Славенский и русский язык — един
Откуда родилась неосновательная мысль, что сла-венский и русский
наречия различны между собою? Ежели мы слово язык возьмем в смысле
наречия или слога, то таковых разностей мы найдем не одну, много: во
всяком веке или полувеке примечаются некоторые перемены в наречиях.
Слово о полку Игореве, Библия, Четьи-минеи, Нестерова летопись,
Феофановы проповеди, Кантемировы сатиры, оды Ломоносова суть книги,
писанные разными слогами и наречиями, но язык в них один и тот же —
славенский или русский. Собственно, под именем языка разумеются корни
слов или ветви, от них произошедшие. Когда они в двух языках различны,
тогда и языки различны между собою.
Где ж примечаем мы то в нашем наречии? Мы не имеем ныне
двойственного числа, не говорим идоста, ногама, рукама; но говорим
идут, руками, ногами. Мы у тех же самых имен и глаголов изменили только
окончание: следовательно, разность не в языке, а в наречии, нимало не
уклонившемся чрез то от разума и свойств языка.
В каком важном сочинении найдем мы калякать, кобенитъся, задориться,
пригорюниться, ошеломить, треснуть в рожу и подобные тому простые и
низкие слова? Весьма странно признать их не славенскими потому только,
что их нет в высоких творениях, в которых им и быть неприлично. Возьмем
Библию, летописи, народные сказки или песни: в каждом из трех родов
сочинений найдем мы разные слоги, разные наречия, и множество слов
особливых, в другом роде не существующих, но корни которых, однако ж,
находятся в общем языке, все эти роды объемлющем. Мы, конечно, не
найдем в народном языке ни благовония, ни воздоения, ни добледушия, ни
древоделия; а напротив того, в Библии не найдем ни любчика, ни
голубчика, ни удалого доброго молодца; однако не можем из этого
различия заключить о разности языков. Всякое слово пускает от себя
ветви, из которых иные приличны высокому, а другие простому наречию или
слогу. Из этого разделения их не следует утверждать, будто бы они не
одно и то же дерево составляют.
Что ж такое русский язык отдельно от славенского? Мечта, загадка.
Между тем многие новейшие писатели на этом мнимом разделении основывают
словесность нашу. Они не о том рассуждают, что такое-то слово высоко
или низко; но нет, они о каждом слове говорят: это славенское, а это
русское — основываясь на мечтательном правиле, что которое слово
употребляется в обыкновенных разговорах, так то русское, а которое не
употребляется, так то славенское. Так проповедуют они, что все
славенские слова надобно исключить из нынешнего языка и писать, как
говорим. Они называют это утонченною литературою или новою эпохою
языка, а все то, что до них или не по их писано, отвергают как старое и
обветшалое.
Мы доказали, что славенский и русский язык есть одно и то же. В чем
же состоит разность между этими двумя наречиями? В некотором только
изменении слов, а не в разделении на славенские и русские. Если скажем,
что лепота есть славенское, а красота русское-слово; то к какому же
языку причислить великолепие? Если к русскому, то каким образом, не
зная лепота, будем мы знать великолепие! Если скажем, что глагол делаю
русский, а дею славенский; то зачем же говорим злодеяние, злодей? Таких
затруднений мог бы я представить множество. Каким же образом в составе
языка разберем мы, что славенское и что русское? Обычно возражают
против славенского люди, не читавшие ничего твердого, созидающего в нас
зрелость ума и рассудка. Им до разбора свойств его, до первоначальных
оснований, до коренного заключающегося в словах смысла нет никакой
нужды. У них только и вопросов: неужели нам говорить: аще (если) бы ты
не скоро возвратился, я бы не дождавшись тебя, абие (вскоре) ушел
домой! Почитая невежество глубоким знанием и просвещением, изо всей
мочи кричат: неужели писать точию, вскую, уне? Как будто славенский
язык и виноват в том, что они употреблять его не умеют. Поэтому ежели я
скажу: несомый быстрыми конями рыцарь внезапу низвергся с колесницы и
расквасил себе рожу, так будет русский язык виноват, что я сказал на
нем такую нелепость? Такой суд о худости языков есть самый
невежественный. Итак, не славенский, отделяя от русского! презирать; не
слова его на славенские и русские разделять; но какое слово какому
слогу прилично, знать надлежит. Ломоносов никогда не сказал бы в
разговорах с приятелями: Я, братец, велегласно зову тебя на чашку чая,
ибо знал, что велегласно слово высокое. Но когда пришлось ему писать
оду, он не усомнился сказать:
Сие все грады велегласно,
Что время при тебе прекрасно,
Монархиня, живут и чтят;
Сие все грады повторяют.
Державин также в простых разговорах не сказал бы нигде ошую и одесную, но когда сочинял возвышенного рода стихи, тогда поставил:
Там тысящи падут ошую,
Кровавая горит заря,
Там миллионы одесную,
Покрыты трупами моря.
Наш язык, праотец многим другим, не уступает ни греческому, ни
латинскому; не меньше их краток, не меньше силен, не меньше богат. Он в
изображении важных предметов высок и великолепен, в описании
обыкновенных вещей сладок и прост. Где надобно говорить громко и
величаво, там предлагает он тысячи избранных слов, богатых разумом,
звучных и совсем особых от тех, какими мы в простых разговорах
объясняемся.
Глубокую философическую мысль о скоротечности времени и суете
мiрской представит не пышными, но простыми, однако сильно усмиряющими
гордость словами:
Суетен будешь
Ты человек,
Если забудешь
Краткий свой век.
Счастье, забава,
Светлость корон,
Пышность и слава,
Все только сон.
Как ударяет
Колокол час,
Он повторяет
Звоном сей глас:
Смертный!
Будь ниже
В жизни ты сей,
Стал ты поближе
К смерти своей.
Изобилие языка нашего требует такого в прибирании слов искуства,
какое должны иметь продавцы жемчужных нитей: малейшая худость или
неравенство одной жемчужины с другими уменьшает в глазах знатока цену
всей нитки.
Хорошие писатели не смешивают славенского с русским. Например, можно
сказать препояши чресла твоя и возми жезл в руце твои, и можно —
подпояшься и возьми дубину в руки. То и другое на своем месте прилично.
Но начав препояши чресла твоя, кончить и возьми дубину в руки было бы и
смешно, и странно.
Если отказываться от славенского и писать по-разговорному, так уже
надобно говорить: молодая девка дрожит, а не юная дева трепещет; к
холодному сердцу шею гнет, а не к хладну сердцу выю клонит; опустя
голову на ладонь, а не склонясь на длань главой.
Итак, славенский — высокий, ученый, книжный язык. Употребление
некоторых слов славенских не там, где должно... похоже на то, как если
бы женщина доказывала худость алмазов тем, что, повешенные у нее на
носу и на губах, они безобразят ее. Но кто ж ей велит вешать их не там,
где прилично? Или теперь превратить все алмазы в простые каменья?
Разговор Русского и Славянина о единстве славенского и русского наречий
Славянин. Знаете ли вы, что значит глагол бавитъ?
Русский. Нет, не знаю. Это не по-русски.
Слав. По крайней мере, разумеете ли: пробави Господи милость твою? (Пробавити: продолжить, протянуть — изд.]
Рус. Разумею. Это славенская речь.
Слав. А это: Мы и без денег можем прибавиться? Или прибавить, убавить, забава?
Рус. Это русские.
Слав. Итак, у вас прибавиться, прибавить русские, пробави
славенское, а корень этих слов бавить никакое. Прекрасное рассуждение о
языке! Да разве вы не стараетесь узнать, от какого понятия происходят
употребляемые вами слова?
Рус. Это, во-первых, сопряжено с великим трудом, а во-вторых, и
безполезно, потому что такие слова, как бавитъ считаются обветшалыми.
Слав. Ежели б вы наняли учителя, который бы сыну вашему твердил:
носи суконный кафтан и полотняную рубашку, но почитай за стыд знать о
шерсти и льне, из которых кафтан твой и рубашка составлены; какое бы
заключение сделали вы о таком учителе?
Рус. Я бы согнал его со двора.
Слав. Вы себя вините. А известен ли вам глагол вадить?
Рус. Нет.
Слав. Например, Пилат говорит про Христа (Лк. 23): при-ведосте мне
человека сего, яко развращающа люди, и се аз пред вами истязав, ни
единыя обретаю в человеке сем вины, яже нань вадите (...и не нашел
человека сего виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете Его). Теперь вы
видите, что глагол этот существует в языке, и существует твердо, потому
что пустил от себя многие отрасли.
Рус. Когда корень неизвестен, так и отрасли неизвестны.
Слав. Неужели не знаете вы слов: привадить, отвадить, повадиться, повадка, неповадно?
Рус. Как не знать? Это русские слова.
Слав. А наваждение, наваждать, сваждатъ, навадник, на-вадница, свида?
Рус. Не знаю. Это славенские.
Слав. Вы видите в языке нашем семьи слов. Что ж вы делаете с этими
семьями? Коренные или родоначальные слова, от коих все прочие
произросли и получили знаменование и силу свою, вы отсекаете, а в
остальных, потерявших через отнятие у них корня ясность значения
своего, не находите уже более того родства и связи между ними, которыми
сопрягла их сама природа. Вы отрезаете у этих древ корень, и когда
ветви их обезси-леют, тогда вы еще многие из них нарочно подсушаете и
хотите, чтобы таким образом составленный из дерев лес, то есть язык
наш, зеленел и процветал!
Рус. Употребление сродни тирану: оно делает вкус, а против вкуса никто не пойдет.
Слав. Употребление и вкус должны зависеть от ума, а не ум от них;
ибо ежели употребление и вкус станут управлять умом, так кто же будет
управлять ими?
Употребление слов может быть общее и частное: общее объемлет весь
язык и все времена; частное относится к некоторому времени и наречию. А
это есть вещь, во-первых, непостоянная, во-вторых, неопределенная.
Непостоянная, потому что мы не можем употреблять того, чего не знаем; и
только тогда начинаем употреблять, когда узнаем; следовательно, что
неупотребительно сегодня, то может употребительно быть завтра.
Неопределенная потому, что когда один станет со вниманием читать все
книги, сколько их есть в языке; друрой без всякого внимания будет для
любопытства читать одни только ведомости; третий ничего не будет
читать: тогда понятия этих трех человек об употреблении слов будут
совсем различны. Первый из них станет считать такие слова ясными и
понятными, о каких два последние совсем не знают и не слыхали. Из этого
явствует, что частное употребление должно почерпаться из общего или,
иначе сказать, язык должен быть основанием наречию, а не наречие языку.
От первого случая происходит хорошее употребление, от которого наречие
процветает; от второго худое употребление, от которого оно, не питаясь
природными своими соками, скудеет и сохнет. Первое есть плод труда и
откровений, второе — плод лености и заблуждения. Первое защищают ум и
рассудок, второму покровительствуют подражание и навык. Но владычество
их недолго продолжается.
Рус. Что хотите, то и говорите; но я в русское мое наречие не приемлю ничего славенского.
Слав. Вот самое лучшее возражение! Желаю вам счастья и успехов. Я
очень почитаю наречие ваше: оно есть истинное чадо славенского языка,
которому он всю свою силу, крепость, богатство, краткость и великолепие
укрепляет в наследство. Но когда вы будете думать, что оно не допускает
вас знать и пользоваться сокровищами отца своего, то я предвижу, что
этим вы приведете его напоследок в великую бедность; ибо противно
здравому рассудку поверить, чтобы такое наречие со временем не упало и
не уронило всей процветавшей на нем словесности.
Свинья под дубом вековым
Наелась желудей до сыта, до отвала;
Наевшись, выспалась под ним,
Потом, глаза, продравши, встала
И рылом подрывать у дуба корни стала.
Ведь это дереву вредит, —
Ей с дубу Ворон говорит:
Коль корни обнажишь, оно засохнуть может.
Пусть сохнет, — говорит Свинья:
Ничуть меня то не тревожит;
В нем мало проку вижу я;
Хоть век его не будь, ничуть не пожалею,
Лишь были б желуди: ведь я от них жирею.
Неблагодарная! — Примолвил Дуб ей тут:
Когда бы вверх могла поднять ты рыло,
Тебе бы видно было,
Что эти желуди на мне растут.
А.И.Крылов
Растеряние слов и понятий час от часу умножается, и пустота в языке
наполняется чуждым и несвойственным ему веществом, отчего он слабеет и
увядает.
Рассуждать о коренном значении слов, черпать из этого богатого
источника, восходить к началам его суть единые средства к
распространению и обогащению нашей словесности. Разделять же язык на
славенский и русский, истреблять высокие слова и заменять их простыми,
отсекать корни и засушить ветви в деревьях слов, брать за образец
обыкновенный слог разговоров, презирать и не читать книг, заключающих в
себе источники языка, переводить слово в слово с чужих языков речи
суть, конечно, самые легкие средства, не требующие никакого труда и
учения, но между тем весьма сильные к стеснению, изнурению, искажению и
без-ображению языка нашего и словесности.
Для чего эти толки о разделении языка нашего на славенский и
русский? Не для того ли, чтобы ум и сердце каждого отвлечь от
нравоучительных духовных книг и привязать к одним светским писаниям,
где столько расставлено сетей к помрачению ума и уловлению невинности,
что, совлеченная единожды с прямого пути, она непременно должна попасть
в них. Добиваются, чтоб язык веры, став невразумительным, не мог
никогда обуздывать языка страстей.
Оттого всякое благонамеренное и полезное сочинение досаждает многим
и вооружает против нас писателей, старающихся всячески помрачить его.
Во множестве журналов наших находим под именем критик такие суждения о
языке и словесности, которые не только пред целым светом, но и пред
двумя человеками изъявлять стыдно. И все они стихами и прозою вопиют
против славенского! Выпишем некоторые места и речи...
Российский язык происходит от славенского точно так же, как французский от латинского.
Неоспоримая правда! С тою только разностью, что ни один француз, не
обучась латинскому, его не разумеет; а у нас всякий безграмотный мужик
заставляет грамотного сына своего читать пред ним Пролог, Че-тьи-минеи
и другие духовные книги, разумея и слушая его с удовольствием.
Мы на нашем языке никаких не имели сочинений до времен Петра Великого.
Ежели бы кто и ничего, кроме романов, комедий и журналов не читал,
так и тот не мог бы этого сказать: неужели он даже не слыхивал, что у
нас есть Русская правда, Слово о полку Игореве, летопись Нестерова,
Никонова, Сильвестрова, Псалтирь, Евангелие и множество духовных книг,
сочиненных и переведенных задолго до Петра Великого?
Можно ли назвать одним и тем же языком два наречия? К чему величаться названием, нам не принадлежащим?
Вот какие умствования! Говорить, что мы люди, потомки наших предков
и что имеем свой язык — есть не принадлежащее нам название. Да что ж мы
такое? И какое название нам принадлежит?
Наш русский язык сам по себе гораздо богаче, великолепнее, сильнее всех прочих.
Да что такое наш русский язык сам по себе? Где он? Найдем ли мы в
нем хоть два таких слова (выключая иностранные), о которых могли бы
сказать: вот это славенское, а это русское.
Правда, что возвышенный слог не может у нас существовать без
помощи славенского; но эта необходимость пользоваться мертвым для нас
языком для подкрепления живого не есть доказательство.
Не мудрено понять, когда скажут: человек помогает человеку; но каким
образом представить себе, что язык помогает языку? Этого мало: мертвый помогает живому. И этого мало: живой без мертвого существовать не может!
Как? Подобные загадки, странности, небылицы смеют являться в виде
рассуждений? И пред кем? Пред лицом света. О! Но воздержимся от
удивления.
Что такое мертвый язык? — тот, которым никакой народ не говорит
более. Латинский язык есть мертвый; ибо существует в одних только
книгах и между учеными людьми. Эллинский или древнегреческий может
также назваться мертвым, потому что число нынешних греков весьма
невелико, состоит под владением турецким и притом новым наречием своим так далеко отошло от языка своих
предков, языка Гомеров, что уж больше не разумеют его. В том ли
положении находится сла-венский язык? Пятьдесят миллионов человек
говорят на нем! И там, где главная колыбель его, где на нем основана
вера и законы, там называют его мертвым! О! Но воздержимся от удивления.
|
