Глава из книги Сергея Наровчатова "Необычное литературоведение"
Мы говорили, что миф по-древнегречески означает «предание», «легенда», «сказание». Но нельзя ничего рассказать и сказать, не прибегнув к помощи языка. Без языка невозможно никакое общение между людьми, а без общения немыслимо само общество. Передать мысль другому человеку вы можете только словами. Жест и мимика будут лишь заменой наиболее простых понятий, которые в вашем сознании все равно облечены в слова.
Звуковой язык возник как спутник и союзник трудовой деятельности человека. Вместе с трудом он стал движущей силой, развивавшей человеческое мышление. Закрепление и накопление общественного опыта, передача его последующим поколениям стали возможны лишь с помощью языка.
Чем сложнее становилось человеческое общество, тем сложнее и богаче становился его язык. В первобытной орде люди могли обходиться немногими словами, выражавшими основные понятия, относившиеся к их пока еще примитивной деятельности. Человек гомеровских времен должен был уже обладать весьма богатым словарем, чтобы объясниться со своими одноплеменниками в необычайно усложнившихся условиях развитого родового общества.
Языковые явления тесно связаны с явлениями литературы, которая еще сравнительно недавно именовалась у нас словесностью. Язык состоит из слов, и словесность, то есть литература, находится с ним в неразрывном единстве.
На земле существует множество языков. Вопросами их происхождения, образования и развития занимается специальная наука — языковедение. К ней, этой науке, мы будем не раз обращаться за справками и советами, серьезное изучение литературы без нее немыслимо.
Мы часто встречаем в печати фразы, подобные следующей: «Язык писателя образен и метафоричен». Пишется это в похвалу писателю, между тем никакой похвалы здесь не содержится. Вся наша речь, строго говоря, образна, и не только писателю, но любому человеку, не имеющему никакого отношения к литературе, было бы затруднительно строить ее по другому образцу. Ибо подавляющее большинство слов, которыми мы пользуемся, имеют образный и описательный характер, о чем часто и не подозревает произносящий их человек.
Мы говорим «медведь», имея в виду вполне определенного лесного зверя, и редко вспоминаем о том, что в устах нашего предка-славянина это слово носило яркую описательную окраску: «едящий мед». Мы произносим «защита», никак не связывая это слово с древним щитом, который предохранял воинов от стрел и мечей. Мы пишем красными, синими, зелеными чернилами, не обращая внимания на первоначальный, опять-таки описательный характер слова «чернила».
И так сплошь и рядом.
Человек называл предметы по их свойствам: только так он мог сообщить своему сородичу о том, что именно имеет он в виду. Он вынужден был описывать предмет, чтобы тот предстал перед собеседником выпукло и живо. В русском языке несколько сот тысяч слов. Они возникли из небольшого числа корней. Если мы к ним обратимся как к древнейшей основе языка, то увидим, что производные от них слова были всегда описательны. «Ветер» в первоначальном значении — это -«веющий», «дующий». «Дочь» — это «доящая»: на младших членов женской половины семьи возлагалась в старину обязанность доить скот. Слово «весна» объясняется однокорневым словом «ясная».
Образ, создавший слово, забылся, но само слово продолжало жить в языке. Теперь мы употребляем названные нами слова лишь в прямом значении: ветер есть ветер, дочь — это просто дочь, весна — это весна. Нужно долго рыться в книгах и изощрять слух, чтобы воскресить первоначальный образ, давший жизнь привычному для нас слову.
Но путь человеческого мышления остался прежним. Слово для нас ценно тем, что передает смысл, но смысл не всегда укладывается в слово. Разум все время ищет наиболее точного выражения для мысли, но — что парадоксально — эта точность достигается лишь неточностью.
В многообразном явлении выделяется один признак, по которому оно и называется. Остальные признаки не исключаются, а подразумеваются. При этом используются уже имеющиеся в запасе слова, но значение они получают новое. Прямое и переносное вместе. Одно сохраняется, другое возникает. Пример тому «спутник» — слово, возникшее совсем недавно. Космический снаряд, впервые запущенный нами на околоземную орбиту в 1957 году, обладал сотнями различных свойств и качеств. Его в свое время удачна назвали спутником, выделив один из основных его признаков — он вращается вокруг Земли, так же как ее спутник — Луна. Для нас, говорящих по-русски, это слово сохраняет еще и первоначальное значение — так сказать, сотоварища по странствиям. Но для англичанина, француза, немца «sputnik» — это только космический термин, новое слово из другого языка. Переносного значения для них оно не имеет, только прямое.
Все эти переносы значения с одного слова на другое составляют важнейшее явление языка, а следовательно, и литературы. Мы сталкиваемся с ними на каждом шагу, вовсе не замечая этого, как мольеровский «Мещанин во дворянстве» не замечал, что он говорит прозой.
Чаще всего мы в своей речи употребляем метафоры. В переводе с древнегреческого это слово и означает «перенос». Метафора возникает в языке, основываясь на сходстве вещей по форме, цвету, величине, подвижности и другим внешним признакам.
«Мы перешли на нос парохода и увидели впереди быки моста», «Обломился носик у чайника».
Это метафоры, образовавшиеся из сходства по форме. А вот другие: «На рынке продавали грузди и лисички», «голова у него уже в серебре».
Таковы метафоры по цвету. А вот по величине: «Он у меня совсем клоп, ничего не понимает».
Многие обидные детские прозвища тоже относятся к этому ряду. В начальной школе одну мою одноклассницу прозвали Жирафой. Прехорошенькая девочка, она рано вымахала в вышину, обогнав всех своих сверстников. Потом они ростом догнали и перегнали ее, но проклятая кличка преследовала ее до окончания школы.
Метафоры, имеющие в основе своей движение или неподвижность: «Проедая телеграмма опоздает, пошлю молнию», «сидит истуканом».
На всех этих примерах легко проследить, как происходил перенос значения с одного предмета на другой. Нос — выдающаяся часть лица, и носом назвали переднюю часть корабля, а чайник куда меньше размером, и у него уже не нос, а носик.
Вкусные грибы желтизной напоминают цвет лисьего меха и от него получают свое название. Седина похожа на серебро, и мы уважительно говорим о старом человеке, что голова у него в серебре. Мальчуган настолько мал, что мать любовно-насмешливо называет его клопом. Моя школьная подружка выделяется среди нас ростом, и мы наградили ее прозвищем Жирафа. Телеграмма, идущая вне очереди и быстрее других доставленная адресату, движется, как принято говорить, со скоростью молнии. От метафор происходят многие наши имена и фамилии, клички и прозвища животных. «У моего соседа Петра Львовича Котова собака Шарик и кошка Юла». Тут повсюду метафоры.
Метонимия встречается в языке тоже очень часто.
В переводе с греческого метонимия означает «переименование». Это тоже один из видов употребления слова в переносном значении, когда происходит замена одного понятия другим. Между словами, обозначающими эти понятия, существует причинная связь. Метафору легко разрушить с помощью вводных слов «как бы», «вроде», «подобно», «в виде». Можно, например, сказать: «Голова его была как бы в серебре», «он сидел подобно истукану». С метонимией, как мы сейчас убедимся, это сделать нельзя.
Вот наглядные примеры метонимии. За чаепитием вы часто говорите: «Хватит! Я уже выпил три стакана». Точнее было бы сказать, что выпито три стакана чая, так как собственно стакан выпить при всем желании вы не сможете. Но стакан и чай, налитый в него, связаны в вашем представлении воедино, и вы автоматически произносите: «Я уже выпил три стакана», опуская ненужное пояснение.
Так же запросто вы говорите: «Сегодня я читал Пушкина», вместо того чтобы сказать «сочинения Пушкина».
Здесь причинная связь на поверхности, но бывают случаи, когда она не так наглядна. Возьмем, например, такое простое слово, как «стол». Образовалось оно от глагола «стлать» и первоначально означало нечто постланное или застланное. В Древней Руси князей «ставили» или «сажали» на стол, что соответствовало их возведению на княжество. Видимо, ставили на места, постланные дорогой тканью. Про киевского князя говорилось: «Стол у него был в Киеве», про черниговского: «Стол в Чернигове». Так стол получил значение княжеской власти, резиденции, столицы. Слово «столица» пошдо именно отсюда.
Давно отшумели времена князей и их стольных городов, и «стол» остался в языке лишь как обозначение мебели. Однако еще в дореволюционной России появилось официальное выражение «присутственный стол» в значении отдела учреждения. В произведениях русских классиков, где описывается чиновничий быт, часто встречается слово «столоначальник». В детстве, помню, оно озадачило меня: «Подумаешь, начальство! Эдак я тоже назову себя начальником, стол-то у меня есть». Но озадачивался я по незнанию: столоначальник был, конечно, не бог весть каким, но все же начальством. В его подчинении было несколько чиновников, а «стол» означал не просто стол, за которым он сидел, а отдел или подотдел, возглавляемый им.
В недавнее время слово «стол» получило новое значение. Попав однажды в больницу, я услыхал от медицинской сестры, что назначен общий стол. Как оказалось, это отнюдь не означало, что меня решили посадить за огромный стол, где мне придется обедать в окружении двадцати соседей. Просто я мог есть все, что мне вздумается, без всяких ограничений, а сидел я за маленьким столиком, накрытым на четыре персоны. А вот у человека, сидевшего напротив меня, был диетический стол, и ему уже не разрешалось есть того, другого, третьего. Так мы вместе сидели за одним столом, а столы у нас были разные.
Здесь мы наблюдаем многократную метонимию. Слово несколько раз меняло значение. В отличие от метафоры во всех случаях изменялось само понятие. Стол в значении мебели и стол в значении княжеской власти, департамента, режима питания — все это различные по смыслу слова. Тут уже не сохраняются, как в метафоре, связи по форме (нос — часть лица и нос корабля), по цвету (лисички — грибы и просто лисички), по движению (гусеницы в саду — гусеницы трактора). Надо отметить, что и само слово «стол» образовалось метонимически. Вначале оно обозначало вещь, непременно чем-то застланную. Метонимия сделала это нечто застланное просто столом, которыи мы снова теперь должны постилать и застилать. Метонимические выражения' применяются всюду и везде, равно в ласковой и ругательной, бытовой и официальной речи. «Эй ты, шляпа!»—слышится пропитой голос. Можете быть уверены, что развязный гражданин обращается не к вашей велюровой шляпе, а именно к вам, ее, так сказать, носителю. «Позвоните мне вечером, голубчик»,— говорил молодому поэту старый Маршак, и это ласковое обращение соответствовало первоначальному смыслу метонимии (ласковая птица — голубь, уменьшительное — голубчик).
«Напрасно вы охраняете честь мундира»,— выговаривается должностному лицу, не признающемуся в ошибках своего ведомства. Выражение это перешло к нам от гусарско-уланских времен, когда бравые поручики и ротмистры пускали себе в лоб пулю или подавали в отставку, если непоправимым проступком бросали тень на репутацию полка, в котором служили. Но «честь мундира» часто вела и к оправданию во что бы то ни стало весьма неблаговидных действий. Многие проступки замалчивались, лишь бы не нанести ущерба имени полка. «Мундир» в значении полка и — шире — всего офицерства тоже пример метонимии.
Названия тканей, оружия, вин — сплошь и рядом метонимии. Бостон, из которого теперь уже немодно шить костюмы, и шампанское, которое по-прежнему модно пить на свадьбах,— метонимии от местностей, где впервые было налажено их производство. «Винчестер», с которым мой товарищ по северной юности Володя Кузнецов-Морев выходил на медвежью охоту, получил название от английского города, где вырабатывались охотничьи ружья. Имя города перешло на оружие.
Некоторые метонимии уходят далеко в глубь веков. Словом «лабиринт» мы означаем нечто запутанное и сложное, из чего трудно найти выход. Но, произнося это слово, редко кто вспоминает миф про Тесея, о котором мы говорили в предыдущей главе. В критском Лабиринте, огромном сооружении с бесчисленными перепутанными ходами, жил Минотавр — быкочеловек. С ним предстояло сразиться герою. Тесей привязал у входа в Лабиринт конец нитки клубка, который дала ему царская дочь Ариадна, и, постепенно разматывая клубок, дошел до центра Лабиринта, где в ожесточенной схватке победил чудовище. С этой же путеводной нитью он выбрался обратно из Лабиринта, откуда до него никто не находил выхода.
Таково происхождение слова «лабиринт». Надо сказать, что до последнего времени считалось, что этот эпизод мифа никакой исторической подкладки под собой не имеет. Но вот археологи раскопали на, Крите огромнейший Кносский дворец. Бесчисленностью своих ходов и переходов, запутанностью коридоров и галерей он сразу вызвал в их памяти Лабиринт древнего сказания. Видимо, метонимия получила начало именно здесь. От реального критского дворца, поразившего воображение греков, к мифическому Лабиринту сказания о Тесее, от него к слову, вошедшему во все земные языки,— таков путь этой метонимии.
Большой давности слово «лауреат». Легко догадаться по звучанию, что оно происходит от корня «лавр». В .Древней Греции победителей на Олимпийских играх, на состязаниях поэтов и музыкантов венчали лавровыми венками. Сейчас венки давно вышли из обихода, и ученых, писателей, артистов, заслуживших Ленинские и Государственные премии, награждают другими знаками отличия. Но в буквальном значении слова наши лауреаты по-прежнему увенчиваются лаврами. Здесь опять метонимический перенос.
В мире осталось, не считая карточных, около десятка королей. Титулы шведского, непальского, датского, бельгийского монархов одинаково восходят к имени Карла Великого, могущественного повелителя франков в раннем средневековье. Личность этого выдающегося человека, создавшего огромное государство, произвела сильнейшее впечатление на современников. Сам он до принятия императорского титула подписывался по-латыни «Rex», что равнозначно по прерогативам королю. Но его преемникам, а также другим властителям разных земель стало лестно называться его именем. Отблеск былого могущества переходил с этим громким именем на их тусклые короны. И вот имя Карл — Carolus (по-латыни) — стало титулом.
Также и «царь» — титул русских самодержцев, сокращенное от «цесарь» — восходит к имени выдающегося полководца древности Юлия Цезаря.
Примерам метонимических изменений слова несть числа. Об этом можно написать целую книгу. Но впереди нас ждет другой способ переноса значения.
Синекдоха — это греческое слово звучит по-русски, прямо скажем, весьма неблагозвучно. Так же неуклюж его буквальный перевод — «соподразумевание». Означает же синекдоха очень простое явление: вы называете часть вместо целого или целое вместо части. Например, в первом случае вы говорите: «Лондон и Вашингтон, судя по газетам, опять развязывают «холодную войну». Под Лондоном вы подразумеваете Англию, под Вашингтоном — США.
На фронте в тяжелых обстоятельствах иногда приходилось сталкиваться с такой формулой: «В роте 20 активных штыков». Означала она тот жестокий факт, что солдат, которые непосредственно ведут бой с противником, осталось всего два десятка. Санитары, повара, обозники в это число не входили. Держали оборону люди, вооруженные винтовками со штыками. Но и после, когда нас снабдили автоматами, прежняя формула продолжала жить и в солдатской речи, и в приказах командования.
На фронте также говорили: «Во что бы то ни стало надо достать «языка». «Языком» называли пленного, от которого нужно было узнать подробные данные о численности и расположении вражеских войск. Сообщить эти данные пленный мог изустно, с помощью, так сказать, своего языка. В подобных случаях «язык» был единственной ценной частью того скверного целого, которое называлось гитлеровским солдатом.
Вы говорите в раздражении: «Что, тебе двадцать раз одно и то же повторять?» «Двадцать раз» вы употребляете в значении «множество раз» — опять часть вместо целого.
А вот целое вместо части. «Привет начальству»,— встречаю я нашего толстяка управдома, зашедшего ко мне по поводу ремонта квартиры. «Это надо мной начальство,— неизменно парирует он,— а я человек подчиненный». Усмешливо я заменил слово «начальник» более обширным и значительным «начальство», а он мою иронию снял, кивнув на ряд лиц, которым он действительно подчинен, и это слово получило у него уже прямое значение.
Углубившись в происхождение слов, мы найдем, что многие из них образовались именно таким путем. Так, например, пиво означало когда-то все питьевое, а сейчас сузилось до значения вполне определенного напитка.
К синекдохе относится и замена частного через общее и общего через частное. «Умное животное»,— говорите вы о собаке, заменяя общим понятием частное.
Надо сказать, что синекдоха весьма близка к метонимии и рассматривается некоторыми учеными лишь как ее частный случай. В самом деле, то бесцеремонное обращение: «Эй ты, шляпа!», которое мы взяли как пример метонимии, можно определить и как синекдоху — часть вместо целого.
Вообще все переносы значения с одного слова на другое, которые мы разграничиваем определениями метафоры, метонимии и синекдохи, близко прилегают друг к другу. Все вместе они составляют общее явление языка — полисемию — многозначность слов. Почти каждое слово можно употребить в прямом и переносном смысле. Ведь, кроме метафор, метонимий, синекдох, мы имеем возможность иронически преобразовывать слова, придавая им противоположный смысл, можем выделять в речи, усиливая их значение, и т. д. Многозначность слов — великое качество языка, и им в полной мере воспользовалась литература. Ее изобразительные средства вобрали в себя и метафору, и метонимию, и синекдоху, причем бесконечно разнообразили и изощрили их, о чем мы в свое время еще будем вести речь.
А пока продолжим разговор о тех явлениях языка, без которых было бы затруднительно, а иногда невозможно развитие и становление литературы.
В нашей речи много слов смежного, почти одинакового значения. Например, слова «метель», «вьюга», «пурга», «буран», «замять» обозначают примерно одно и то же природное явление, которое всезнающий Даль определяет как «ветер», «вихрь со снегом». Но все эти, казалось бы, однозначные слова имеют свои смысловые оттенки. Метель — более общее понятие, она метет поверху и понизу, а вот метель, стелющаяся по земле, называется замятью, бьющая же со всех сторон, вьющаяся поверху снежная крутоверть — это вьюга. Буран — преимущественно метель в степи. Пурга — это уже снежная буря. Кроме того, каждое слово самим значением своим указывает на различные свойства этого «вихря со снегом». Метель — метет, вьюга — вьется, замять — заметает. Буран — заимствование из тюркских языков, где это слово означало «вертящий», «сверлящий», «колющий». Войдя в русский язык, оно сблизилось в звучании со словом «буря» и частично переняло его смысл. Пурга — северорусское слово, вместе с устюжанами и вологжанами перешедшее в Сибирь и ставшее там постоянным обозначением метели, перенято нашими далекими предками от финнов, у которых оно означало «сугроб».
Итак, понятие одно, а оттенки его разные.
Это явление языка называется синонимией (от греческого synonymos—одноименный). Отсюда синонимы — слова, звучащие по-разному, но либо совпадающие по смыслу, либо близкие по смыслу и передающие различные его оттенки.
Синонимы появились в нашем языке разными и разнообразными путями. Часто рядом со старым русским словом возникало новое, услышанное и перенятое от иностранных соседей. Новое слово не могло ликвидировать старого, прижившегося в речи. Оно не могло и полностью заменить его, а лишь оттесняло на другие позиции. Появились, например, слова «импорт» и «экспорт», точно соответствовавшие русским словам «ввоз» и «вывоз». Функции их довольно быстро разграничились. Новое слово и его производные вошли в обиход официального и специализированного языка: «Мы импортируем из-за рубежа какаовые бобы»,— прочел я в газете. И принял как должное такое словоупотребление. Но вряд ли я спрятал бы улыбку, услышав про импорт шариковой ручки, привезенной моим товарищем из-за границы, или про экспорт мусора с нашего двора. Отечественные слова «ввоз» и «вывоз» сохранили за собой и общее значение, переместившись главным образом в бытовую, индивидуальную сферу.
Слово «солдат», взятое из немецкого в XVII веке, имело предшественника в древнерусском «воин». Сейчас слово «воин» употребляется в торжественной речи как синоним «солдата», но в бытовой имеет преимущественно ироническую окраску («Эх ты, воин!»).
Среди синонимов слова «одежда» мы найдем «костюм» и «туалет», взятые из французского языка. Оба слова выражают более специализированные понятия, чем общее «одежда». Так, «костюм» исключает шубу, доху, пальто — это пиджак вместе с брюками у мужчин, жакет с юбкой у женщин. «Туалет» означает лишь женскую одежду, обычно выходную, для особых случаев («дамы в вечерних туалетах»).
Другой путь появления синонимов — это привлечение в язык слов областных и окраинных. Так, в примере с метелью слова «пурга» и «буран» пришли: одно — с севера, а другое — с юга и стали в ряд с нею. Они принесли с собой характерные черты тамошних снежных бурь и поэтому, образно выражаясь, не встали в затылок метели, а стали с ней в один ряд.
Третий путь — когда слова церковнославянского языка переходили из книг в живую речь и становились синонимами русских. Здесь значения их совпадали подчас полностью. Однако употреблялись они не при одинаковых обстоятельствах и не при одинаковых условиях. «Глаза» — «очи», «губы»—«уста», «щеки»—«ланиты», «лоб»—«чело»— все эти пары однозначных слов оставались дружными лишь до первого случая. Дружбу их нарушали и веские и ничтожные причины. Незыблемая формула старинного прошения «бью челом» отражала узаконенный обычай. Случись просителю не на бумаге, а въяве обратиться с просьбой к царю, он бы впрямь стукнул лбом об пол. Но если бы ему вздумалось написать в прошении нечто подобное — «стукаю, мол, тебе лбом и прошу»,— его бы, наверное, потащили на плаху за оскорбление величества.
«Уста» целовали и лобзали, они молили и смеялись, были открытыми и сомкнутыми, но лихорадка высыпала только на «губах». «Перси» красавиц вздымались и трепетали, а ребенку крестьянка давала «грудь». Хмурилось «чело» государыни, объявляющей войну неверным туркам, а молодому рекруту забривали «лоб».
Многие синонимы вызывались к жизни чувствами любви и гнева, радости и обиды. Бесконечное число синонимов к слову «милый» убедит вас в справедливости сказанного. «Хороший», «чудесный», «замечательный», «прекрасный», «любимый», «ненаглядный» — все эти шесть прилагательных, к которым можно добавить еще тридцать шесть,— лишь вариации одного мотива в устах любящей девушки.
Изобретательный ум обидчиков и обиженных находил все новые синонимы к традиционному «дураку»: «балбес», «остолоп», «болван», «дурень», «олух»... Я не хочу делать эту главу пособием для ругателей. Вспомню лишь один забавный пример, который показывает, что резервы этого синонимического ряда поистине неисчерпаемы. Старый дворник моего детства, ругавший мальчишек за разбитые стекла и другие проказы, никак не мог задеть нас, называя дураками. Но однажды он употребил непривычное «дурохвосты» и попал в цель. Это обидное слово соединило в себе дурака и прохвоста. Его моментально подхватили наши неприятели с соседнего двора, и нам пришлось солоно.
Совпадения по смыслу бывают в синонимах иногда полные: «аэроплан» — «самолет», «велосипед» — «самокат», и часто одно из слов уходит в прошлое, напоминая о себе лишь со страниц старых книг или в обмолвках людей, живших еще в те времена, когда эти слова были в ходу.
Но иногда одинаковые по смыслу слова продолжают жить в языке, соседствуя и поддерживая друг друга. Трудно уловить различие в смыслах «огромного» и «громадного», это слова-дуплеты.
Синонимы обогащают, разнообразят, уточняют нашу речь. Литературный язык без них немыслим. Мы разбирали синонимы существительных и прилагательных, но глаголы дают материала никак не меньше, если не больше. Раскроем на удачу Даля и возьмем в подтверждение любой глагол, но не самый ходовой. Ну хотя бы «миновать». «Миновать» и «минуть» — обойти, объехать, пройти мимо, оставить в стороне или позади себя, пройти, проехать; покидать, пропускать, исключать, оставлять без внимания; избавляться от чего-либо, отделываться от чего-либо. Пройти, кончиться, остаться позади или миноваться, минуться.
Все это словесное богатство находится в нашем распоряжении.
Оно под рукой, приходи и черпай полной горстью.
Антонимы — это слова противоположного значения. «Мир» — «война», «добро» — «зло», «правда» — «ложь», «день» — «ночь», «жизнь» — «смерть», «счастье» — «горе», «любовь» — «ненависть», «начало» — «конец» — вот те вечные противоположности, которые тревожили человеческие сердца еще в незапамятные времена.
Без этих крайних критериев, четко определяющих границы противостоящих понятий, были бы невозможны мораль, этика, правосудие. Не может существовать без них искусство, не могла бы жить без них литература.
Мы наберем много слов с постоянными антонимами. «Короткий» — «длинный», «хороший» — «плохой», «светлый» — «темный», «бедный» — «богатый», «горячий» — «холодный». Мы обратились теперь не к существительным, а к прилагательным, чтобы убедиться, насколько широко распространены антонимы в нашей речи. Но иногда возникают новые противоположности, и прежний антоним заменяется другим. «Белый» — «черный» — прочное противостояние двух цветов. Но в годы гражданской войны возникло другое политически-классовое противопоставление: белые и красные. Это был антоним, созданный революцией.
Некоторые слова в одном значении имеют одни антонимы, в другом значении — другие. Легкий (вес) — тяжелый (вес), но легкий (урок) —трудный (урок). Или полный (человек) —худой (человек), но полный (бокал) — пустой (бокал).
Антонимы широко применяются в нашей речи. Они усиливают ее выразительность, подчеркивают смысловые и образные контрасты. В литературе они используются постоянно, достаточно вспомнить название знаменитого произведения русской литературы «Война и мир».
Если синонимы — это слова, совпадающие по смыслу, но разные по звучанию (вьюга — метель), то омонимы — это слова, совпадающие по звучанию, но разные по смыслу. Здесь все, так сказать, наоборот.
«Лук» — оружие и «лук» — овощ — самый наглядный пример омонима. Можно составить десятки шуточных фраз с применением различных омонимов. Ну хотя бы такие:
На оконное стекло стекло несколько капель.
Три раза я тебе сказал: три это стекло дочиста.
Стащим эту балку в ту глубокую балку.
Знать, не надо было лезть ему в знать.
Некогда я говорил, что мне некогда, а теперь времени хоть отбавляй.
На град Петра обрушился град.
Я ей сказал, мол, приходи на мол.
Бывают целые цепочки омонимов. Например, слово «коса» имеет четыре значения. Можно составить фразу, где все они будут применены:
«На речной косе девушка точила косу; все было хорошо в девушке: и лицо, и стан, и длинная коса, но, к сожалению, она была коса».
В богатом нашем языке вы встретите много составных омонимов: сосна — со сна, немой — не мой. Встретите вы и множество слов, пишущихся по-разному, но в произношении звучащих одинаково: молот — молод, прут — пруд, обет — обед. Еще больше найдете вы слов, звучащих неодинаково, но близких по созвучию: гора — кора, мок — мог, навевать — навивать, примеряться — примиряться. И наконец, бесконечное число слов, где совпадают все звуки, за исключением одного-двух, все время попадаются вам на слух.
Омонимия — одинаковое или сходное звучание разных по смыслу слов — стала той почвой, на которой выросла рифма. А значение рифмы в поэзии нам достаточно известно. Ни одно явление языка не пропало зря для литературы.
Любопытно возникновение эвфемизмов и табуизмов (от слова табу — запрет) —слов или выражений, заменяющих грубые, непристойные слова или такие, которые по каким-либо причинам произносить нельзя. У далеких наших предков такими словами были названия животных, с которыми, как считалось, они состояли в кровном родстве. В первой главе, говоря о тотемизме, мы разбирали это явление. Назвать зверя-родственника, готовясь к охоте на него, было ужасным и опрометчивым проступком. И вот прибегали к описательным выражениям: «Мы идем на того, кто ест мед». Медведь — едящий мед, типичная метонимия табуистического происхождения. Во многих других языках обозначения этого зверя тоже являются табуизмами. Bar — по-немецки «бурый». «Пойдем на бурого!» — говорили предки Шиллера и Гете. По-литовски lokus — лизун. Видимо, «вылизывающий мед из дупла».
Таково же происхождение слова «змея». Опасно было называть по имени эту тварь; только вымолвишь, а она тут как тут и уже грозится раздвоенным языком. И, говоря уклончиво, применяли переносное слово: «Пойдешь в овраг, остерегайся земляную...» — то есть ту, что ползает по земле. «Змий» означало по-древнерусски «земляной».
А как же первоначальные слова, обозначавшие «мед едящих» и «земляных»? Они исчезли, забылись, мы их не помним. Остались заменявшие их и заменившие окончательно «медведь» и «змея». В латинском и возникших на его основе романских языках исконное слово, которым именовали медведя, не приобрело табуистической замены: ursus — по латыни; ours — по-французски; orso — по-итальянски. Заметьте, что везде в корне присутствует «rs», так же как и в давних индоевропейских языках: rkscach — древнеиндийском; arsa — древнеперсидском; arso — авестийском. Может быть, будет слишком смело предположить, что в древнеславянском, входившем в ту же языковую семью, имя этого зверя звучало как-нибудь вроде «рос». Название реки и племени могло возникнуть из тотемического осмысления этого слова: «медвежья река — рось», «медвежье племя — рось». Последние изыскания относят происхождение слова «Русь» именно к этой реке в Поднепровье. А вдруг моя догадка не так уж произвольна и окажется, что «медведями» русских называли когда-то не только добродушно-иронически, а и по начальному значению этого слова. Это «когда-то» относится, правда, ко временам Аскольда и Дира, а может быть, и Божа, но догадка от такого обстоятельства не становится менее занимательной.
Ишь куда мы добрались! До того самого Божа, о котором в «Слове о полку Игореве» сказано лишь, что готские девы Бусову славу поют. Между тем слова-замены рождаются все время и в силу самых разнообразных причин. На Синявинских высотах в 1943 году ротный связист при мне кричал в трубку: «Вызываю крестики и палочки! Крестики и палочки требует Василек!» Под «крестиками» разумелись санитары, а «палочками» — носилки; «Васильком» же именовалась наша 3-я рота. Угрюмый дядя — начальник связи полка — был в глубине души сентиментальным человеком и позывные всех подразделений и служб обозначил именами цветов. «Не полк, а оранжерея!» — ругался комполка, вызывая по полевому телефону все эти тюльпаны, настурции, ромашки и колокольчики.
Все это были замены, возникшие из настоятельной необходимости хотя бы примитивно зашифровать сведения, не подлежавшие огласке. Немцы, перехватив наш телефонный разговор, если бы и догадались, что «крестики» означают санитаров (по ассоциации с Красным Крестом), и поняли, что русские понесли потери, затруднились бы установить, что под «Васильком» разумеется именно наша 3-я рота.
А вот другой пример мгновенного возникновения эвфемизма. Воспоминания Пушкина о Державине начинаются с рассказа о комическом эпизоде, связанном с посещением лицея маститым поэтом:
«Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались,— пишет Пушкин.— Дельвиг вышел на лестницу, чтобы дождаться его и поцеловать ему руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостью».
Рассказ был хорошо знаком нам, студентам первого курса МИФЛИ, державшим в хмурый январский день экзамен по литературоведению. Держали мы его перед самим Дмитрием Николаевичем Ушаковым, маститым филологом, автором известного словаря. В числе прочих вопросов, которые он задавал экзаменующимся, были те, о которых мы говорим в этой главе: метафоры и метонимии, синонимы и эвфемизмы. Многие путались, знания были еще нетвердыми. Дмитрий Николаевич хмурился и позванивал ложечкой в стакане с крепким чаем, что было признаком недовольства. Вдруг один из нас совсем не ко времени попросился выйти. «Куда это вам понадобилось?» — с некоторым уже раздражением спросил профессор. «К Державину»,— ответствовал студент. «К Державину?! — Хмурые черты прояснились.— Вы что, сознательно употребляете такое странное выражение?» — «Да, профессор, я употребил эвфемизм, чтобы прикрыть им одно неприглядное слово и стоящее за ним понятие».— «Давайте свой матрикул,— рассмеялся Ушаков,— и отправляйтесь куда угодно». Он поставил ему пятерку, и ликующий студент понесся вон из аудитории, не дожидаясь, пока профессор передумает.
Кстати говоря, на примере этого понятия, стоящего за десятками слов, выражавших его в разные времена, эвфемизмы можно усвоить действительно на пятерку. Грубое отечественное слово «нужник» слишком откровенно объясняло намерения человека, покидавшего общество, чтобы справить определенную нужду. Французский язык, бытовавший в гостиных онегинских времен, подсказал в замену изящный глагол «sortir» — «выходить». По-русски он действительно поначалу выглядел изящно. Но только поначалу. Перейдя из гостиной в прихожую, а из прихожей на улицу, он стал казаться- еще неприличнее, чем простодушный «нужник». И снова вмешалась гостиная, на сей раз взяв себе на помощь английский язык. Новейшее изобретение, пришедшее из туманного Альбиона,— «ватерклозет» — было сперва введено в богатых барских домах. Им было не грех похвастаться, а строго звучавшее импортное слово казалось вполне респектабельным. Но оно недолго задержалось в барских, покоях, а устремилось вниз за своим французским предшественником. Потеряв по пути первую свою половину «water», что означало «водяной», оно стало просто «клозетом», обозначавшим уже не только комфортабельные убежища дворян и чиновников, а все отхожие места, и звучало оно теперь так же неприлично, как «нужник».
И тогда вмешались женщины. Первая, которой пришла счастливая мысль сказать, что ей на минуту понадобилось выйти в уборную, отнюдь не вызвала этим заявлением замешательства среди гостей. Комната, в коей одеваются, убираются, наряжаются, моются, притираются,— вот что такое уборная, по определению того же велемудрого Даля. Понятие скромное, и слово скромное, не выделяющееся среди других экзотическим звучанием» Оно привилось. Бесцеремонно воспользовался им и сильный пол, которому, казалось бы, не нужно особенно ни наряжаться, ни тем более притираться. Появилось даже разграничение: мужская уборная, женская уборная. Но вот и это скромное слово постигла участь более ранних — оно превратилось в нескромное. У него оказался синоним, взятый из французского,— туалет. И сейчас последнее слово решительно оттесняет прежнее наименование.
Эвфемизмы возникают и исчезают, одни появляются взамен других, трансформации их бывают забавны и любопытны.
В литературе они часто служат средством окраски речи. Иногда по одному эвфемистическому выражению можно установить время и место действия рассказа, профессиональную принадлежность его героев. «Этого типа нужно пришить» — и вы сразу догадываетесь, что подобная фраза принадлежит уголовнику («пришить» — эвфемизм от «убить»). «Мой аматер уехал в Тавриду» — слова русской жеманницы XVIII века, заменившей откровенное «любовник» «изысканным» французским словом.
Перейдем теперь к более сложному явлению разговорной речи. Многозначность слова всякий раз может обернуться непониманием. Вы скажете «коса», и собеседник должен гадать, какое из четырех значений этого слова имеется в виду. Но если вы прибавите «девичья коса» или «песчаная коса», он сразу поймет вас. Порой не нужны бывают даже и такие определения, как «девичья» и «песчаная», когда остальные слова дают вам понять, о какой именно косе идет разговор. «Он грубо схватил ее за косу», «Мы втащили лодку на косу» — здесь никаких пояснений не надо.
Такое окружение слов другими словами, из которых становится ясным их смысл, называется контекстом.
Контекст различается на речевой и бытовой. В речевом контексте одно слово поясняется соседними: «девичья коса», «песчаная коса», или «перекрестился на образ», «образ жизни», или «пасть льва» и «пасть смертью храбрых».
В бытовом контексте смысл слова становится ясным из ситуации, в которой развивается действие фразы. Например, слово «операция» многозначно, но, когда вы слышите: «В больнице произведена удачная операция»,— у вас не рождается мысль, что там гремели пушки и минометы. И наоборот, услышав, что маршал мастерски провел операцию, вы вряд ли решите, что он сменил свой мундир на халат хирурга.
Местоименные слова, как правило, становятся ясными лишь из бытового контекста. «Она полюбила меня» — в этой фразе речевой контекст беспомощен. Но если я скажу: «Мне встретилась замечательная девушка, она полюбила меня»,— никаких сомнений, разве что в моей правдивости, по поводу смысла фразы у вас не возникает.
В живом разговоре бытовой контекст дает возможность сокращать фразы, опускать само собой разумеющиеся слова. Впрочем, «само собой разумеющиеся» — выражение неточное, они разумеются из ситуации, подсказываются бытовой обстановкой. «Разрешите прикурить»,— обращается ко мне прохожий. Слово «папиросу» он в своей речи опустил. «Дай, пожалуйста, еще чашку»,— обращаюсь я к жене, и ей понятно, что я прошу чашку чаю, а не кофе или молока, ибо на столе стоит чайник, а не кофейник и не молочник.
Иногда бытовой контекст перерастает в общественный, и опущения слов в нем выражают серьезные принципиальные явления. «Я вступил в партию в 1943 году»,— говорю я, и никто у меня не спрашивает, в какую именно партию я вступил. Партия в нашей стране одна, и ясно, что этим словом я определил свою принадлежность к КПСС. Но совсем другое дело, если бы произнес такую фразу человек, живущий во Франции или Италии. Там, кроме коммунистической, существует множество буржуазных и мелкобуржуазных партий, и вопрос, в какую именно вы вступили в означенном году, был бы просто необходим.
Вот это опущение слов, легко восполняемых из контекста, называется эллипсисом.
Эллипсис настолько часто применяется в повседневной речи, что, если бы мы попробовали обойтись без него, наш разговор принял бы невероятно громоздкий характер. Вместо того чтобы сказать: «Я пойду на «Войну и мир»,— вам пришлось бы произносить такую фразу: «Я пойду в кинотеатр «Прогресс», куплю в кассе кинотеатра входные билеты и посмотрю кинофильм, называющийся «Война и мир». Но вы опускаете все лишние слова, оставляете главные — и вас отлично понимают.
В литературе контекст играет огромную роль, но мы сейчас не будем этого касаться, нам важно пока установить его значение в разговорной речи.
Мы с вами разобрали много случаев и примеров, когда одно слово заменяло другое. Но в языке наблюдается и более сложное явление, когда одно понятие выражается несколькими словами или группой слов, не имеющих, казалось бы, никакого отношения к его смыслу. Вы говорите «убил бобра» про человека, и не помышлявшего о таком противозаконном поступке. Вы обвиняете Ивана Ивановича в том, что он держит против вас камень за пазухой, в то время, как никакого камня под рубашкой у него, конечно, нет. Вам говорят в ответ, что вы делаете из мухи слона, но вы упорствуете в своих подозрениях и добавляете, что я, мол, не лыком шит и вижу Ивана Ивановича насквозь, даже на три аршина под ним. Сам он уверяет, что все наоборот. Он к вам со всей душой, а вы на него зубы точите. Наконец, оба вы решаете, что дело выеденного яйца не стоит и давно на нем пора поставить крест.
Все эти устойчивые словосочетания называются идиомами.
Они действительно устойчивы: только в порядке неумелой остроты можно заменить в них какое-нибудь слово, например, вместо «камень за пазухой» сказать: «кирпич за пазухой», вместо «со всей душой» — «со всем характером» и т. п.
Идиомы в каждом языке свои: так, русская «с глазу на глаз» переводится на французский: tete-a-tete — голова к голове; на немецкий: unter vier Augen — под четырьмя глазами; на английский: face to face — лицом к лицу. Означают они примерно одно и то же: «разговор по секрету», но отталкиваются от разных представлений об условиях такого разговора.
Происхождение идиом самое различное: иные объясняются сравнительно легко — например, «слону дробинка»; другие— «тянуть лямку», «без сучка и задоринки», «притча во языцех» — требуют специальных изысканий, чтобы докопаться до их первоначального смысла.
Так, «тянуть лямку» пришло из бурлацкого обихода. Вспомните известную картину Репина, там бурлаки как раз тянут лямку в прямом смысле этого выражения. «Без сучка и задоринки» — из словаря столяров, а «притча во языцех» — из духовной речи, это явный библеизм.
Значение идиом и бытовой речи весьма велико. Они придают ей яркость, сочность, эмоциональность. Хорошо об этом сказал поэт Н. Асеев:
«Ив обычной речи народ сохраняет образность, живописность, правду, уже подчас незамечаемую из-за постоянного повторения тех или иных присловий, оборотов речи, примелькавшихся на слух; все они содержат то, что называется поэтической выразительностью и что отличает речь художественного языка от сухого языка формальной логики.
«Куда ты летишь сломя голову?»
Картинное это выражение имеет целью остановить бегущего человека сильным средством словесного воздействия. «Лететь», да еще «сломя голову»,— это противно логическому смыслу и не годится для определения движения человека. Но окрик этот останавливает категоричностью, выполняя свое назначение».
В литературе, особенно в живой речи персонажей, идиомы используются очень широко. Вспомните хотя бы лесковского Левшу и шолоховского деда Щукаря.
Идиома многозначна — «тянуть лямку» можно и бурлаку, и чиновнику, и семейному человеку. Это обозначение унылой и тяжкой обязанности. Идиома эмоциональна — «лететь сломя голову», это качество пристально рассмотрено Асеевым. Идиома национальна — дословный перевод ее на другой язык бессмыслен. Всякий раз надо подыскивать иноязычную идиому, сходную по значению. Идиома образна и конкретна: «ни дна ни покрышки» — вы видите и «дно» и «покрышку», хотя имеете в виду совсем другое. Идиома фантастична: «медведь на ухо наступил» — о человеке, лишенном музыкального слуха.
Полной противоположностью идиоме является термин, обладающий как раз обратными качествами тем, что мы только что перечислили.
Термин, по определению языковедов,— это слова специальные, дающие точное обозначение понятий и вещей в науке, технике, политике, дипломатии. Они существуют не просто в языке, а в составе определенной терминологии. В общем языке слово «операция» многозначно, попадая в медицинскую или военную терминологию, оно приобретает однозначность. Штудируя учебник химии, вы можете быть уверены, что слово «реакция» там будет употреблено отнюдь не как обозначение царствования Николая I.
Слово, становясь термином, специализируется и ограничивается. Геометрический треугольник, про который мы знаем, что сумма его углов равна 2d, никогда не сможет зазвенеть под умелой рукой джазиста, как музыкальный треугольник. В первом случае — это термин математический, во втором — термин инструментального искусства. Каждый из них имеет точное значение в своей области. Первый — фигура, составленная из пересечения трех прямых линий; второй — ударный музыкальный инструмент.
Итак, термин в противоположность идиоме стремится к однозначности и точности выражения мысли. Этому способствует применение его в четко определенных границах той или иной терминологии.
В отличие от идиомы термин не имеет эмоциональной окраски. Колонна, портик, архитрав в архитектуре означают то, что они должны означать, и ничего более, так же как в технике поршень, трансмиссия, станок.
Термин легко переходит национальные границы, он не привязан к определенному языку так прочно, как идиома. Политические термины — «революция» и «коммунизм» — лучшее тому доказательство. Последний яркий пример — наше слово «спутник», перешедшее без перевода как космический термин во все языки мира.
Термины и идиомы — два полюса языка. Между этими двумя крайностями располагается все наше речевое богатство. Оно состоит из нескольких сот тысяч слов. В обиходной речи мы пользуемся лишь малой частью этого богатства — это наш активный словарь. Но понимаем мы множество слов, которые употребляем редко или вообще никогда не произносим — нет случая и необходимости. Это наш пассивный словарь. Пассивный он относительно, мы то и дело черпаем из него подходящие к случаю выражения, вспоминаем, когда приходит нужда, необходимые слова. Пока я не попадаю на прием к зубному врачу, все эти пломбы, кариесы, бормашины, казалось, прочно забыты мною. Но стоит сесть в страшное кресло... Все вспомнишь! «Посбили с него спесь. Прокатили на вороных, а то ходил как твой протопоп»,— сказал мне мой пожилой знакомец. Почти все эти слова были взяты из пассивного словаря. Глагол «посбить», существительное «спесь», идиома «прокатили на вороных», наконец, сравнение с протопопом — все это гнездилось в закоулках памяти и вдруг всплыло на поверхность, вызванное к жизни случайным поводом.
Мы держим в уме огромное количество терминов и идиом, отечественных и иностранных слов, они все время чередуются между собой в нашей повседневной речи, то возникая, то снова затаиваясь в памяти.
Привычные русские слова соседствуют в ней с архаизмами и неологизмами, варваризмами и диалектизмами, а все вместе они составляют словарный запас нашего языка:
Архаизмами называются устарелые, отошедшие в прошлое слова. Никто не говорит «стогны», а говорят «площадь». Только поэты называют иногда веки «веждами», а пальцы — «перстами». Выражение «поднять очи горе» редко кто поймет сейчас, а оно означает «взглянуть вверх». «Прелестные письма» у нас истолкуют сейчас как «красивые письма», а на строгом языке Московской Руси они означали письма, исполненные соблазна и крамолы. Они шли от Гришки Отрепьева и Тушинского вора — слово «прелесть» означало «соблазн» и «совращение». Все эти славянизмы не употребляются в живой речи, но литература, особенно исторические повествования, без них обойтись не может. Обычно эти слова становятся понятны читателю из контекста, который проясняет их значение. Архаизмами стали и многие иностранные слова, перешедшие в русский язык во времена Петра I и его ближайших преемников. «Потентат» — могущество, «профос» — палач (преобразившееся, кстати говоря, в ругательное «прохвост»), «сатисфакция» — дуэль. Эти и множество им подобных слов, сыграв свою роль, сошли со сцены. Но некоторые из них возродились снова, например «сержант», «ассамблея»,— архаизмы обладают способностью воскресать.
Неологизмы — в противоположность архаизмам новые слова, возникающие в языке. Необычайный прилив неологизмов вызвала Великая Октябрьская революция и последующие преобразования в нашей стране. Большевик, конармеец, комсомолец, профсоюзник, колхозник, ударник, метростроевец — все это слова, пришедшие к нам в огне восстаний, из схваток гражданской войны, с лесов новостроек (тоже неологизм), с полей коллективного труда. Неологизмы возникают все время: космонавт, космодром, космический корабль недавние тому примеры.
Варваризмы — слова, заимствованные из других языков и еще не настолько освоенные речью, чтобы звучать привычно и обычно. В начале XVIII века варваризмами были такие привычные сейчас слова, как академик и профессор, адмирал и генерал, физика и химия, политика и публика. В начале XIX века ощущались как варваризмы слова вульгарный, пейзаж, бифштекс, туалет. Сейчас они давно уже вошли в бытовой язык. В наше время варваризмы появляются и исчезают и лишь некоторые остаются в языке на длительное время. На моей памяти появились и исчезли вместе с танцами, которые они представляли, «чарльстон» и «бостон», «шимми» и «матчиш». Наверное, такая участь ожидает .недавний «твист» вместе с глаголом, успевшим от него образоваться. «Битники» уже сошли со сцены. «Хиппи» пока еще маячат на горизонте. «Мини-юбки» в дни, когда пишутся эти строки, еще продолжают свое шествие по московским улицам. Ко дню выхода книги они, может быть, тоже станут лишь прочитанной страницей из истории нравов.
Но некоторые варваризмы приживаются в языке, характеризуя чужестранные понятия и обычаи. Стойко удерживается «бизнес» и «бизнесмен» — слова, полностью обращенные к «американскому образу жизни». Вошли в политическую и общественную, научную терминологию труднопроизносимые «неоколониализм», «коммуникабельность», «экзистенциализм», обозначая новые возникшие понятия.
Диалектизмы — заимствования из говоров, являющихся подлинными кладовыми синонимов для коренных наших слов. Пурга и буран, как мы помним, пришли к метели: одно — из северного говора, другое — из южного.
К разновидностям диалектизмов относят слова из говоров различных групп населения, так называемых жаргонов. Морской жаргон принес в язык «полундру», «тельняшку», «бушлат», «майну», «виру» и т. п. Блатной-— засорил нашу речь многими никчемными словами, но ввел в него и отдельные меткие выражения. Профессионализмы врачей, военных, строителей, ремесленников тоже входят в нашу речь на правах диалектизмов.
Но основа основ — это коренной русский язык, вбирающий в себя речевые струи и соединяющий их в своей стихии. В течение тысячелетий создавался и совершенствовался русский язык. Неуклюжие формы заменялись более гибкими, отмирали целые словарные пласты и заменялись новыми. Поколения языкотворцев, испытывая слово на вкус, объем, цвет, пробуя его в сочетании с другими словами, придали славянскому языку полногласие, отбросили носовые гласные, мешавшие его праздничной звонкости, нашли законы перехода и чередования гласных и согласных. От рода к роду, от отца к сыну вырабатывался в народе обостренный слух — точное мерило художественного вкуса. Внутренним своим чутьем народ угадывает и точно определяет, какое именно слово приобретает сейчас тенденцию к отмиранию или возрождению, к преобразованию или видоизменению. Чувства соразмерности и сообразности довел он у себя до предельной точности Умело и свободно распоряжается он в своих богатых кладовых.
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о суд: бах моей родины,— ты один мне поддержка и опора, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык. Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
|
