Рассказы

МЕДВѢЖІЙ УГОЛЪ.

Разсказъ.

Бъ Зимогорской губерніи есть уѣздный городъ Чубаровъ — глушь страшная.

Тому городу другого имени нѣтъ, какъ Медвѣжій Уголъ.

Что за дорога туда! Ровная, гладкая — ни горки, ни косогора, ни изволочка, — скатерть-скатертью. Мѣста сыроваты, но грунтъ хрящевикъ: цѣлое лѣто ливмя лей, грязей не будетъ.

Не перероютъ чубаровску дорогу водороины, не наплыветъ на нее съ боковъ текучей грязи и всякой мерзости, и въ рабочую пору разсыльный не выгонитъ на нее мужика, съ лопатой на плечѣ да съ краюхой хлѣба на пестерѣ, верстъ за двадцать отъ дому — чинить путь-дорогу ради благополучнаго проѣзда его превосходительства господина губернатора.

Благодарятъ Создателя мужики чубаровскіе, не больно обидна по ихнимъ мѣстамъ повинность дорожная. Зато скорбятъ, плачутся и Богу жалуются тѣ, кому судьба даровала жребій заправлять натуральными повинностями. Съ какой завистью, съ какой затаенной злобой смотритъ исправникъ чубаровскій на уѣзды сосѣдніе! Тамъ и глинка размывистая, и горы съ изволоками, и топи, и гати — и заготовка фашинника!.. Не столь попъ великому посту да богатому покойнику радъ, сколько рады въ тѣхъ уѣздахъ исправники октябрю мѣсяцу, когда расписаніе дорожныхъ участковъ составляется. А въ Чубаровѣ, въ этомъ "чортовомъ болотѣ", не то что отъ расписанія, отъ самаго даже развода участковъ никакой поживы нѣтъ. "Плохой уѣздъ, алтынный уѣздъ!.." — говорятъ про него и въ губернскомъ правленіи и въ губернаторской канцеляріи.

Пытался исправникъ чубаровскій, Иванъ Алексѣичъ Чирковъ, избыть бѣду неизбывную, пытался исправить бѣду непоправимую. Вздумалъ дѣло сотворить — и самому бы тепленько было, и кого послѣ него дворянство въ исправники выберетъ, помянулъ бы добромъ предмѣстника, панихиду-бъ отпѣлъ за упокой души его. Не удалось...

Получаетъ огь губернатора предписаніе. Требуетъ онъ "для государственныхъ соображеній, подробнаго и тщательнаго описанія дорогь почтовыхъ, торговыхъ, проселочныхъ, какъ искусственныхъ, такъ и грунтовыхъ, съ показаніемъ удобствъ и неудобствъ оныхъ, какъ въ видахъ административной коммуникацiи, такъ и въ отношеніи къ вящшему распространенію мѣстной торговли и промышленности, представивъ притомъ свои соображенія о проложеніи новыхъ, болѣе удобныхъ путей сообшенія, въ видахъ общей государственной пользы".

Иностраннымъ языкамъ Иванъ Алексѣичъ не обучался, потому "административной коммуникаціи" не разумѣлъ, но на "споспѣшествованіи" придумалъ штуку разыграть.

Какъ дважды-два доказалъ онъ губернскому начальнику, что народь обѣднялъ и промыслы упали, и въ торговлѣ застой оказался, самое даже отечество бѣдствуетъ единственно по той причинѣ, что чубаровская почтовая дорога проложена не тамъ, гдѣ слѣдуетъ быть. Для "вящшаго преуспѣянія и споспѣшествованія къ развитію" Иванъ Алексѣичъ придумалъ новую дорогу тамъ проложить, гдѣ самъ лѣшiй подумавши ходитъ. Зато сколько мостовъ, сколько гатей!.. Всѣ эти топи, мочажины, болота, теперь лежащія впустѣ, не принося никому пользы, уже представлялись ему богатой оброчной статьей въ видѣ гатей, ежегодно перестилаемыхъ, мостовъ, каждый годъ перекрашиваемыхъ. Во снѣ и наяву мерещится ему, какъ изъ вонючихъ, никуда негодныхъ болотъ прыгаютъ въ карманъ золотенькіе и сыплются пачки бумажекъ радужныхъ. Прекраснымъ, благодатнымъ мѣсяцемъ сталъ для него холодный, дождливый октябрь!

Жидъ Мессію иль концессiю на желѣзную дорогу такъ ждетъ, какъ ожидалъ Иванъ Алексѣичъ разрѣшенія на свое представленіе. И вдругъ: "будетъ въ виду вашъ проектъ при общемъ соображеніи объ устройствѣ грунтовыхъ дорогъ въ государствѣ".

Ждетъ Иванъ Алексѣичъ общаго соображенія, ждетъ, ждетъ, и вдругь умираетъ, запарившись въ банѣ: русскій человѣкъ, по-русски и померъ. Былъ оплаканъ семьей, секретаремъ и становыми. Почесала въ затылкѣ губернаторская канцелярія, сморщилось губернское правленiе; его превосходительство при всѣхъ изволилъ сказать: "Жаль — исправникъ былъ расторопный".

И приказалъ въ губернскихъ вѣдомостяхъ некрологъ его напечатать.

Прошло немало времени и послѣ блаженной кончины Ивана Алексѣича, разрѣшенія на представленіе не было. До сихъ поръ благодарятъ Создателя мужики чубаровскіе, что не обидна имъ повинность дорожная, до сихъ поръ скорбять, плачутся, Богу жалуются тѣ, кто вѣдаетъ въ Чубаровскомъ уѣздѣ натуральными повинностями.

--------------

Хороша дорога въ Чубаровъ, — скатерть-скатертью.

Подъ самымъ городомъ вдругь стало меня немилосердно поталкивать. Чѣмъ далъше, тѣмъ хуже. Заметало тарантасъ во всѣ стороны, того и гляди — на бокъ. Во весь опоръ скакавшія лошади шагомъ пошли.

— Что за дорога? — вскрикнулъ я.

— Городская, — отвѣчалъ ямщимъ.

Такіе плоды преуспѣянія городского хозяйства обыкновенны. Съ терпѣніемъ Іова ждалъ я минуты, когда подъѣду къ длинному, версты на полторы черезъ болото построенному мосту. Другой конецъ его упирался въ главную и единственную городскую улицу. Издали бѣлѣлась и свѣтлѣлась широкая гладь мостового полотна. "Ну, думаю, отдохнутъ мои косточки".

Не тутъ-то было: ямщикъ своротилъ направо и потащился топкимъ болотомъ; колеса вязли по ступицу, добрые кони едва духъ переводили.

— Куда ты, куда ты? — крикнулъ я ямщику. — Ступай по мосту.

— По мосту? Заказанъ. Вонъ и шлахбанъ спущенъ.

Въ самомъ дѣлѣ, возлѣ развалившейся будки былъ спущенъ ветхій шлагбаумъ. Кромѣ воронъ, сидѣвшихъ на перилахъ, да квакавшихъ въ болотѣ лягушекъ, ничего живого вокругъ не было, но никто не дерзалъ, поднявъ шлагбаумъ, проѣхать заповѣднымъ мостомъ. Столь свято исполняются въ Зимогорской губерніи начальственныя распоряженія. Губернія благонадежная...

— Отчего-жъ по мосту нѣтъ ѣзды?

— Заказано. Казенный сталъ, берегутъ, — отвѣтилъ ямщикъ.

— Зачѣмъ же его строили?

— А губернаторъ наѣдетъ, либо изъ набольшихъ кто.

— Давно-ль такіе порядки?

— Не такъ чтобъ давно, — отвѣчалъ ямщикъ, помахивая кнутомъ надъ лошадьми... — Эхъ, вы, голубчики, ну, ну, ну-у!.. Сь самыхъ съ тѣхъ поръ, какъ мосты да дороги на земства поворотили и зачали ими алхитехтуры заправлять... Эхъ, вы, ну, ну!.. А прежде дорога и здѣсь была знатная, и по мосту ѣздили всѣ невозбранно... Ну, ну, соколики!

— Отчего-жъ запретили по мосту ѣздить?

— Кто ихъ знаетъ?.. Такіе порядки!.. Эхъ, ну, ну, вы!.. Кормиться тоже и алхитехтурамъ надо, безъ того нельзя!.. Эхъ, вы. матушки, вывози, вывози, поштенныя!.. Ѣсть-пить всякому надо. Только нашему брату совсѣмъ бѣда!.. Глядь-ка, кака маята конямъ-то!.. Ну, тащи, тащи, соколики!.. А прежде алхитехтуровъ да анженеровъ слыхомъ не слыхать!.. Эхъ, ну, ну, вы!

Мучимые комарами, что толклись надъ болотомъ, съ полчаса промаялись мы. Проѣзжая мимо моста съ тоненькими, старенькими стойками, понялъ я расчетъ строителей. Сдѣлавшись съ подлежащей властью, то-ль еще творятъ они по глухимь мѣстамъ, такія-ль еще бѣды строятъ народу Божьему! А все больше поляки да нѣмцы.

Въ Медвѣжьемъ Углу гостиницъ нѣтъ. Привезли меня къ Абрамовнѣ, что содержитъ единственный въ городѣ постоялый дворъ. По счастью, нашлась порожняя горенка; тамъ кой-какъ я расположился. Объ удобствахъ рѣчи не было, и за то слава Богу, что комнатка нашлась.

Не успѣлъ оглядѣться, какъ услышалъ сильнѣйшій храпъ. Кто-то рядомъ отдыхалъ въ часъ полуденный. Богатырскіе звуки неслись изъ сосѣдней горенки, куда вела растворчатая, сильно покоробленная и не очень плотно затворявшаяся дверь. Она была заперта чернымъ, рѣпчатымъ замкомъ на двухъ кольцахъ. Вошла здоровенная дѣвка въ засаленномъ, темносинемъ, китаечномъ сарафанѣ, пестромъ ситцевомъ передникѣ и сильно поношенномъ шелковомъ платкѣ на головѣ.

— Самоварчикъ вашей милости не поставить ли?

— Какой теперь самоваръ!.. Кто это у васъ такъ похрапываетъ?

— А Гаврила Матвѣичъ, — отирая передникомъ потное лицо, отѣчлала работница Абрамовны.

— Какой Гаврила Матвѣичъ?

— А Уткинъ Гаврила Матвѣичъ, подрядчикъ, — отвѣчала работница, удивленная моимъ незнаньемъ такой знаменитости. — Острогъ строитъ, наѣзжаетъ за работой приглядѣть. Завсегда у Ѳедосьи Абрамовны становится.

— Купецъ? — спросилъ я.

— Какъ вашей милости сказать? Не больно разумѣю я отвѣтить-то... Купецъ, надо быть, — молвила работница. — Пишется деревни Бѣлавки удѣльнымъ крестьяниномъ, вотъ недалече отсель деревня Бѣлавка есть. Тамъ и домъ у него, и крупчатка о четырехъ поставахъ, фабрику недавно полотняную поставилъ въ Бѣлавкѣ-то. Самъ-отъ больше по губерніи проживаетъ. По всему какъ есть купецъ. По свидѣтельству что-ль какъ-то торгуетъ, не умѣю сказать доподлннно: наше дѣло женское — до всякой точности не доходимъ. Да вы дальній, видно?

— Дальній.

— То-то.

— А почемъ ты узнала, что дальній я?

— А Гаврилы-то Матвѣича не знаете. Его всѣ знаютъ. И начальство и большіе господа.

— Вотъ какъ!

— Да-а... Гаврилу Матвѣича всѣ знаютъ... Такъ самоварчикъ не потребуется?

— Нѣтъ, не потребуется.

— Ну ладно.

Ушла. А храпъ Гаврилы Матвѣича громче да громче раздавался по моему "покойнику". Силъ не стало, и хоть жаръ еще не свалилъ, хоть и усталъ я съ дороги, но — не слыхать бы этого храпу, пошелъ смотрѣть на Медвѣжій Уголъ.

Городъ какъ городъ. Каменный соборъ на грязной, немощеной базарной площади, нескончаемые заборы, незатѣйливой наружности бревенчатые домики, дырявые тротуары, заваленные всякой гадостью и травой поросшія улицы, каменныя присутственныя мѣста, развалившаяся больница, ветхій навѣсъ съ пустыми разсохшимися бочками, съ испорченными пожарными трубами, — словомъ, то, что каждый видалъ не въ одномъ десяткѣ русскихъ городовъ. Не по торговымъ иль промышленнымъ надобностямъ возникали наши Чубаровы... При учрежденіи губерній ткнули пальцемъ на картѣ, сказали: "быть городу", и сталъ городъ. Оттого тѣмъ городамъ и чужда городская жизнь. Сколь бы ни хлопотали о хозяйствѣ "медвѣжьихъ угловъ", какіе-бъ ни сочиняли инвентари ихъ имуществъ, какія-бъ ни производили изслѣдованія, какъ бы затѣйливо ни составляли росписи доходовъ и расходовъ, по силѣ коихъ, безъ разрѣшенія высшаго начальства, лишней метлы купить нельзя, — "медвѣжьи углы" на вѣки вѣчные останутся "медвѣжьими углами". Зато сёла, что на бойкихъ, привольныхъ мѣстахъ построены, запросто, какъ Богь послалъ — съ каждымъ годомъ богатѣють, каменные дома въ тѣхъ селахъ что грибы растутъ, кипитъ торговля, заводятся училища, больницы, даже библіотеки, Иваново, Павлово, Лысково, Кукарка — сравните съ ними "медвѣжьи углы"... Гдѣ городъ, гдѣ деревня?..

Въ полчаса весь городъ узналъ. Ни единой живой души, ни единаго звука, ровно чума прошла, ровно вымеръ Чубаровъ... Спитъ; плотно пообѣдавши, Медвѣжiй Уголъ. Изъ города, снятаго сномъ временнымъ, пошелъ я въ городъ спящихъ непробуднымъ сномъ. Тамъ, средь простыхь крестовъ и голубцовъ, виднѣлись кой-гдѣ каменные памятники да обитые жестью столбики, строенные по правиламъ доморощеннаго зодчества... Читаю надгробныя надписи. Кромѣ изреченій изъ священнаго писанія, встрѣчаются другія.

"Подь камнемъ симъ лежитъ коллежскій секретарь Котовъ, "Рожденъ былъ оть дворянъ, отечеству служить готовъ. "Отецъ дѣтей невинныхъ и плачущей вдовы супругь, "Въ жизнь добродѣтеленъ, онъ умеръ вдругъ. "Не могши избѣжать той горестной судьбины, "Чтобъ не вкусить грозящей намъ вончины".

Вообще надписи длннноваты! Съ надлежащей подробностью означается, за сколько лѣтъ имѣлъ покойникъ безпорочную пряжку, сколько лѣтъ оставалось ему дослужиться до слѣдующаго чина, я что подъ судомъ и слѣдствіемъ не находился... Чубаровскіе покойники ранга невысокаго: коллежскiе секретари, титулярные совѣтникт, есть майоръ... Однако нѣтъ! позвольте — вогь памятникъ знатнаго человѣка:

"Подь симъ камнемъ погребено тѣло дѣйствительнаго тайнаго совѣтника, Россійскаго Императорскаго Двора оберъ-камергера, россійскихъ орденовъ Святаго Апостола Андрея Первозваннаго, Святаго Благовѣрнаго князя Александра Невскаго и Святаго равноапостальнаго Князя Владиміра 1-го класса, прусскаго Чернаго орла, датскаго Слона и шведскаго Серафимовъ, князя Алексѣя княжь Михайловича (фамилія стерлась)... двороваго его человѣка Полуехта Спиридонова".

Возвращаясь съ кладбища, пошелъ я къ острогу. Рабочіе высыпались и косно брались за работу. Въ ямѣ съ известкой два парня безъ толку болтали весёлками, работа не спорилась, известка сваривалась въ комья. Къ неумѣлымъ подошелъ крѣпкій, коренастый, невысокаго роста старикъ. Хоть и стояли іюльскіе жары, на немъ была надѣта поношенная, крытая синей крашениной шубенка, а на головѣ мѣховой малахай.

— Эхъ, вы, горе-ребята!.. — молвилъ онъ, подойдя къ известковой ямѣ. — Замѣслть-то, пострѣлы, путемъ не умѣете!.. А туда-жъ каменщики!.. Эхъ. вы!.. Дай-ка весёлко-то.

И,взявши весёлко, старикъ такъ пошелъ работать, что молодому бы впору.

— Эхъ, ты, яма, матушка!.. — онъ приговариваль. — Хозяина дождалась!.. Смотрите, горе-ребята, гляди, какъ мѣсить слѣдуетъ. Вотъ какъ, вотъ какъ!.. А вы что?.. Кисельники!.. гляди-ка ты!.. Вотъ какъ, вотъ какъ слѣдуеть!.. А тоже каменщики!.. Эхъ, вы, горе!..

Да сразу и замѣсилъ.

— Ванюха!.. Для че перекладину-то мало запущаешь?.. Какая тутъ прочность будетъ?.. Не на одинъ годъ строится... Глубже пущай.

— Алхитехтуръ такъ велѣлъ, Гаврила Матвѣичъ, — отозвался подмастерье, прилаживая перекладину надь воротами..

— Знаетъ плѣшиваго бѣса твой алхитехтуръ!.. А лѣть черезъ пять стѣна трещину дастъ, тогда твоего алхитехтура ищи да свищи, а мнѣ отъ начальства остуда... Надо, Ванюха, всяко дѣло дѣлать по-божески... Пущай, пущай-ка ты ее глубже. Пущай!..

И вездѣ, во всѣхъ мелочахь зоркій глазъ Гаврилы Матвѣича мѣтко слѣдилъ за работой. Во всѣхъ его распоряженьяхь виденъ былъ не такой подрядчикъ, къ какимъ всѣ привыкли. Не хотѣлось ему строить казеннаго дома на живую нитку: начальству въ угоду, архитектору на подмогу, себѣ на разживу, а развалится послѣ свидѣтельства, чортъ съ нимъ: — слабый грунтъ, значить, вышелъ, — вина не моя, была воля Божія.

Заговорилъ я съ Гаврилой Матвѣичемъ. Сначала старикъ не больно распоясывался, кинетъ нехотя словечко и пойдетъ вокрикивать на Ванекъ да на Гришекъ. Но когда я назвалъ себя старику, онъ спросилъ меня:

— Не про тебя-ль, баринушка, слыхалъ я отъ нашего управляющаго, отъ Ивана Владимірыча?

— Можетъ статься. Знакомъ съ нимъ.

— Такъ и есть... Слыхалъ про тебя. Знаю, что Иванъ Владимірычу ты пріятель, значитъ, человѣкъ хорошій, худого человѣка онъ не похвалитъ.

— Спасибо на добромъ словѣ, Гаврила Матвѣичъ. Стало-быть, довольны вы Иваномъ Владимірычемъ?

— Неча и говорить!.. На начальство-то не похожъ, вотъ каковъ человѣкъ!.. Одно слово: человѣкъ-душа. И всяку крестьянску нужду знаетъ, ровно родился въ банѣ, выросъ на полатяхъ. И говоритъ-то по-нашему, по-русски то-есть, не какъ иные господа, что ихней рѣчи и въ толкъ не возьмешь. Всяко крестьянско дѣло знаеть, а законъ даетъ но правдѣ да по любви. Такой баринъ, что живи за нимъ, что за каменной, самъ только будь хорошъ да поступай по правдѣ да по любви.

— Подрядами занимаешься?.. — спросилъ я.

— И подрядами маленько займуюсь, — отвѣтилъ Гаврила Матвѣичъ. — Да пропадай они, эти подряды!.. Бѣдовое, баринъ, дѣло.

— А что?

— Да что!.. Обиды много, толку мало... Извѣстно — дѣло казенное, каждому желательно руки погрѣть. И казну забижають, и нашего брата не забываютъ. Не приведи Господи!

— Кто-жъ?

— У кого глаза во лбу да руки на плечахъ. Лѣнивый только обиды тебѣ не сдѣлаетъ... Слышь ты, Митрей! Клади кирпичъ-оть ровнѣй. Гдѣ у тя глаза-те? Эхъ, ты, голова съ мозгомъ!

— А вѣдь мы съ тобой, Гаврила Матвѣичъ, сосѣди.

— Какъ такъ?

— Вѣдь ты на постояломъ?

— У Абрамовны.

— И я тамъ же. Рядомъ съ тобой.

— Ой-ли?

— Да.

— Такъ пойдемъ вмѣстѣ ко дворамъ-то. По пути будетъ.

— Пойдемъ, Гаврила Матвѣичъ.

Весь вечеръ просидѣлъ я со старикомъ. Сначала былъ онъ не очень разговорчивъ: хвалилъ Ивана Владимірыча, толковалъ про обиды, а въ чемъ тѣ обиды — не сказывалъ. Подъ конецъ разговорился.

— Казенное дѣло, — сказалъ онъ, — оттого дорого, что всякъ человѣкъ глядитъ на казну, что на свою мошну: лапу запускаеть въ нее по-хозяйски. Казной корыстоваться невпримѣръ способнѣй, чѣмъ взятки брать... Съ кого взялъ, тотъ, пожалуй, "караулъ" закричитъ, а у матушки казны нѣтъ языка... За то ее и грабятъ.

"Завели счеты да повѣрки, думаютъ руки связать!.. Какъ не такъ! Съ тѣми счетами казну грабить сподручнѣе, потому что по счетамъ концы схоронить ловчѣй, а на повѣрку не ангеловъ Божьихъ посылаютъ... Какой человѣкъ рыло отворотитъ, когда ему въ зубы калачикъ суютъ?.. А?

"Постройку взять. Этой частью сызмальства займуюсь. Мальчишкой кирпичъ на лѣса таскалъ, потомъ въ артели былъ, а по времени, Богъ благословилъ, хозяиномъ сталъ...

Эту статью знаю вдосталь. Въ прежни годы, баринушка, по этой части совѣсти было больше. Нынче не то. Въ прежни-то годы на всю губернію алхитехтуръ одинъ, а нынче гляди-ка что ихъ развелось. А пріѣзжаетъ все голь и вся-то эта голь хочетъ скорѣй наживы. Анжинеръ хуже, для того, что анжинеръ форсистѣе. Онъ, видишь ты, съ аполетами — значитъ, Ему денегъ больше надо.

"Смѣту составятъ. Городничій аль полицмейстеръ заодно. Даютъ справочны цѣны впятеро выше базарныхъ, а урочное положеніе — дѣло широкое: карасей ловить можно. Нарочно такъ и писано... Такую состряпаютъ смѣту, что на смѣтны-то деньги, замѣсто одного дома, два либо три выстроишъ. Послѣ торговъ, когда желающіе обозначатся, анжинеръ и шлеть за тобой, говоритъ: "Ты, борода, помни, что десять процентовъ мои: это ужъ такъ вездѣ по казеннымъ дѣламъ, да окромѣ тѣхъ десяти "казенныхъ" давай еще десять процентовъ "строительныхъ". Не дашь, въ гробъ законопачу, залоги твои пропадутъ". — "Какъ же, ваше благородіе? — молвишь: — не сходно вѣдь?" — "Сходно, говоритъ, будеть, чортъ ты этакій, для того, что сверхсмѣтны работы тебѣ предоставлю. Исполнять ихъ тебѣ не придется, а деньги, что получимъ за нихъ, пополамъ. Своей половиной ты все наверстаешь. А контрактъ подпишешь, пять процентовъ тотчасъ неси, такъ дѣло будетъ вѣрнѣй". Какъ быть? Подрядчикъ завсегда у него въ рукахъ: можеть онъ тебя на первомъ же дѣлѣ, на свидѣтельствѣ матеріаловъ, такъ прижать, что жизни не будешь радъ. Въ разоръ разоритъ — самъ-отъ чистъ выйдетъ, еще крестъ за сохраненіе казеннаго интереса возьметъ, а ты со своимъ усердіемъ да дурацкой простотой купайся. Поэтому хошь на торгахъ и сносишь цѣну, да сносишь такъ, чтобъ двадцать алхитехтурскихъ процентовъ не изъ своего кошеля вынимать, да чтобы не изъ своихъ денегъ и полицмейстеру заплатить, потому что и онъ притѣсненіе можетъ сдѣлать, потому и должонъ ты его задарить".

— Полицеймейстера-то зачѣмъ же задаривать, Гаврила Матвѣичъ? Не его дѣло.

— Подрядчикъ завсегда въ его рукахъ: всякiй часъ можетъ онъ ему пакости сдѣлать. Рабочихъ со стройки сгонитъ: "табельный, дескать, день сегодня". Табели-то хоть и нѣтъ, да ужъ это его дѣло: какую табель захочетъ, таку и нагонить. Перо да бумага въ его рукахъ, а мы люди хоть мятые, а дѣло-то наше все-таки темное. И строительная комиссія для чего-нибудь да сдѣлана... И въ ней люди пить-ѣсть хотятъ. Не ублаготворишь: изобидятъ за всяко просто, да такъ, что дома не скажешься. Поэтому на торгахъ и комиссію на памяти держишь, чтобъ и ей не изъ своего кошеля вынимать. Да еще обѣды: при закладкѣ обѣдъ, при освященьи другой. Тутъ все начальство зови, губернаторскаго повара найми — безъ того нельзя: другого не смѣй нанимать. Полицмейстеръ съ генеральской дворней завсегда другъ-пріятелъ, споконъ вѣку ведется такъ. Потому и зови повара губернаторскаго, а торговаться ве смѣй, не то полицмейстеръ такую тебѣ табель загнетъ, что послѣ не вспомниться... Обѣдъ же для такого случаю нуженъ зазвонистый, со всякими, значитъ, фруктами, съ бакалеями и со всѣмъ, какъ оно есть... А благословясь за работу, алхитехтуръ на стройку къ тебѣ пожалуетъ. Пора лѣтняя, жарко, упарится. "Мочи, говоритъ, нѣтъ; давай холодненькаго". А "холодненькое" означаетъ шампанское, подавай бутылочку въ три цѣлковыхъ. Наведетъ пріятелей, и полдюжиной не управишься. Квартальному надо почесть сдѣлать, хожалаго уважить, будочниковъ обдарить. Счетецъ-отъ и выйдеть кругленькiй, оттого на торгахъ и нельзя сносить. Какъ ни вертись, тридцать пять процентовъ безпремѣнно по рукамъ разойдется, себѣ барыша хотъ двадцать процентовъ надо, вотъ тебѣ и пятьдесятъ пять. А кому на шею?.. Казнѣ.

"Про стройку тебѣ говорю, а еще лучше — земляны работы: землю то-есть надо гдѣ срыть, аль набережную сдѣлать, откосъ, либо дамбу. Урочно-то положеніе, сказалъ я тебѣ, дѣло широкое, торговъ на большую земляну работу въ обрѣзъ сдѣлать невозможно, для того, что сквозь землю не видно, на какой грунтъ попадешъ: единому Богу извѣстно. А копать песчаный, примѣромъ, грунтъ — одна цѣна, глину — другая, каменистый — во много разъ дороже. Попадешь на песчаный, а приставленный анжинеръ отписываетъ да деньги изъ казны беретъ за каменистый. Оно, значитъ, и можно деревеньку купить. Повѣрять пришлютъ ихняго же брата: въ одномъ мѣстѣ учились, однокашники — всѣ на одномъ стоятъ.. Напоитъ, накормитъ наѣзжаго, барашка въ бумажкѣ сунетъ товарищу, песокъ за камень пойдетъ. Да какъ и повѣрять-то? Въ одномъ мѣстѣ землю вынутъ, въ другомъ ее насыпятъ — не копать же стать сызнова. А что столбиками-то землю ради повѣрки оставляютъ, такь не хитрое дѣло лицевой столбикъ изъ какого хошь грунта сдѣлать. На это ихняго брата только и взять... Доточный народъ, ученый народъ.

"А гордіаны какіе, не приводи Господи!.. Самый то-есть неподходяшій народъ... Былъ у меня лѣтось подрядъ въ Зимогорскѣ, откосъ на Покровскомъ съѣздѣ дѣлали, работами распоряжался Николай Ѳомичъ, Линквистъ прозывается: не то изъ нѣмцевъ, не то изъ крещеныхъ жидовъ, хорошенько сказать не умѣю. Надо быть, изъ выкрестовъ... Вотъ ужъ человѣчекъ!.. Такъ и норовитъ оборвать тебя всячески... Слова другого отъ него не услышишь, какъ "мошенникъ", да "борода", да "каналья". Самъ взятку принимаетъ, а мошенникомъ обзываетъ тебя... Да то и дѣло твердитъ: "Стану я подлостями заниматься?. Я вѣдь, говоритъ, не чернильная душа... Насъ, говоритъ, аполетами да усами пожаловали, значить. мундира марать нельзя". Да!.. у мундира-то языка нѣтъ, а то бы на весь народъ закричалъ: "шили меня, братцы, на крадены денежки!.."

"Ославлены становые съ квартальными, а тѣ невпримѣръ добрѣй, потому что, хоть бы Николай Ѳомичъ — и казну грабитъ и отъ взятки не прочь, только воруетъ да взятку беретъ съ гордостью; и обругаетъ тебя бравши, а подъ пьяну руку и поколотитъ. А тѣ люди простые, поступаютъ по-христіански: сорвать сорвутъ, да и доброе слово молвятъ, у тебя на душѣ-то и полегче.

"Стоитъ, баринушка, посмотрѣть на Николая Ѳомича, оченно стоитъ... Посмотри, какъ будешь въ Зимогорскѣ. Ходитъ гоголемъ, смотритъ звѣремъ, воруетъ какъ волкъ, передъ набольшимъ лебезитъ ровно полякъ. — А ужъ вретъ какъ, обманываетъ!.. Ни на грошъ въ томъ человѣкѣ правды нѣтъ. Въ самомъ дѣлѣ посмотри, стоитъ поглядѣть: забавный, право, забавный.

"А на выдумки хитрый! Взялъ я однова подрядъ: на шоссейну дорогу камень для ремонту выставить, разбить его, значитъ, и въ сажёнки укласть. Двадцать тысячъ подрядился выставить, на цѣлую, значитъ, дистанцію, а дистанціей заправлялъ Николай Ѳомичъ. Шлетъ за мной Юську, солдата-жиденка, что на вѣстяхъ при немъ былъ. Прихожу. Лежитъ мой Николай Ѳомичъ на дыванѣ, куритъ цыгарку, кофей распиваетъ: только завидѣлъ меня, накинулся аки бѣсъ и почалъ ругать-ругательски, за што про што — не знаю.

"— Ты, говоритъ, чортова борода, подрядъ-отъ на камень взялъ?

"— Точно такъ, говорю, ваше благородіе, мы-съ.

"— А знаешь ли, говоритъ, что ты теперь весь въ моихъ рукахъ? Захочу — по-міру пущу, на весь вѣкъ несчастнымъ сдѣлаю. Въ Сибирь могу сослать!.. Въ острогѣ насидишься!.. Руду будешь копать, каналья ты этакая, спину на площади вздуютъ.

"А самъ подъѣзжаетъ. Такъ и норовитъ въ рожу, и кулаки наготовѣ.

"Это онъ, знаешь, страху напущаетъ. Такая ужъ у нихъ поведенція.

"— Да ты, говорю, ваше благородіе, лучше скажи, что требуется... Для че по пустякамъ кричать!.. Кровь портишь. Печенка неравно лопнетъ...

"— А того мнѣ требуется, оретъ, чтобъ зналъ ты, мошенникъ этакій, что я твое начальство, чтобъ не смѣлъ ты, поганая бестія, изъ воли моей выходить ни на капельку.

"— Какъ же: говорю, нашему брату изъ воли начальства выходять? Всякое начальство отъ Бога, это мы знаемъ.

"— То-то я есть, — говоритъ — Ты у меня, чортова борода, гляди въ оба да ходи по стрункѣ, не то въ бараній рогъ согну. Сколько, распротоканалья ты этакая, камню поставить взялся?

"— Двадцать тысячъ, ваше благородіе.

"— Двѣ тысячи ставь, а за восемнадцать деньги мнѣ подай.

"— Какъ же такъ, говорю, ваше благородіе? Пріемка вѣдь будетъ.

"— Самъ, говоритъ, принимать стану. А умничать будешь, по-міру, каналью, пущу да въ придачу двѣ шкуры спущу.

"Что станешь дѣлать? Человѣкъ хоша небольшой, а управы надъ нимъ нѣтъ. Поставилъ двѣ тысячи, разбилъ. Николай Ѳомичъ жидятамъ саженокъ изъ глины надѣлать велѣлъ да битымъ камнемъ и обложилъ ихъ. Жида на то взять, обрядитъ дѣло, иголки не подточишь. По времени изъ округа начальство наѣзжаетъ: скачетъ ло шоссе сломя голову, само сажёнки считаетъ. Всѣ налицо. Говоритъ начальство Николаю Ѳомичу: "спасибо за хлѣбъ за соль, а шоссе у тебя исправно". Другое начальство скачетъ изъ самаго Питера, тоже сажёнки считаетъ: всѣ налицо, чинъ Николаю Ѳомичу, крестикъ въ петличку. По времени, сталъ онъ глиняны сажёнки раскидывать, а самъ отписываетъ: на ремонтъ, дескать, камень весь изошелъ. А чтобъ шоссе-то не больно портилось, круглый годъ у него полдороги бревнами заложено: чинятъ, дескать. Только и снимутъ бревна, какъ начальству проѣхать, а обозниковъ въ шею: да еще выпорютъ, коли вздумаютъ артачиться... Здѣшній-отъ мостъ видѣлъ?..

— Видѣть-то видѣлъ, а ѣздить не ѣздилъ.

— Заказанъ. Николай же Ѳомичъ заказалъ. Ему была та работа поручена, а подрядъ за мной оставался. Велѣлъ старый мостишко выстрогать, покрасить, да на старыхъ же стойкахъ и поставить. Съ городничимъ поладилъ... Вотъ теперь третій годъ ни коннаго ни пѣшаго, опричь начальства, по мосту не пущаютъ. На тотъ годъ думаютъ, слышь, пускать, ради ремонта, значитъ: ну, тогда хоть и провалится кто, ничего: урочный срокъ вышелъ — значить, все въ порядкѣ... А по веснѣ можно наводненіе прописать: снесло, дескать, мостъ волею Божіею. Бумага все терпитъ. А послѣ того Николаю же Ѳомичу и новый-отъ мостъ строить дадутъ.

"А съ какой работы барышей нельзя получить, на ту Николай Ѳомичъ и не двинется. Гори, тони народъ, — ухомъ не поведетъ. Въ здѣшней губерніи городь Мухинъ есть, стоитъ на горѣ надъ Волгой. Гора — страсть: стоймя стоитъ, а народъ еше сызстари ухитрился налѣпить по ней домишекъ, живетъ въ нихъ, и горя ему мало. Случается, что иной домъ въ Волгу съѣдетъ, да мухинцамъ это ни почемъ: поохаютъ, повздыхаютъ, да на томъ же мѣстѣ новы дома почнутъ лѣпить. А Мухинъ хоть на Волгѣ, а городъ безъ воды. За водой на Волгу ходить неспособно: гора крута, а родникъ во всемъ городу одинъ. Еще въ стары годы тотъ родникъ обрядили, а по улицѣ, что подъ гору идетъ, деревянну трубу въ землѣ заложили, да ключъ-отъ въ нее и пустили. Чанъ врыли ведеръ ста въ три, вода-то въ него и стекала, и никогда въ томъ чану не переводилась. И на домашнюю потребу, и на случай Божія насланія, въ пожарное то-есть время, всегда было ея довольно. Такъ и жили мухинцы лѣтъ сто, коли не больше, попросту, безъ затѣй. Мало-по-малу труба засорилась: дѣло немудреное. Видятъ мухинцы городску нужду, приговоръ составили, опредѣдили трубу починить и чанъ новый врыть на счетъ обывателей. Сдѣлали смѣту всего-то въ восемь съ полтиной. А хотя, по закону, городское общество и само можетъ такую дешевую постройку дѣлать, только этого сдѣлать невозможно, потому что начальство обижается, а обидѣвшись однимъ, на другомъ наверстаетъ. Оттого дума обо всякой постройкѣ, хотя-бъ она кусанаго гроша не стоила, губернскому правленію рапортуетъ. Такъ и въ Мухинѣ сдѣлали. Въ губернскомъ правленіи ихнюю бумагу прочиталъ регистраторъ, да и то съ налету. Видитъ, но строительной части, доложили, слушали, приказали: позаслать въ строительную комиссію. Тамъ свой журналъ слушали и приказали капитану Линквисту, отправясь на мѣсто, освидѣтельствовать происшедшую въ мухинскомъ "Городскомъ водопроводѣ" порчу и представить свои соображенія о лучшемъ устройствѣ того водопровода. Посмотрѣлъ на бумагу Николай Ѳомичъ, да какъ увидалъ, что всей благодати на восемь съ полтиной, плюнулъ даже на нее, да еще промолвилъ: "не тому у насъ въ корпусѣ обучали, чтобъ такой дрянью заниматься".

"Проходитъ годъ, пріѣзжаетъ въ губернію мухинскій голова. Какъ водится — поклоны да подносы нужнымъ людямъ. Завернулъ и къ Николаю Ѳомичу. Христомъ Богомъ проситъ его дѣломъ о чанѣ поспѣшить: "Вода вѣдь совсѣмъ не бѣжить ваше благородіе, оборони Господа — пожаръ, до тла сгоримъ". Какъ накинется на него Николай Ѳомичъ! Обругалъ на чемъ свѣть стоитъ и потребовалъ триста цѣлковыхъ благодарности. "Помилуйте, — говоритъ голова: — вѣдь это дѣло плевое, всего-то восемь съ полтиной. Нельзя-ль подешевле?" Какъ зарычитъ, какъ затопаетъ Николай Ѳомичъ; насилу голова и ноги уплелъ... Еще годъ проходитъ, труба совсѣмъ засорилась, въ чану, какова есть капля воды, и той не стало... Еще годъ прошелъ — по улицѣ вода стала землю пучить, а тутъ почтовый трактъ пролегаетъ. Изрыла вода дорогу такъ что и способу нѣтъ. До губернатора жалобы отъ проѣзжающихь стали доходить, городского голову за нерадѣніе отъ службы удалили. Тотъ, извѣстно дѣло, радъ-радехонекъ, для того, что служба торговому человѣку хуже горькой рѣдьки. Сто цѣлковыхъ Николаю Ѳомичу свезъ, думалъ, знаешь, что отъ него это произошло. Тотъ, ничего, взялъ... Еще годъ, другой проходитъ. Мухинцы безъ воды волкомъ воютъ, а ему наплевать. Сыскались охотники изъ мѣщанъ сами трубу вычистить, въ Сибирь чуть не угодили: такую статью подвели, что еле-еле откупились. Пріѣзжалъ въ Мухинъ и губернаторъ, посмотрѣлъ и сказалъ: "надо починить".

"Обыскался медвѣдь поблизости Мухина. Пали слухи въ губерніи. А Николай Ѳомичъ на медвѣдя охочъ былъ ходить; какъ заслышалъ, такъ и поскакалъ "по дѣлу о водопроводѣ". Медвѣдя застрѣлилъ, водосточной трубы въ глаза не видалъ, для того, что зима была, а изъ городскихъ доходовъ прогоны взялъ туда и обратно. И медвѣдя въ губернію на городской счетъ въ особыхъ саняхъ везъ: ѣхалъ Мишка подъ видомъ инструментовъ.

"Донесъ Николай Ѳомичъ: такъ и такъ, "ѣздилъ въ городъ Мухинъ "по дѣлу о водопроводѣ", дѣлалъ нивеллировку, грунть нашелъ слабый, подземными ключами размываемый, рѣкою Волгой подмываемый, совсѣмъ ни на что неспособный; потому деньги за сондировку и нивелировку, полтораста рублей, въ уплату рабочимъ изъ моей собственности удержанные, покорнѣйше прошу возвратить откуда слѣдуеть, а для благосостоянія города Мухина и для безопаснаго и безостановочнаго слѣдованія по большой дорогѣ казенныхъ транспортовъ и арестантовъ, а равно проѣзжающихъ по казенной и частной надобностямъ, необходимо мухинскую гору предварительно укрѣпить и потомъ уже устроить водопроводъ для снабженія жителей водою".

"Поваляли бумагу по разнымъ мѣстамъ, съ годъ времени поваляли, полтораста рублей велѣли Линквисту изъ мухинскихъ доходовъ выдать, а ему приказали смѣту составить на укрѣпленіе горы и на устройство водопровода.

"Составилъ же Николай Ѳомичъ смѣту — чуть не милліонъ насчиталъ. Десятокъ-другой такихъ городовъ, каковъ Мухинъ, со всѣми ихъ потрохами продать, такихъ денегь не выручишь. А дѣло-то, помни, на первыхъ порахъ было въ восемь съ полтиной. Хорошо, видно, планы да смѣты сдѣлалъ Николай Ѳомичъ, награда вышла ему... А мухинцы ни водопровода ни чана съ водой до сихъ поръ и во снѣ не видали... Живи, какъ знаешь, чинить не смѣй. Дѣло заглохло, улицу совсѣмъ разрыло, дома три повалило, а какъ лѣтошный годъ на самый Петровъ день случился пожар: весь городъ и выдрало. Слѣдствіе сдѣлали. Вышло, что загорѣлся Мухинъ отъ воли Божіей, а виновнымъ никто не состоитъ. Въ пользу погорѣвшихъ подписку сдѣлали, и Николай Ѳомичъ чуть ли не первый два цѣлковыхъ подписалъ: губернаторша сбирала — нельзя...

"Не могу сказать, какъ но другимъ мѣстамъ, а въ нашей губерніи всякое казенно строенье дѣлается на живу нитку. Поживы-то хочется побольше, потому и желѣзца поубавятъ, и кирпичекъ непережженый поставятъ, и балку положатъ покороче. Барышъ двойной: и отъ стройки перепадеть и ремонту по скорости потребуется.

"Вотъ отчего казенная стройка въ дорогую цѣну обходится и завсегда бываетъ непрочна. Про другія мѣста не знаю, а у насъ всѣмъ на виду, что случилось. Пятнадцати лѣтъ не прошло, какъ большія работы въ губерніи были; не одинъ милліонъ въ землю засадили, городска казна до сихъ поръ кряхтитъ: городъ въ долгу, какъ въ шелку. А на все, что было въ тѣ поры построено — глядѣть горько: губернаторскiй домъ снизу доверху трещину далъ, скоро подъ гору поѣдетъ, казармы развалились, откосы обсыпались, съѣзды завалило, отъ набережной слѣда не осталось. Двѣ церкви стариннаго дѣла разсыпались, кремлевская стѣна свалилась, а стояла болѣе трехъ сотъ годовъ... Надо бы было въ горѣ родники отвести. Ихъ не отвезли, зато у строителей деревеньки явились; солдаты, что кирпичъ караулили, и тѣ домишки себѣ построили. "А въ стары годы не такъ строили. Видѣлъ ли, баринушка, соборь у насъ въ губерніи? Пятьсотъ годовъ стоить, хоть бы трещину далъ; сводъ на немъ хоть въ замокъ сведенъ, да завершенъ осиновымъ коломъ. И держитъ тотъ колъ церковный сводъ шестую сотню годовъ, и стоитъ тотъ сводъ ровно изь мѣди вылитый. Въ старину-то вѣдь хитрости да умѣнья было поменьше, зато совѣсти было побольше".