СТАРЫЕ ГОДЫ.
VII. Княгиня Варвара Михайловна.
Черезъ годъ послѣ кончины княгини Марѳы Петровны привезли въ Заборье письмо отъ князя Бориса Алексѣича. Прочиталъ его князь Алексѣй Юрьичъ, призвалъ старшаго дворецкаго и бурмистра и далъ имъ такой приказъ:
Завтра князь Борька съ своей поскудной шляхтянкой въ Заборье пріѣдетъ. Никто-бъ передъ ними шапки не ломалъ, попадется кто навстрѣчу, лай имъ всякую брань. Ко мнѣ допустите, а коней не откладывать. Проучу скаредовъ тѣмъ же моментомъ назадъ прогоню. Слышите?
— Слушаемъ, ваше сіятельство.
— Смотрите же у меня! Ухо востро...
Чего ни натерпѣлись князь Борисъ Алексѣичъ съ княгиней, ѣхавши по Заборью! Онъ, голову повѣся, молча сидѣлъ, княгиня со слезами на глазахъ, кротко, привѣтно всѣмъ улыбалась. На привѣты ея встрѣчные ругали ее ругательски. Мальчишекъ сотни полторы съ села согнали: бѣгутъ за молодыми господами, "у-у!" кричатъ, языки имъ высовываютъ.
Князь въ залѣ — арапникъ въ рукѣ, глаза какъ у волка горятъ, голова ходенемъ ходитъ, а самъ всѣмъ тѣломъ трясется... Тайнымъ образомъ на всякъ случай священника съ задняго крыльца провели: можетъ, исповѣдать кого надо будетъ.
Вошли молодые. Гнѣвно и грозно кинулся къ нимъ князь Алексѣй Юрьичъ... Да, взглянувъ на сноху, такъ и остамѣлъ... Арапникъ изъ рукъ выпалъ, лицо лаской-радостью просіяло.
Молодые въ ноги. Не допустилъ снохѣ князь въ землю пасть, одной рукой обнялъ ее, другой за подбородокъ взялъ.
— Да ты у меня плутовка! — сказалъ ей ласково. — Глянь-ка, какая пригожая!.. Поцѣлуй меня, доченька, познакомимся... Здравствуй, князь Борисъ, — молвилъ и сыну, ласково его обнимая. — Тебя бы за уши надо подрать, ну да ужъ Богъ съ тобой... Что было — не смѣть вспоминать!..
Всѣ диву дались. И то надо сказать, что княгиня Варвара Михайловна такая была красавица, что дикаго звѣря взглядомъ бы своимъ усмирила.
Зашумѣли въ Заборьѣ, что пчелки въ ульѣ. Всѣмъ былъ тотъ день великаго праздника радостнѣй. Какіе балы послѣ того пошли, какіе пиры! Никогда такихъ не бывало въ Заборъѣ. И тѣ пиры не на прежнюю стать: ни медвѣдя, ни юродивыхъ, ни шутовъ за обѣдомъ; шума, гама не слышно; а когда одинъ изъ большихъ господъ заговорилъ-было про ночной кутежъ въ розовомъ павильонѣ, князь Алексѣй Юрьичъ такъ на него посмотрѣлъ, что тотъ хотѣлъ что-то сказать, да голосу не хватило.
А все быдо дѣломъ княгини Варвары Михайловны. Бывало, скажетъ только: "полноте, батюшка-князь, такъ не годится" — и онъ все по ея слову. Миновались расправы на конюшнѣ — кошки велѣлъ въ кучу собрать и сжечь при себѣ... Барскихъ барынь замужъ повыдалъ, изъ мелкопомѣстнаго шляхстства, которые оченно до водки охочи были и во хмелю неспокойны, по другимъ деревнямъ на житье разослалъ. Въ домѣ чистота завелась, во всемъ порядокъ. Даже на охотѣ не попрежнему стало. Полно на боченокъ садиться, полно пить черезъ край; выпьетъ, бывало, чарку-другую, другимъ даетъ хлебнуть, а безъ мѣры пить не велитъ. "Нехорошо, говоритъ, неравно доченька узнаетъ, серчать станетъ".
И князя Бориса Алексѣича полюбилъ, все на его руки сдалъ; и домъ и вотчины. — "Я, говоритъ, старъ становлюсь; пора мнѣ и на покоѣ пожить. Ты, князь Борисъ съ доченькой, заправляйте дѣлами, а меня, старика, покойте да кормите. Немного мнѣ надо, поживу съ вами годочекъ-другой, внучка дождусь и пойду въ монастырь Богу молиться да къ смертному часу готовиться".
Сына родила княгиня Варвара Михайловна. Сколько было радости! У всѣхъ на душѣ такъ легко, какъ будто Свѣтло Воскресенье вдругорядь пришло, а князь Алексѣю Юрьичу ровно двадцать годовъ съ костей скинуло. Возлѣ княгининой спальни девятеро сутокъ высидѣлъ, все наблюдалъ, чтобъ кто не испугалъ ее. Носитъ, бывало, внучка по комнатамъ да тихонько колыбельныя пѣсенки ему напѣваетъ. Чуть пискнетъ младенецъ, тотчасъ бережно его въ дѣтскую, и тамъ сядетъ дѣдушка у колыбельки, качаетъ внучка. Въ крестины всей дворнѣ по цѣлковому рублю да по суконному кафтану пожаловалъ, двѣсти отпускныхъ выдалъ, барскихъ барынь, которыя замужъ не угодили, со двора долой. Павильоны досками велѣлъ забить, не было-бъ туда ни входу ни выходу... Одну Дуняшку оставилъ, и то тайкомъ отъ княгини Варвары Михайловны.
Шести недѣль не прожилъ маленькій князь. Съ такого горя князь Алексѣй Юрьичъ въ постелю слегъ, два дня маковой росинки во рту у него не бывало, слова ни съ кѣмъ не вымолвилъ. Мало-по-малу княгиня же Варвара Михайловна его утѣшила. Сама, бывало, плачетъ по сынкѣ, а свекра утѣшаетъ, французскія пѣсенки ему сквозь слезы тихонько поетъ...
Году не длилось такое житье. Вѣдомость пришла, что прусскій хороль подымается, надо войнѣ быть. Князь Борисъ Алексѣичъ въ полкахъ служилъ, на войну ему слѣдовало. Сталъ собираться, кннгиня съ мужемъ ѣхать захотѣла, да старый князь слезно молилъ сноху, не покидала-бъ его въ одиночествѣ, представлялъ ей резоны, не женскому-де полу при войскѣ быть; молодой князь женѣ то-жъ говорилъ. Послушалась княгиня Варвара Михайловна — осталась на горе въ Заборьѣ. Слезное, умильное было прощанье!.. Послѣ молебна "въ путь шествующихъ", благословилъ сына князь Алексѣй Юрьичъ святою иконой, обнялъ его и много поучалъ: сражался бы храбро, себя не щадилъ бы въ бою, а судитъ Господь животъ положить — радостно , пролилъ бы кровь и принялъ свѣтлый небесный вѣнецъ. — "Объ женѣ, — князь говорилъ: — ты не кручинься; будетъ ей и тепло и покойно"... А когда княгиня Варвара Михайловна съ мужемъ стала прощаться, господа, щляхетные знакомцы и дворня навзрыдъ зарыдали... Смотрѣть безъ слезъ не могли, какъ обвилась она, сердечная, вкругь мужа и безъ словъ, безъ дыханья повисла на шеѣ. Такъ безъ чувствъ и снесли ее въ постелю. Перекрестилъ жену князь Борисъ Алексѣичъ, поцѣловалъ и въ карету сѣлъ.
По отъѣздѣ заборовская жизнь еще тише пошла отъ того, что княгиня много грустила. Пріѣздъ бывалъ не великiй, праздниковъ, обѣдовъ не стало. Князь Алексѣй Юрьичъ не отходилъ отъ снохи, всячески ее спокоилъ, всячески утѣшалъ. Письма стали доходить отъ молодого князя; про баталіи писалъ, писалъ, что дальше въ Прусскую землю идти ему не велѣно, указано оставаться при полкахъ въ городѣ Мемелѣ. Княгиня веселѣй стала, а она весела — и все весело. Опять стали гости въ Заборье сбираться; опять пошли обѣды да праздники. И все было добро, хорошо, тихо и стройно.
Позавидовадъ врагъ рода человѣческаго. Подосадовалъ треклятый, гдядя на новые порядки въ Заборьѣ. И вложилъ въ стихшую душу князь Алексѣя Юрьича помыслъ грѣховный, распалилъ стараго сластолюбца бѣсовскою страстью... Сталъ князь сноху на нечистую любовь склонять. Въ ужасъ княгиня пришла, услыхавши отъ свекра гнусныя рѣчи... Хотѣла образумить, да гдѣ ужъ тутъ!.. Вывелъ окаянный князя на стару дорогу...
— А! еретица!.. Честью не хочешь, такъ я тебѣ покажу.
И велѣлъ кликнуть Ульяшку съ Василисой; бабищи здоровенныя, презлющія.
— Ну-ка, — говоритъ. — По старинѣ!..
Закрутили бабы княгинѣ руки назадъ и тихимъ обычаемъ пошли по своимъ мѣстамъ. А князь гаркнулъ въ окошко:
— Рога!
Въ двѣсти роговъ затрубили, собачій вой поднялся, и за тѣмъ содомомъ ничего не было слышно...
И пошла-поѣхала гудьба прежняя, начались попойки денно-нощныя, опять визгъ да пляску подняли барскія барыни, опять стало въ домѣ кабакъ-кабакомъ... Попрежнему шумно, разгульно въ Заборьѣ... И кошки да плети попрежнему въ честь вошли.
А про княгиню Варвару Михайловну слышно одно: больна да больна. Никто ее не видитъ, никто не слышитъ — ровно въ воду канула. Болтали, къ мужу-де въ Мемель просилась, да свекоръ не пустилъ, оттого-де и захворала.
Былъ въ княжеской дворнѣ отпѣтый головорѣзъ Гришка Шатунъ. Смолоду десять годовъ въ бѣгахъ находился; сказывали, въ Муромскомъ лѣсу, у Кузьмы Рощина въ шайкѣ онъ жилъ. Когда разбойника Рощина словили, Шатунъ воротился въ Заборье охотой... И князь Алексѣй Юрьичъ мало-по-малу его возлюбилъ, приблизилъ къ себѣ и зналъ черезъ него все, что гдѣ ни дѣлается. Терпѣть не могли Шатуна, ровно нечистой силы боялись его.
Перехватилъ окаянный письмо, что княгиня къ мужу послала. Прочиталъ старый князь и насупился. Цѣлый день взадъ да впередъ ходилъ онъ по комнатамъ, самъ руки назадъ, думу думаетъ да посвистываетъ. Ночи темнѣй — не смѣетъ никто и взглянуть на него...
Изъ Зимогорска отъ губернаторскаго секретаря письмо подаютъ. Пишетъ секретарь, держалъ бы князь ухо востро; губернаторъ-де съ воеводой хоть и пріятели вашего сіятельства, да забыли хлѣбъ-соль: получивши жалобу княгини Варвары Михайловны, розыскъ въ Заборьѣ вздумали дѣлать.
Опять молча, одинъ-одинешенекъ, цѣлый день ходилъ князь по комнатамъ дворца своего. Не ѣлъ, не пилъ, все думу какую-то думалъ... Вечеромъ Гришку позвалъ. Держалъ его у себя чуть не до свѣту.
На другой день приказъ — снаряжать въ дорогу княгиню Варвару Михайловну. Отпускалъ къ мужу въ Мемель. Осеннимъ вечеромъ — а было темно, хоть глазъ уколи — карету подали. Княгиня прощалась со всѣми, подошелъ старый князь — вся затряслась, чуть не упала.
— Съ Богомъ, съ Богомъ, — говоритъ онъ: — прощай, сношенька... Сажайте княгиню въ карету.
Посадили. Сзади сѣли Ульяшка съ Василисой, на козлахъ Шатунъ.
Ночью князь въ саду пробылъ немалое время... Своими руками Розовый павильонъ заперъ и ключъ въ Волгу бросилъ. Всѣ двери въ садъ заколотили, и былъ отданъ приказъ близко къ нему не подходить.
Въ ту же ночь безъ вѣсти пропала Никифора конюха дочь. Чудное дѣло!.. Недѣли четыре дѣвку лихоманка трепала — жизни никто въ ней не чаялъ, и вдругъ сбѣжала... Съ той поры объ Аришкѣ ни слуху ни духу... Много чудились, а зря языкъ распускать никто не посмѣлъ...
Проводивши княгиню, Гришка Шатунъ съ обѣими бабами домой воротился. Докладываетъ, княгиня-де Варвара Михайловна на дорогѣ разнемоглась, приказала остановиться въ такомъ-то городѣ, за лѣкаремъ послала; лѣкарь былъ у нея, да помочь ужъ было нельзя, черезъ трое сутокъ княгиня преставилась. Письмо князю подалъ отъ воеводы того города, оть лѣкаря, что лѣчилъ, отъ попа, что хоронилъ. Взялъ письма князь не читавши, сунулъ въ карманъ.
По кончинѣ князя Алексѣя Юрьича, Василиса каялась, что княгиню Варвару Михайловну, только-что изъ Заборья они выѣхали, задней дорогой подвезли къ Розовому павильону, а намѣсто ея посадили въ карету больную Аришку. Когда же дорогой Аришкѣ смерть приключилась, замѣсто княгини ее схоронили.
Гришки съ Ульяшкой скоро не стало. На другой либо на третій день послѣ того, какъ они воротились, послалъ ихъ князь по какому-то дѣлу за Волгу. Осень была, по рѣкѣ "сало" пошло. Поѣхалъ Щатунъ съ Улъяшкой, стало ихь затирать, лодчонка плохая — пошли ко дну... Когда закричали въ Заборьѣ, наши-де тонутъ, на вѣнцѣ горы сталъ недвижимъ князь Алексѣй Юрьичъ, руки за спину заложивши. Вѣтеръ шляпу сорвалъ, а онъ стоитъ, глазъ не сводитъ; зорко глядитъ на людскую погибель, сѣдые волосы вѣтеръ такъ и развѣваетъ... Пошли ко дну, перекрестился, и тотчасъ домой...
Василиса наканунѣ того дня сбѣжала. Разлютовался князь. "Подавай Василису живую иль мертвую". Докладываютъ: пошла къ свату въ сосѣдню деревню, захмелѣла, легла спать въ овинѣ, овинъ сгорѣлъ, и Василиса въ немъ... Строгіе розыски дѣлалъ, самъ на овинное пожарище ѣздилъ, обгорѣлыя косточки тростью пошевырялъ. Увѣрился, стихъ... А тѣ обгорѣлыя кости были не Василисины, а нѣкоего забѣглаго шатуна, что шелъ въ Заборье на княжіе харчи. Шелъ на волю да на пьяное житье, попалъ въ овинъ, а оттуда въ жизнь вѣковѣчную... И то дѣло Василисинъ деверь состряпалъ. Былъ онъ на ту пору великъ человѣкъ у князя Алексѣя Юрьича.
"Концы въ воду, басни въ кустъ, — утѣшаетъ себя князь. — Двадцать розысковъ наѣзжай — ничего не разыщутъ".
Запили, загуляли — чуть не всѣ погреба опростали. Двѣ недѣли всѣ пьяны были безъ просыпу. А изъ города вѣсти за вѣстями — розыскъ ѣдетъ, а князю и горюшка нѣту — гуляетъ!.. Большихъ господъ на ту пору ужъ не было, и мелкое шляхетство стало рѣдѣтъ, знакомцы и тѣ кажду ночь по два да по три человѣка зачали бѣгать. Иные, помня княжую хлѣбъ-соль, докладывали ему, поберегся бы маленько, ходятъ-де слухи, розыскъ въ Заборье готовятъ... У князя одинъ отвѣть: И будетъ, когда чортъ умретъ, а онъ еще и не хварывалъ. Пріѣдетъ губернаторъ — милости просимъ: плети готовы"... А шляхетство все тягу да тягу. Пришлось подъ конецъ князю съ одними холопами бражничать. На что піита — и тотъ сбѣжалъ.
Середь залы боченки съ виномъ. И пьютъ и льютъ, да тутъ же и спятъ вповалку. Дѣвки — въ чемъ мать на свѣтъ родила, волосы раскосмативши, по всему дому скачутъ да срамныя пѣсни поютъ. А князь немытый, небритый, нечесаный, въ одной рубахѣ, на коврѣ середь залы возлѣ боченка сядитъ да только покрикиваетъ: — "Эй; вы, черти, веселѣе! Головы не вѣшай, хозяина не печаль!.."
Что денегь онъ тогда безъ пути разбросалъ... Дѣвкамъ пригоршнями жемчугъ дѣлилъ, серьги, перстни, фермуары брильянтовые, матеріи всякія раздаривалъ, бархаты...
Разъ подъ утро узнаютъ: розыскъ наѣхалъ... Стихла гульба.
— По мѣстамъ! — сказалъ князь: — были бы плети наготовѣ. Я ихъ разыщу!
Приходитъ майоръ, съ нимъ двое чиновныхъ. Князь въ гостиной во всемъ парадѣ: въ пудрѣ, въ бархатномъ кафтанѣ, въ кавалеріи. Вошли тѣ, а онъ чуть привсталъ и на стулья имъ не показываетъ, говоритъ:
— Зачѣмъ пожаловать изволили?
— Велѣно намъ строжайшій розыскъ о твоихъ скаредныхъ поступкахъ съ покойной княгиней Варварой Михайловной сдѣлать.
— Что-о? — крикнулъ князь и ногами затопалъ. — Да какъ ты смѣлъ, пащенокъ, холопскій свой носъ ко мнѣ совать?.. Не знаешь развѣ, кто я?.. Отъ кого присланъ?.. Отъ воеводы-шельмеца, аль отъ губернатора-мошенника?.. И они у меня въ передѣлѣ побываютъ... А тебя!.. Плетей!..
— Уймись, — говоритъ майоръ. — Со мной шкадронъ драгунъ, а присланъ я не отъ воеводы, а изъ тайной канцеляріи, по именному ея императорскаго величества указу...
Только вымолвилъ онъ это слово, всѣмъ тѣломъ затрясся князь. Схватился за голову да одно слово твердитъ:
— Охъ, пропалъ... охъ, пропалъ!
Подошелъ къ майору смирнехонько, божится, что знать ничего не знаетъ и ни въ чемъ не виноватъ, что если-бъ жива была княгиня Варвара Михайловна, сама бы невинность его доказала.
— Покойница княгиня о твоихъ богомерзкихъ дѣлахъ своей рукой ея императорскому величеству челобитную писала. Гляди!
И показалъ княгинино челобитье.
— Прозѣвалъ, значитъ, Шатунъ!.. — прошепталъ князь. — Счастливъ, что на свѣтѣ нѣтъ тебя.
— Въ силу, даннаго намъ указа, — говоритъ майоръ: — во все время розыска быть тебѣ, князь Алексѣй княжь Юрьевъ сынъ Заборскій, въ своемъ домѣ подъ жестокимъ карауломъ. Для того и драгуны ко всѣмъ дверямъ приставлены. Выхода отсель тебѣ нѣтъ.
Голосу у князя не хватаетъ.
Столы раскладываютъ, бумаги кладутъ, за столъ садятся, ничего князь не видитъ: стоитъ, глаза въ уголъ уставивши, .одно твердитъ:
— Охъ, пропалъ, охъ, пропалъ!..
А майоръ розыскъ зачинаетъ. Говоритъ:
— Князь Алексѣй княжь Юрьевъ сынъ Заборскiй. По именному ея императорскаго величества указу изъ тайной канцеляріи изволь намъ по пунктамъ показать доподлинную и самую доточную правду по взведенному на: тебя богомерзкому и скаредному дѣлу...
— Не погуби!.. Смилуйся! Будьте отцы родные, не погубите старика!.. Ни впредь ни послѣ не буду... Будьте милостивы!..
И повалился князь въ ноги майору. Великъ былъ человѣкъ, архимандритовъ въ глаза дураками ругалъ, до губернатора съ плетьями добраться хотѣлъ, а какъ грянулъ царскій гнѣвъ — майору въ ножки поклонился.
— Не погубите!.. — твердитъ. — Въ монастырь пойду, въ затворъ затворюсь, схиму надѣну... Не погубите, милостивцы!.. Золотомъ осыплю... что ни есть въ дому, все ваше, все берите, меня только не губите...
— Встань, — говоритъ майоръ. — Не стыдно-ль тебѣ? Вѣдь ты дворянинъ, князь.
— Какой я дворянинъ!.. Что мое княжество!.. Холопъ я твой вѣковѣчный: какъ же мнѣ тебѣ не кланяться?.. Милости вѣдь прошу. Теперь ты великъ человѣкъ, все въ твоихъ рукахъ, не погуби!.. Двадцать тысячъ рублевъ сейчасъ выдамъ, только бы все въ мою пользу пошло.
— Полно бездѣльныя рѣчи нести, давай отвѣтъ въ силу даннаго намъ указа.
Поднялся князь на ноги, скрѣпилъ себя, грозно нахмурился и глухо отвѣтилъ:
— Знать ничего не знаю, вѣдать не вѣдаю.
— Смотри, не пришлось бы намъ ту комнату застѣнкомъ сдѣлать. Не хочешь добромъ подлинной правды сказать — другiя средства найдемъ: кнутъ не ангелъ — души не вынетъ, а правду скажетъ.
Опустился на кресло князь, побагровѣлъ весь, глаза закатились, еле духъ переводитъ.
— Ой, пропаль!.. — твердитъ. — Ой, не снесу!..
Посмотрѣлъ на него майоръ... Остановилъ розыскъ до другого дня.
Къ князю никого не допускаютъ. Ходитъ одинъ-одинешенекъ по запустѣлому дому, волосы рветъ на себѣ, воетъ въ источный голосъ,
Идетъ по портретной галлереѣ, взглянулъ на портретъ княгини Варвары Михайловны — и сталъ какъ вкопанный...
Чудится ему, что лицо княгини ожило, и она со скорбъю, сь укоромъ головкой качаетъ ему...
Грянулся о полъ... Языкъ отнялся, движенья не стало...
Подняли, въ постель уложили. Что-то маячитъ, но понять невозможно, а глаза такъ и горятъ. Майоръ посмотрѣлъ, за лѣкаремъ послалъ, людей допустилъ.
Кинулъ лѣкарь руду. Маленько полегчало. Хоть косно, а сталъ кой-что говорить. Дворецкаго подозвалъ.
— Замажь, говоритъ, лицо на портретѣ княгини Варвары Михайловны. Сію же минуту замажь.
Замазали. Докладываютъ.
— Ладно, — молвилъ. — Не скажу теперь майору.
Думали — бредитъ, взглянули — духу нѣтъ... Такъ розыску и не было.
|
