Язык наш - поводырь наш в рай или в ад

Красоты мыслей никогда не стареют

Народная мудрость сквозь века

Полюбим свое. Тогда пред светом сияния блистающих красот родного языка померкнет волшебный блеск чужеязычных прелестей, подобно как луна померкает пред ясными лучами солнца. Похвально знать чужие языки, но не похвально оставлять для них свой собственный. Язык есть первейшее достоинство человека, следовательно, свой язык есть первейшее достоинство народа.

Но каким средством может процветать и возвышаться словесность? Единственным! Когда все любят свой язык, говорят им, читают на нем книги. Тогда только рождается в писателях ревность посвящать жизнь свою трудам и учению.

Но где нет любви к языку своему, там все молчит, все вянет, подобно тишине ночи...

Ученые иностранцы доказывают, что самые величайшие писатели их всем обязаны священному и народному языку своему. Возьмем священные книги народные стихотворения на других языках, сравним с нашими и увидим, как далеко они от нас отстают.

Когда они из скудных источников своих почерпали силу красноречия, то нам ли с богатым языком своим смотреть только на образ их мыслей и объяснений, не ища в собственных наших хранилищах той высоты и приятности, каких они в хранилищах своих никогда не могли находить?

Оба сии рода словесности требуют немалого в них упражнения, дабы напоиться духом их, — иначе подобны они драгоценному камню, который до тех пор не привлекает к себе взоров, пока искусная рука художника не снимет с него покрывающий блеск его корку.

Читая старинные наши сочинения, такие как летописи, скорее можем мы приметить некоторые корни употребляемых нами ветвей; ибо чем язык простонароднее, тем он старее и ближе к своему началу, или первобытному составу слов. Хотя времена и обстоятельства всякий язык подвергают некоторому изменению, однако простонародный язык сохраняет долее первобытность свою, потому что меньше имеет надобности в раздроблении мыслей, и для того меньше обширен, меньше богат. Обыкновенно говорят им простые безграмотные люди, которые не выдумывают, как бы вместе угождать разуму и слуху, как бы всякую речь сказать лучше, короче, сильнее. Напротив, ученый язык для приобретения важности иногда сокращает, иногда совокупляет, иногда изменяет, иногда выбирает слово.

А всякое сокращенное или измененное слово моложе первобытного и далее от своего начала. Например, в слове власть мы никак не можем видеть корня, то есть первоначальной заключающейся в нем мысли.

В неопределенном глаголе владеть смысл тоже не приметен. Но в других того ж глагола изменениях владею владеешь, владеет начинает открываться, что слово это сложное; ибо мы имеем глаголы дею (т.е. делаю), де-ешъ, деет. Остается только узнать, от какого слова происходит другая его половина вла. Сие покажет нам простой старинный язык, каким писаны Нестерова летопись и другие подобные книги. Там найдем мы везде не Владимир, не владеет, но Володимир, володеет. Следовательно, первый слог вла есть не что иное, как сокращение прежнего воло, означающего волю. Итак, володеет, значит волю деет, то есть волю свою делает, по воле своей поступает, воля его закон другим. Вот корень или первоначальная мысль, пустившая от себя многие другие отрасли: власть, волость, властелин, владыка.

Итак, из духовных книг должны мы учиться высокому, а из народных преданий простому слогу. Но не подумайте, чтоб простота не имела своей высоты. Красноречие может быть двоякого роду: одно пленяет нас украшенным и цветущим слогом, а другое поражает ум наш и чувства силою простоты и правды. Святослав воинам своим, убоявшихся великого числа греков, сказал: не посрамим Руския земли, но ляжем костьми туто: мертвыя бо не имут срама; сие есть живое пламенное чувствование твердой, великой души; оно не могло иначе родиться, как только в голове человека, дышащего честолюбием и славою.

Другой стихотворец говорит: на груди (у воина) красное солнце, во лбу светел месяц, в затылке частые звезды. Какое исполинское воображение! Как же древних сказках не приметить следов ума?

Теперь послушайте похвалу старинному витязю:

В бою молодец
И битец и стрелец
Не боится меча,
Ни стрелы, ни копья.
Он садится на бурку
Удалым полетом.
Подымается конь
Выше темного лесу
К густым облакам:
Он и холмы и горы
Меж ног пропускает,
Поля и дубровы
Хвостом устилает,
Бежит и летит
По землям, по морям,
По далеким странам.

Если бы от таковых сказок остались у нас не малые только отрывки, но сохранились целые книги, могли бы мы тогда завидовать Гомерам и Виргилиям?

Сгоревшее место дымится, огня уже не видать, но дым показывает, что прежде тут был огонь. Великолепие разрушенного града видно из его развалин.

Из уст в уста, дошли до нас чрез века сочинения настоящих Боянов, то есть великих древних стихотворцев. Вот, например, описание терема, построенного женихом для своей невесты:

К полуночи и двор поспел:
Три терема златоверхие,
Да трои сени косящеты
(из деревянных косяков сделанные — изд.),
Да трои сени решетчеты.
Хорошо в теремах изукрашено:
На небе солнце, в терему солнце;
На небе звезды, в терему звезды;
На небе заря, в терему заря,
И вся красота поднебесная.

Но возьмите всю сказку, вы не найдете в ней ничего соответствующего сей высокой мысли. Не ясно ли, что она сохранилась от древнего времени, между тем как все прочее приделано к ней вновь простым и неискусным образом? Поправки или приделки в древних стихотворениях, равно как и в древних картинах, часто бывают так видны, как на старом платье новые заплаты.

В старом стихотворстве каждое существительное имело свое прилагательное: красное солнышко, светлый месяц, частые звезды, синее море, черный соболь, белая лебедь, палаты белокаменные, теремы златоверхие, гусли звончатые.

Любит старинное наше стихотворение уменьшительные имена:

Ты детинушка, сиротинушка,
Безприютная твоя головушка.

Уменьшительные имена чужды новейшему стихотворению нашему, потому что оно почерпнуто из иностранных источников, в которых сии красоты просто не существуют.

Некоторые приговорки — совершенно особенные, которые ни на какой другой язык перевести не можно: видом не видать, слухом не слыхать; или: старой муж журмя журит.

Многие сравнения или подобия в русских песнях

так просты, естественны и величавы, что всякий, мудрый и простец, равно их чувствуют и понимают:

Не ковыль трава в поле зашаталася,
Зашаталася, братцы, рать великая.

Или:

Не во всяком крепком камушке есть искра,
Не во всяком добром молодце есть правда:
Любил меня мил сердечной, да покинул.

Или:

Не золотая трубушка вострубила,
Возговорил наш батюшко православный Царь.

Какое прекрасное сравнение гласа царского с золотой трубою! И как для доброго царя, чувствующего себя подлинным отцом Отечества, должны быть приятны усердные от народа своего слова: батюшко православный Царь.

А вот старинная песня описывает кончину удалого воина:

В головах у него колчан стрел, по правую руку сабля острая, по левую — тугой лук, единственный смерти его свидетель. Умирающий воин прощается с конем своим, велит ему белое тело свое зарыть копытами в землю и потом, возвратяся на святую Русь, поклониться отцу и матери его, отвезти благословение малым детушкам и сказать молодой его вдове, что женился он на другой жене, в приданое взял поле чистое, свахою была каленая стрела, а спать положила пуля мушкетная.

Другая древняя песня оплакивает погибшего воина:

Мать плачет, как река льется;
Сестра плачет, как ручей течет;
Молода жена плачет, как роса падет:
Красно солнышко взойдет, росу высушит.

Какое вместе величавое и естественное сравнение! Эти простые, но истинные, в самой природе почерпнутые мысли и выражения, суть те красоты, которыми поражают нас древние писатели, и которые только теми умами постигаются, чей вкус не испорчен жеманными вымыслами и пухлыми пестротами. Они вселяются в душу и живут в ней, между тем как выдумки хитрого и холодного ума нравятся как игрушки, и вскоре исчезают, как дым.

Далеко отошли мы от старинной простоты, однако сердце еще чувствует ее. И ежели разум свергнет с себя иго навыка, так и он преклонится на сторону сердца. Разум человеческий, гоняясь за хитростями, так удаляется иногда от простоты, что потерявшись во мраке умствований, с радостью возвращается к прежним своим чистым, природою внушенным понятиям.

В наших старинных песнях не найдете вы ни купидона, стреляющего из глаз красавицы; ни амброзии, дышущей из уст ее; ни души в ногах, когда она пляшет; ни ума в руках, когда она ими размахивает; ни граций, сидящих у нее на щеках и подбородке. Когда хотели похвалить ту, которая нравится, то говаривали, что у ней:

Очи соколиные,
Брови соболиные,
Походка павлиная;
По двору идет,
Как лебедь плывет.

Они для выражения своих чувств не искали кудрявых слов и хитрых мыслей:

Ты не вейся, не вейся трава с ракитой,
Не свыкайся, не свыкайся молодец с девицей:
Хорошо было свыкаться, тошно расставаться.

Наше сердце как будто не смеет, не спросясь у разума, изъявлять любовь свою, а в старинных русских песнях сердце говорило то, что чувствовало. Разум молчал и не смел ему подавать советов, зная, что в этом случае больше испортит дело, чем поправит.

Вот как в старинной песне говорит язык сердца:

Никто ее кручинушки не знает,
Ни батюшка, ни матушка родные,
Ни белая голубушка сестрица.
Не может мила друга забыти
Ни денною порою, ни ночною,
Ни утренней зарею, ни вечерней.

Какою скромностью, стыдливостью украсил сочинитель девицу: даже сестре не смела открыться! Притом какая видна здесь нравственность: всякую тайну дочернюю наперед узнавали отец и мать.

Нравы старинные, при всей своей грубости, поближе были к коренным добродетелям, чем наши. Грубость их не была еще рассеяна тьмой просвещении...

В одной из песен описывается свидание и разлука Двух любящих сердец:

На восходе красна солнышка,
На закате светла месяца,
Не сокол летал по поднебесью,
Молодец ходил по бережку.
Он не скоро шел, снаравливал,
Во зеленой сад заглядывал,
Сам кручинясь приговаривал:
Уж все пташечки проснулися,
Друг со другом повидалися,
Сизыми крыльями обнималися;
Лишь одна моя голубушка
Лебедь бела красна девица,
Крепко спит теперь во тереме:
Знать, ей милый друг не грезится,
Знать, о мне она не думает.

Надобно вообразить себя в состоянии тех людей, которые никогда не просыпают солнечного восхода. Наконец ожидаемая красавица появляется:

Идет девица из терема,
Что бело лице заплакано,
Ясны очи помутилися,
Белы руки опустилися.
Не стрела сердце поранила,
Не змея его ужалила...
Красна девица промолвила:
Ты прости, прости, мой милой друг,
Ты прости душа, отецкой сын:
Ввечеру меня помолвили,
Завтра будут поезжалые,
Повезут меня в церковь Божию:
Я достануся иному, друг,
И верна буду по смерть мою.

Мы по нынешним нашим нравам скажем: какой холодный конец! Но поставим себя в те времена, когда брак для целомудренной женщины был гробом всех ее сердечных склонностей. Она жила одному только мужу, всему прочему умирала. Одно слово: меня помолвили, без всякого роптания на отца и мать, дает знать, что она оставляет милого друга поневоле, одно речение повезут меня в церковь Божию, без всякой проповеди о должностях супруги. Истинная печаль молчалива...

А вот в другой песне жених обращается к невесте:

Ты зазноба, ты зазнобушка,
Ты прилука молодецкая,
Красна девица отецка дочь!

Наши красавицы, которые по непонятной к чужому языку страсти затворили вход в сердце всяким русским словам, пожалуй, не позволят себя назвать ни зазнобушкою, ни прилукой молодецкою; иная и рассердится, если мы у нее ничего лучшего не приметим, как только одну ее русую косу, которую часто и приметить нельзя, потому что она отрезана!

Однако назвать красавицу зазнобой есть самое почтительное выражение; ибо предполагает ее добродетель, строгость, неприступность. Своим хладом или соединенным с красотой целомудрием она зазнобляет сердце молодецкое, то есть холодом воспаляет в нем жарчайший пламень, но такой, который рождающимся от почтения страхом удерживается и застывает.

Равным образом поражает и выражение — ты прилука молодецкая. Если под разлучить, отлучить разумеем отдалять, то прилучить значит приближать, привлекать.

Я так теперь люблю простонародную зазнобушку и прилуку, что все наши ангел мой, обожаемая, безподоб-ная, предмет любви моей ничего пред ними не стоят.

А вот еще песня:

Как на дубчике два голубчика
Целовалися, миловалися,
Сизыми крыльями обнималися.
Отколь ни взялся млад ясен сокол,
Он ушиб, убил Сизова голубя,
Сизова голубя, мохноногова.
Он кровь пустил по сыру дубу,
Раскидал перья по чисту полю,
Он пух пустил по поднебесью.

Можно ли что-нибудь величавее сказать о власти сокола и жалостнее о смерти голубя?

Как растужится, разворкуется,
Сизая голубушка по голубчике,
По голубчике мохноногеньком.

Голубушка и голубчик тем более знаменательны здесь: во-первых, означают птицу, во-вторых, ласку или приветствие. Попытайтесь на другом языке выразить: как растужится, разворкуется; попытайтесь сыскать слово мохноногенькой.

Как возговорит млад ясен сокол:
Ты не плачь, не плачь сиза голубушка,
Сиза голубушка по своем голубчике:
Полечу ли я на сине море,
Пригоню тебе голубей стадо:
Выбирай себе Сизова голубя,
Сизова голубя мохноногова.
Как возговорит сиза голубушка:
Не лети сокол на сине море,
Не гони ко мне голубей стадо,
Вить то уж будет мне другой венец,
Малым голубятушкам не родной отец.

Какой кротостью преисполнен ответ голубкин ясному соколу. Ни укоризн, ни упреков, ни жалоб, ни восклицаний. Но как ясно изобразила верная голубка, сколь люто поступил он с ней! Такую сильную сказала правду, что, кажется, я растерзал бы этого злого сокола.

Надобно напитаться мыслями, выражениями, словами наших предков. Надобно уметь у них заимствовать, дабы в новом наречии сохранить важность, великолепие, силу, краткость прежнего языка. Красоты мыслей никогда не стареют.

Священные книги снабдили бы нас избранными словами, краткими выражениями, красотою иносказаний, высотою мыслей. Из летописей наших усвоили бы мы себе много хорошего и русского. Народный язык, очищенный несколько от грубости, сблизил бы нас с тою невинностью, с теми естественными чувствованиями, от которых удаляясь, делаемся мы жеманными говорунами.

Мы имеем много собственных своих сокровищ: они сокрыты, не извлечены наружу, и оттого забыты, растеряны, отделены от тела нашей словесности.

Кто бы подумал, что мы, оставив многими веками утвержденное основание языка своего, начнем вновь созидать его на скудном основании французского? Кому приходило в голову с плодоносной земли благо-устроенный дом свой переносить на безплодную болотистую землю?

Как же с таким языком, как наш, избрать себе образцом какой-нибудь новейший язык? гоняться за его выражениями и мыслями, не сметь думать и говорить по-своему? Оттого словесность наша придет в упадок; ибо многие важные и высокие слова забудутся, корни их истребятся, ветви, происшедшие от них, или посохнут, или круг знаменований каждой из них стеснится, чужие речения будут пускать странные отрасли, отнимать силу у коренных слов, и наконец из богатейшего языка, в котором каждое слово имеет свой корень, течет от известного и чистого понятия, сделается язык сборный, не имеющий более того ума, который присутствовал при составлении каждого речения, давал каждому слову, каждому выражению силу и душу.

Когда мы с богатым языком своим, имея премножество слов, сделаем их от невникания в коренной смысл пустыми, брошенными звуками и станем заимствовать слова из языков чужих, почитая за грех умствовать на своем, то из каких бы ни стали мы черпать источников, ничего не почерпнем, и все, как сквозь решето, прольется прежде мы поднесем ко рту.