Славенский и русский язык — един

Откуда родилась неосновательная мысль, что сла-венский и русский наречия различны между собою? Ежели мы слово язык возьмем в смысле наречия или слога, то таковых разностей мы найдем не одну, много: во всяком веке или полувеке примечаются некоторые перемены в наречиях. Слово о полку Игореве, Библия, Четьи-минеи, Нестерова летопись, Феофановы проповеди, Кантемировы сатиры, оды Ломоносова суть книги, писанные разными слогами и наречиями, но язык в них один и тот же — славенский или русский. Собственно, под именем языка разумеются корни слов или ветви, от них произошедшие. Когда они в двух языках различны, тогда и языки различны между собою.

Где ж примечаем мы то в нашем наречии? Мы не имеем ныне двойственного числа, не говорим идоста, ногама, рукама; но говорим идут, руками, ногами. Мы у тех же самых имен и глаголов изменили только окончание: следовательно, разность не в языке, а в наречии, нимало не уклонившемся чрез то от разума и свойств языка.

В каком важном сочинении найдем мы калякать, кобенитъся, задориться, пригорюниться, ошеломить, треснуть в рожу и подобные тому простые и низкие слова? Весьма странно признать их не славенскими потому только, что их нет в высоких творениях, в которых им и быть неприлично. Возьмем Библию, летописи, народные сказки или песни: в каждом из трех родов сочинений найдем мы разные слоги, разные наречия, и множество слов особливых, в другом роде не существующих, но корни которых, однако ж, находятся в общем языке, все эти роды объемлющем. Мы, конечно, не найдем в народном языке ни благовония, ни воздоения, ни добледушия, ни древоделия; а напротив того, в Библии не найдем ни любчика, ни голубчика, ни удалого доброго молодца; однако не можем из этого различия заключить о разности языков. Всякое слово пускает от себя ветви, из которых иные приличны высокому, а другие простому наречию или слогу. Из этого разделения их не следует утверждать, будто бы они не одно и то же дерево составляют.

Что ж такое русский язык отдельно от славенского? Мечта, загадка. Между тем многие новейшие писатели на этом мнимом разделении основывают словесность нашу. Они не о том рассуждают, что такое-то слово высоко или низко; но нет, они о каждом слове говорят: это славенское, а это русское — основываясь на мечтательном правиле, что которое слово употребляется в обыкновенных разговорах, так то русское, а которое не употребляется, так то славенское. Так проповедуют они, что все славенские слова надобно исключить из нынешнего языка и писать, как говорим. Они называют это утонченною литературою или новою эпохою языка, а все то, что до них или не по их писано, отвергают как старое и обветшалое.

Мы доказали, что славенский и русский язык есть одно и то же. В чем же состоит разность между этими двумя наречиями? В некотором только изменении слов, а не в разделении на славенские и русские. Если скажем, что лепота есть славенское, а красота русское-слово; то к какому же языку причислить великолепие? Если к русскому, то каким образом, не зная лепота, будем мы знать великолепие! Если скажем, что глагол делаю русский, а дею славенский; то зачем же говорим злодеяние, злодей? Таких затруднений мог бы я представить множество. Каким же образом в составе языка разберем мы, что славенское и что русское? Обычно возражают против славенского люди, не читавшие ничего твердого, созидающего в нас зрелость ума и рассудка. Им до разбора свойств его, до первоначальных оснований, до коренного заключающегося в словах смысла нет никакой нужды. У них только и вопросов: неужели нам говорить: аще (если) бы ты не скоро возвратился, я бы не дождавшись тебя, абие (вскоре) ушел домой! Почитая невежество глубоким знанием и просвещением, изо всей мочи кричат: неужели писать точию, вскую, уне? Как будто славенский язык и виноват в том, что они употреблять его не умеют. Поэтому ежели я скажу: несомый быстрыми конями рыцарь внезапу низвергся с колесницы и расквасил себе рожу, так будет русский язык виноват, что я сказал на нем такую нелепость? Такой суд о худости языков есть самый невежественный. Итак, не славенский, отделяя от русского! презирать; не слова его на славенские и русские разделять; но какое слово какому слогу прилично, знать надлежит. Ломоносов никогда не сказал бы в разговорах с приятелями: Я, братец, велегласно зову тебя на чашку чая, ибо знал, что велегласно слово высокое. Но когда пришлось ему писать оду, он не усомнился сказать:

Сие все грады велегласно,
Что время при тебе прекрасно,
Монархиня, живут и чтят;
Сие все грады повторяют.

Державин также в простых разговорах не сказал бы нигде ошую и одесную, но когда сочинял возвышенного рода стихи, тогда поставил:

Там тысящи падут ошую,
Кровавая горит заря,
Там миллионы одесную,
Покрыты трупами моря.

Наш язык, праотец многим другим, не уступает ни греческому, ни латинскому; не меньше их краток, не меньше силен, не меньше богат. Он в изображении важных предметов высок и великолепен, в описании обыкновенных вещей сладок и прост. Где надобно говорить громко и величаво, там предлагает он тысячи избранных слов, богатых разумом, звучных и совсем особых от тех, какими мы в простых разговорах объясняемся.

Глубокую философическую мысль о скоротечности времени и суете мiрской представит не пышными, но простыми, однако сильно усмиряющими гордость словами:

Суетен будешь
Ты человек,
Если забудешь
Краткий свой век.
Счастье, забава,
Светлость корон,
Пышность и слава,
Все только сон.
Как ударяет
Колокол час,
Он повторяет
Звоном сей глас:
Смертный!
Будь ниже
В жизни ты сей,
Стал ты поближе
К смерти своей.

Изобилие языка нашего требует такого в прибирании слов искуства, какое должны иметь продавцы жемчужных нитей: малейшая худость или неравенство одной жемчужины с другими уменьшает в глазах знатока цену всей нитки.

Хорошие писатели не смешивают славенского с русским. Например, можно сказать препояши чресла твоя и возми жезл в руце твои, и можно — подпояшься и возьми дубину в руки. То и другое на своем месте прилично. Но начав препояши чресла твоя, кончить и возьми дубину в руки было бы и смешно, и странно.

Если отказываться от славенского и писать по-разговорному, так уже надобно говорить: молодая девка дрожит, а не юная дева трепещет; к холодному сердцу шею гнет, а не к хладну сердцу выю клонит; опустя голову на ладонь, а не склонясь на длань главой.

Итак, славенский — высокий, ученый, книжный язык. Употребление некоторых слов славенских не там, где должно... похоже на то, как если бы женщина доказывала худость алмазов тем, что, повешенные у нее на носу и на губах, они безобразят ее. Но кто ж ей велит вешать их не там, где прилично? Или теперь превратить все алмазы в простые каменья?

Разговор Русского и Славянина о единстве славенского и русского наречий

Славянин. Знаете ли вы, что значит глагол бавитъ?

Русский. Нет, не знаю. Это не по-русски.

Слав. По крайней мере, разумеете ли: пробави Господи милость твою? (Пробавити: продолжить, протянуть — изд.]

Рус. Разумею. Это славенская речь.

Слав. А это: Мы и без денег можем прибавиться? Или прибавить, убавить, забава?

Рус. Это русские.

Слав. Итак, у вас прибавиться, прибавить русские, пробави славенское, а корень этих слов бавить никакое. Прекрасное рассуждение о языке! Да разве вы не стараетесь узнать, от какого понятия происходят употребляемые вами слова?

Рус. Это, во-первых, сопряжено с великим трудом, а во-вторых, и безполезно, потому что такие слова, как бавитъ считаются обветшалыми.

Слав. Ежели б вы наняли учителя, который бы сыну вашему твердил: носи суконный кафтан и полотняную рубашку, но почитай за стыд знать о шерсти и льне, из которых кафтан твой и рубашка составлены; какое бы заключение сделали вы о таком учителе?

Рус. Я бы согнал его со двора.

Слав. Вы себя вините. А известен ли вам глагол вадить?

Рус. Нет.

Слав. Например, Пилат говорит про Христа (Лк. 23): при-ведосте мне человека сего, яко развращающа люди, и се аз пред вами истязав, ни единыя обретаю в человеке сем вины, яже нань вадите (...и не нашел человека сего виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете Его). Теперь вы видите, что глагол этот существует в языке, и существует твердо, потому что пустил от себя многие отрасли.

Рус. Когда корень неизвестен, так и отрасли неизвестны.

Слав. Неужели не знаете вы слов: привадить, отвадить, повадиться, повадка, неповадно?

Рус. Как не знать? Это русские слова.

Слав. А наваждение, наваждать, сваждатъ, навадник, на-вадница, свида?

Рус. Не знаю. Это славенские.

Слав. Вы видите в языке нашем семьи слов. Что ж вы делаете с этими семьями? Коренные или родоначальные слова, от коих все прочие произросли и получили знаменование и силу свою, вы отсекаете, а в остальных, потерявших через отнятие у них корня ясность значения своего, не находите уже более того родства и связи между ними, которыми сопрягла их сама природа. Вы отрезаете у этих древ корень, и когда ветви их обезси-леют, тогда вы еще многие из них нарочно подсушаете и хотите, чтобы таким образом составленный из дерев лес, то есть язык наш, зеленел и процветал!

Рус. Употребление сродни тирану: оно делает вкус, а против вкуса никто не пойдет.

Слав. Употребление и вкус должны зависеть от ума, а не ум от них; ибо ежели употребление и вкус станут управлять умом, так кто же будет управлять ими?

Употребление слов может быть общее и частное: общее объемлет весь язык и все времена; частное относится к некоторому времени и наречию. А это есть вещь, во-первых, непостоянная, во-вторых, неопределенная. Непостоянная, потому что мы не можем употреблять того, чего не знаем; и только тогда начинаем употреблять, когда узнаем; следовательно, что неупотребительно сегодня, то может употребительно быть завтра. Неопределенная потому, что когда один станет со вниманием читать все книги, сколько их есть в языке; друрой без всякого внимания будет для любопытства читать одни только ведомости; третий ничего не будет читать: тогда понятия этих трех человек об употреблении слов будут совсем различны. Первый из них станет считать такие слова ясными и понятными, о каких два последние совсем не знают и не слыхали. Из этого явствует, что частное употребление должно почерпаться из общего или, иначе сказать, язык должен быть основанием наречию, а не наречие языку. От первого случая происходит хорошее употребление, от которого наречие процветает; от второго худое употребление, от которого оно, не питаясь природными своими соками, скудеет и сохнет. Первое есть плод труда и откровений, второе — плод лености и заблуждения. Первое защищают ум и рассудок, второму покровительствуют подражание и навык. Но владычество их недолго продолжается.

Рус. Что хотите, то и говорите; но я в русское мое наречие не приемлю ничего славенского.

Слав. Вот самое лучшее возражение! Желаю вам счастья и успехов. Я очень почитаю наречие ваше: оно есть истинное чадо славенского языка, которому он всю свою силу, крепость, богатство, краткость и великолепие укрепляет в наследство. Но когда вы будете думать, что оно не допускает вас знать и пользоваться сокровищами отца своего, то я предвижу, что этим вы приведете его напоследок в великую бедность; ибо противно здравому рассудку поверить, чтобы такое наречие со временем не упало и не уронило всей процветавшей на нем словесности.

Свинья под дубом вековым
Наелась желудей до сыта, до отвала;
Наевшись, выспалась под ним,
Потом, глаза, продравши, встала
И рылом подрывать у дуба корни стала.
Ведь это дереву вредит, —
Ей с дубу Ворон говорит:
Коль корни обнажишь, оно засохнуть может.
Пусть сохнет, — говорит Свинья:
Ничуть меня то не тревожит;
В нем мало проку вижу я;
Хоть век его не будь, ничуть не пожалею,
Лишь были б желуди: ведь я от них жирею.
Неблагодарная! — Примолвил Дуб ей тут:
Когда бы вверх могла поднять ты рыло,
Тебе бы видно было,
Что эти желуди на мне растут.

А.И.Крылов

Растеряние слов и понятий час от часу умножается, и пустота в языке наполняется чуждым и несвойственным ему веществом, отчего он слабеет и увядает.

Рассуждать о коренном значении слов, черпать из этого богатого источника, восходить к началам его суть единые средства к распространению и обогащению нашей словесности. Разделять же язык на славенский и русский, истреблять высокие слова и заменять их простыми, отсекать корни и засушить ветви в деревьях слов, брать за образец обыкновенный слог разговоров, презирать и не читать книг, заключающих в себе источники языка, переводить слово в слово с чужих языков речи суть, конечно, самые легкие средства, не требующие никакого труда и учения, но между тем весьма сильные к стеснению, изнурению, искажению и без-ображению языка нашего и словесности.

Для чего эти толки о разделении языка нашего на славенский и русский? Не для того ли, чтобы ум и сердце каждого отвлечь от нравоучительных духовных книг и привязать к одним светским писаниям, где столько расставлено сетей к помрачению ума и уловлению невинности, что, совлеченная единожды с прямого пути, она непременно должна попасть в них. Добиваются, чтоб язык веры, став невразумительным, не мог никогда обуздывать языка страстей.

Оттого всякое благонамеренное и полезное сочинение досаждает многим и вооружает против нас писателей, старающихся всячески помрачить его. Во множестве журналов наших находим под именем критик такие суждения о языке и словесности, которые не только пред целым светом, но и пред двумя человеками изъявлять стыдно. И все они стихами и прозою вопиют против славенского! Выпишем некоторые места и речи...

Российский язык происходит от славенского точно так же, как французский от латинского.

Неоспоримая правда! С тою только разностью, что ни один француз, не обучась латинскому, его не разумеет; а у нас всякий безграмотный мужик заставляет грамотного сына своего читать пред ним Пролог, Че-тьи-минеи и другие духовные книги, разумея и слушая его с удовольствием.

Мы на нашем языке никаких не имели сочинений до времен Петра Великого.

Ежели бы кто и ничего, кроме романов, комедий и журналов не читал, так и тот не мог бы этого сказать: неужели он даже не слыхивал, что у нас есть Русская правда, Слово о полку Игореве, летопись Нестерова, Никонова, Сильвестрова, Псалтирь, Евангелие и множество духовных книг, сочиненных и переведенных задолго до Петра Великого?

Можно ли назвать одним и тем же языком два наречия? К чему величаться названием, нам не принадлежащим?

Вот какие умствования! Говорить, что мы люди, потомки наших предков и что имеем свой язык — есть не принадлежащее нам название. Да что ж мы такое? И какое название нам принадлежит?

Наш русский язык сам по себе гораздо богаче, великолепнее, сильнее всех прочих.

Да что такое наш русский язык сам по себе? Где он? Найдем ли мы в нем хоть два таких слова (выключая иностранные), о которых могли бы сказать: вот это славенское, а это русское.

Правда, что возвышенный слог не может у нас существовать без помощи славенского; но эта необходимость пользоваться мертвым для нас языком для подкрепления живого не есть доказательство.

Не мудрено понять, когда скажут: человек помогает человеку; но каким образом представить себе, что язык помогает языку? Этого мало: мертвый помогает живому. И этого мало: живой без мертвого существовать не может! Как? Подобные загадки, странности, небылицы смеют являться в виде рассуждений? И пред кем? Пред лицом света. О! Но воздержимся от удивления.

Что такое мертвый язык? — тот, которым никакой народ не говорит более. Латинский язык есть мертвый; ибо существует в одних только книгах и между учеными людьми. Эллинский или древнегреческий может также назваться мертвым, потому что число нынешних греков весьма невелико, состоит под владением турец-

ким и притом новым наречием своим так далеко отошло от языка своих предков, языка Гомеров, что уж больше не разумеют его. В том ли положении находится сла-венский язык? Пятьдесят миллионов человек говорят на нем! И там, где главная колыбель его, где на нем основана вера и законы, там называют его мертвым! О! Но воздержимся от удивления.