, отъ котораго жидъ съ просонья чихалъ и заворачивалъ въ одѣяло свой носъ. Едва небо успѣло тронуться блѣднымъ предвѣстіемъ зари, онъ уже толкнулъ ногою Янкеля: — вставай, жидъ, и давай твою графвскую одежду!
Въ минуту одѣлся онъ; вычернилъ усы, брови, надѣлъ на темя маленькую темную шапочку — и никто бы изъ самыхъ близкихъ къ нему казаковъ не могъ узнать его. По виду, ему казалось не болѣе тридцати пяти лѣтъ. Здоровый румянецъ игралъ на его щекахъ, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотомъ, очень шла къ нему.
Улицы еще спали. Ни одно меркантильное существо еще не показывалось въ городѣ съ коробкою въ рукахъ. Бульба и Янкель пришли къ строенію, имѣвшему видъ сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почернѣвшее, и съ одной стороны его выкидывалась, какъ шея аиста, длинная, узкая башня, наверху которой торчалъ кусокъ крыши. Это строеніе отправляло множество разныхъ должностей: тутъ были и казармы, и тюрьма, и даже уголовный судъ. Наши путники вошли въ ворота и очутились среди пространной залы, или крытаго двора. Около тысячи человѣкъ спали вмѣстѣ. Прямо шла низенькая дверь, передъ которой сидѣвшіе двое часовыхъ играли въ какую-то игру, состоявшую въ томъ, что одинъ другаго билъ двумя пальцами по ладони. Они мало обратили вниманія на пришедшихъ и поворотили головы только тогда, когда Янкель сказалъ: — Это мы, слышите, паны, это мы!
— Ступайте! говорилъ одинъ изъ нихъ, отворяя одною рукой дверь, а другую подставляя своему товарищу для принятія отъ него ударовъ.
Они вступили въ корридоръ узкій и темный, который опять привелъ ихъ въ такую же залу съ маленькими окошками вверху. — Кто идетъ? закричало нѣсколько голосовъ, и Тарасъ увидѣлъ порядочное количество воиновъ въ полномъ вооруженіи. — Намъ никого не велѣно пускать.
— Это мы! кричалъ Янкель: — ей Богу мы, ясные паны! Но никто не хотѣлъ слушать. Къ счастію, въ это время подошелъ какой-то толстякъ, который, по всѣмъ примѣтамъ, казался начальникомъ, потому что ругался сильнѣе всѣхъ.
— Панъ, это-жъ мы; вы уже знаете насъ, и панъ графъ еще будетъ благодарить.
— Пропустите, сто дьябловъ чортовой маткѣ! И больше никого не пускайте. Да саблей чтобы никто не скидалъ и не собачился на полу...
Продолженія краснорѣчиваго приказа уже не слышали наши путники. "Это мы, это я, это свои!" говорилъ Янкель, встрѣчаясь со всякимъ.
— А что, можно теперь? спросилъ онъ одного изъ стражей, когда они наконецъ подошли къ тому мѣсту, гдѣ корридоръ уже оканчивался.
— Можно, только не знаю, пропустятъ ли васъ въ самую тюрьму. Теперь уже нѣтъ Яна: вмѣсто его стоитъ другой, отвѣчалъ часовой.
— Ай, ай, произнесъ тихо жидъ: — это скверно, любезный панъ!
— Веди! произнесъ упрямо Тарасъ. Жидъ повиновался.
У дверей подземелья, оканчивавшихся вверху остріемъ, стоялъ гайдукъ, съ усами въ три яруса. Верхній ярусъ усовъ шелъ назадъ, другой прямо впередъ, третій внизъ, что дѣлало его очень похожимъ на кота.
Жидъ съежился въ три погибели и почти бокомъ подошелъ къ нему. — Ваша ясновельможность! ясновельможный панъ!
— Ты, жидъ, это мнѣ говоришь?
— Вамъ, ясновельможный панъ.
— Гм.... а я, просто, гайдукъ! сказалъ трехъ-ярусный усачъ съ повеселѣвшими глазами.
— А я, ей Богу, думалъ, что это самъ воевода. Ай, ай, ай.... При этомъ жидъ покрутилъ головою и разставилъ пальцы. — Ай, какой важный видъ! Ей Богу, полковникъ, совсѣмъ полковникъ. Вотъ еще бы только на палецъ прибавить, то и полковникъ! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скораго, какъ муха, да и пусть муштруетъ полки!
Гайдукъ поправилъ нижній ярусъ усовъ своихъ, при чемъ глаза совершенно развеселились.
— Что за народъ военный! продолжалъ жидъ: — охъ вей миръ, что за народъ хорошій! Шнурочки, бляшечки.... такъ отъ нихъ блеститъ, какъ отъ солнца; а цурки, гдѣ только увидатъ военныхъ.... ай, ай! Жидъ опять покрутилъ головою.
Гайдукъ завилъ рукою верхніе усы и пропустилъ сквозь зубы звукъ, нѣсколько похожій на лошадиное ржаніе.
— Прошу пана оказать услугу! произнесъ жидъ: — вотъ князь, пріѣхалъ изъ чужаго края, хочетъ посмотрѣть на казаковъ. Онъ еще съ роду не видѣлъ, что это за народъ казаки.
Появленіе иностранныхъ графовъ и бароновъ было въ Польшѣ довольно обыкновенно: они часто были завлекаемы единственно любопытствомъ посмотрѣть этотъ почти полу-азіатскій уголъ Европы. Московію и Украину они почитали уже находящимися въ Азіи. И потому гайдукъ, поклонившись довольно низко, почелъ приличнымъ прибавить нѣсколько словъ отъ себя:
— Я не знаю, ваша ясновельможность, говорилъ онъ, — зачѣмъ вамъ хочется смотрѣть ихъ. Это собаки, а не люди. И вѣра у нихъ такая, что никто не уважаетъ.
— Врешь ты, чортовъ сынъ! сказалъ Бульба: — самъ ты собака! Какъ ты смѣешь говорить, что нашу вѣру не уважаютъ! Это вашу еретическую вѣру не уважаютъ!
— Эге, ге! сказалъ гайдукъ; я знаю, пріятель, ты кто: ты самъ изъ тѣхъ, которые уже сидятъ у меня. Постой же, я позову сюда нашихъ.
Тарасъ увидѣлъ свою неосторожность; но упрямство и досада помѣшали ему подумать о томъ, какъ бы исправить ее. Къ счастію Янкель въ ту же минуту успѣлъ подвернуться.
— Ясновельможный панъ! какъ же можно, чтобы графъ да былъ казакъ? А еслибы онъ былъ казакъ, то гдѣ бы онъ досталъ такое платье и такой видъ графскій!
— Разсказывай себѣ! И гайдукъ уже раскрылъ было широкій ротъ свой, чтобы крикнуть.
— Ваше королевское величество! молчите! молчите, ради Бога! закричалъ Янкель: — молчите! мы уже вамъ за это заплатимъ такъ, какъ еще никогда и не видѣли: мы дадимъ вамъ два золотыхъ червонца.
— Эге! два червонца! Два червонца мнѣ ни-почемъ; я цырюльнику даю два червонца за то, чтобы мнѣ только половину бороды выбрилъ. Сто червонцевъ давай, жидъ! Тутъ гайдукъ закрутилъ верхніе усы. — А какъ не дашь ста червонныхъ, сейчасъ закричу!
— И, на что бы такъ много? горестно сказалъ поблѣднѣвшій жидъ, развязывая кожанный мѣшокъ свой; но онъ счастливъ былъ, что въ его кошелькѣ не было болѣе и что гайдукъ далѣе ста не умѣлъ считать.
— Панъ, панъ! уйдемъ скорѣе! Видите, какой тутъ нехорошій народъ! сказалъ Янкель, замѣтивши, что гайдукъ перебиралъ на рукѣ деньги, какъ бы жалѣя о томъ, что не запросилъ болѣе.
— Что-жъ ты, чортовъ гайдукъ, сказалъ Бульба, — деньги взялъ, а показать и не думаешь? Нѣтъ, ты долженъ показать. Ужъ когда деньги подучилъ, то ты не вправѣ теперь отказать.
— Ступайте, ступайте къ дьяволу! а не то сію минуту дамъ знать, и васъ тутъ.... Уносите скорѣе ноги, говорю я вамъ!
— Панъ! панъ! пойдемъ, ей Богу, пойдемъ. Цуръ имъ! Пусть имъ приснится такое, что плевать нужно! кричалъ бѣдный Янкель.
Бульба медленно, потупивъ голову, оборотился и шелъ, назадъ, преслѣдуемый укорами Янкеля, котораго ѣла грусть при мысли о даромъ потерянныхъ червонцахъ.
— И на что бы трогать? Пусть бы собака бранился? То уже такой народъ, что не можетъ не браниться! Охъ вей миръ, какое счастіе посылаетъ Богъ людямъ! Сто червонцевъ зато только, что прогналъ насъ! А нашъ братъ: ему и пейсики оборвутъ, и изъ морды сдѣдаютъ такое, что и глядѣть не можно, а никто не дастъ ста червонныхъ. О Боже мой! Боже милосердый!
Но неудача эта гораздо болѣе имѣла вліянія на Бульбу; она выражаласъ пожирающимъ пламенемъ въ его глазахъ.
— Пойдемъ! сказалъ онъ вдругъ, какъ бы встряхнувшись: — пойдемъ на площадь. Я хочу посмотрѣть, какъ его будутъ мучить.
— Ой, панъ! зачѣмъ ходить? Вѣдь намъ этимъ не помочь уже.
— Пойдемъ! упрямо сказалъ Бульба, и жидъ, какъ нянька, вздыхая, побрелъ вслѣдъ за нимъ.
Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, не трудно было отыскать: народъ валилъ туда со всѣхъ сторонъ. Въ тогдашній грубый вѣкъ это составляло одно изъ замѣчательнѣйшихъ зрѣлищъ не только для черни, но и для высшихъ классовъ. Множество старухъ самыхъ набожныхъ, множество мододыхъ дѣвушекъ и женщинъ самыхъ трусливыхъ, которымъ послѣ всю ночь грезились окровавлениые трупы, которыя кричали съ просонья такъ громко, какъ только можетъ крикнуть пьяный гусаръ, не пропускали, однакоже, случая полюбопытствовать. "Ахъ какое мученье!" кричали изъ нихъ многія съ истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь, однакоже простаивали иногда довольно времени. Иной, и ротъ разинувъ, и руки вытянувъ впередъ, желалъ бы вскочить всѣмъ на головы, чтобы оттуда посмотрѣть повиднѣе. Изъ толпы узкихъ, небольшихъ и обыкновенныхъ головъ высовывалъ свое толстое лицо мясникъ, наблюдалъ весь процессъ съ видомъ знатока и разговаривалъ односложными словами съ оружейнымъ мастеромъ, котораго называлъ кумомъ, потому что въ праздничный день напивался съ нимъ въ одномъ шинкѣ. Иные разсуждали съ жаромъ, другіе даже держали пари; но большая часть была такихъ, которые на весь міръ и на все, что ни случается въ свѣтѣ, смотрятъ, ковыряя пальцемъ въ своемъ носу. На переднемъ планѣ, возлѣ самыхъ усачей, составлявшихъ городовую гвардію, стоялъ молодой шляхтичъ, или казавшійся шляхтичемъ, въ военномъ костюмѣ, который надѣлъ на себя рѣшительно все, что у него ни было, такъ что на его квартирѣ оставалась только изодранная рубашка, да старые сапоги. Двѣ цѣпочки, одна сверхъ другой, висѣли у него на шеѣ съ какимъ-то дукатомъ. Онъ стоялъ съ коханкою свою, Юзысею, и безпрестанно оглядывался, чтобы кто-нибудь не замаралъ ея шелковаго платья. Онъ ей растолковалъ совершенно все, такъ что уже рѣшительно не можно было ничего прибавить. "Вотъ это, душечка Юзыся", говорилъ онъ, "весь народъ, что вы видите, пришелъ затѣмъ, чтобы посмотрѣть, какъ будутъ казнить преступниковъ. А вотъ, тотъ, душечка, что вы видите, держитъ въ рукахъ сѣкиру и другіе инструменты, то палачъ, и онъ будетъ казнить. И какъ начнетъ колесовать и другія дѣлать муки, то преступникъ еще будетъ живъ; а какъ отрубятъ голову, то онъ, душечка, тотчасъ и умретъ. Прежде будетъ кричать и двигаться, но какъ только отрубятъ голову, тогда ему не можно будетъ ни кричать, ни ѣсть, ни пить, оттого, что у него, душечка, уже больше не будетъ головы." И Юзыся все это слушала со страхомъ и любопытствомъ. Крыши домовъ были усѣяны народомъ. Изъ слуховыхъ оконъ выглядывали престранныя рожи, съ усами и въ чемъ-то похожемъ на чепчики. На балконахъ, подъ балдахинами, сидѣло аристократство. Хорошенькая ручка смѣющейся, блистающей, какъ бѣлый сахаръ, панны держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядѣли съ важнымъ видомъ. Холопъ, въ блестящемъ убранствѣ, съ откидными назадъ рукавами, разносилъ тутъ же разные напитки и съѣстное. Часто шалунья съ черными глазами, схвативши свѣтлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала въ народъ.Толпа голодныхъ рыцарей подставляла наподхватъ свои шапки, и какой-нибудь высокій шляхтичъ, высунувшійся изъ толпы своею головою, въ полиняломъ красномъ кунтушѣ, съ почернѣвшими золотыми шнурками, хваталъ первый, съ помощію длинныхъ рукъ, цѣловалъ полученную добычу, прижималъ ее къ сердцу и потомъ клалъ въ ротъ. Соколъ, висѣвшій въ золотой клѣткѣ подъ балкономъ, былъ также зрителемъ: перегнувши набокъ носъ и поднявши лапу, онъ, съ своей стороны, разсматривалъ также внимательно народъ. Но толпа вдругъ зашумѣла и со всѣхъ сторонъ раздались голоса: "Ведутъ! ведутъ! казаки!"
Они шли съ открытыми головами, съ длинными чубами: бороды у нихъ были отпущены. Они шли ни боязливо, ни угрюмо, но съ какою-то тихою горделивостію; ихъ платья изъ дорогаго сукна износились и болтались на нихъ ветхими лоскутьями; они не глядѣли и не кланялись народу. Впереди всѣхъ шелъ Остапъ.
Что почувствовалъ старый Тарасъ, когда увидѣлъ своего Остапа? Что было тогда въ его сердцѣ! Онъ глядѣлъ на него изъ толпы и не проронилъ ни одного движенія его. Они приблизились уже къ лобному мѣсту. Остапъ остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Онъ глядѣлъ на своихъ, поднялъ руку вверхъ и произнесъ громко: "Дай же Боже, чтобы всѣ, какіе тутъ ни стоятъ еретики, не услышали, нечестивые, какъ мучится христіанинъ! чтобы ни одинъ изъ насъ не промолвилъ ни одного слова!" Послѣ этого онъ приблизился къ эшафоту.
— Добре, сынку, добре! сказалъ тихо Бульба и уставилъ въ землю свою сѣдую голову.
Палачъ сдернулъ съ него ветхія лохмотья; ему увязали руки и ноги въ нарочно сдѣланные станки, и.... Не будемъ смущать читателей картиною адскихъ мукъ, отъ которыхъ дыбомъ поднялись бы ихъ волосы. Онѣ были порожденіе тогдашняго грубаго, свирѣпаго вѣка, когда человѣкъ велъ еще кровавую жизнь однихъ воинскихъ подвиговъ и закалился въ ней душою, нечуя человѣчества. Напрасно нѣкоторые, немногіе, бывшіе исключеніями изъ вѣка, являлись противниками сихъ ужасныхъ мѣръ. Напрасно король и многіе рыцари, просвѣтленные умомъ и душой, представляли, что подобная жестокость наказаній можетъ только разжечь мщеніе казацкой націи. Но власть короля и умныхъ мнѣній была ничто предъ безпорядкомъ и дерзкой волею государственныхъ магнатовъ, которые своею необдуманностью, непостижимымъ отсутствіемъ всякой дальновидности, дѣтскимъ самолюбіемъ и ничтожною гордостью превратили сеймъ въ сатиру на правленіе. Остапъ выносилъ терзанія и пытки, какъ исполинъ. Ни крика, ни стона не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на рукахъ и ногахъ кости, когда ужасный хряскъ ихъ послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, — ничто похожее на стонъ не вырвалось изъ устъ его, не дрогнулось лицо его. Тарасъ стоялъ въ толпѣ, потупилъ голову, и въ то же время, гордо приподнявъ очи, одобрительно только говорилъ: "Добре, сынку, добре!"
Но когда подвели его къ послѣднимъ смертнымъ мукамъ, казалось, какъ будто стала подаваться его сила. И повелъ онъ очами вокругъ себя. Боже! все невѣдомыя, все чужія лица! Хоть бы кто-нибудь изъ близкихъ присутствовалъ при его смерти! Онъ не хотѣлъ бы слышать рыданій и сокрушенія слабой матери, или безумныхъ воплей супруги, исторгающей волосы и біющей себя въ бѣлыя груди; хотѣлъ бы онъ теперь увидѣть твердаго мужа, который бы разумнымъ словомъ освѣжилъ его и утѣшилъ при кончинѣ. И упалъ онъ силою и воскликнулъ въ душевной немощи: "Батько! гдѣ ты? слышишь ли ты все?"
— Слышу! раздалось среди всеобщей тишины, и весь милліонъ народа въ одно время вздрогнулъ. Часть военныхъ всадниковъ бросилась заботливо разсматривать толпы народа. Янкель поблѣднѣлъ, какъ смерть, и когда всадники немного отдалились отъ него, онъ со страхомъ оборотился назадъ, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже возлѣ него не было; его и слѣдъ простылъ.
|
