Сорочинская ярмарка.

І.

Мині нудно въ хаті жить,
Ой вези-жъ мене изъ дому,
Де багацько грому, грому,
Де гопцюють все дiвки,
Де гуляють парубки!
Изъ старой легенды.

Какъ упоителенъ, какъ роскошенъ лѣтній день въ Малороссіи! Какъ томительно-жарки тѣ часы, когда полдень блещетъ въ тишинѣ и зноѣ, и голубой, неизмѣримый океанъ, сладострастнымъ куполомъ нагнувшійся надъ землею, кажется, заснулъ, весь потонувши въ нѣгѣ, обнимая и сжимая прекрасную въ воздушныхъ объятіяхъ своихъ! На немъ ни облака; въ полѣ ни рѣчи. Все какъ будто умерло; вверху только, въ небесной глубинѣ, дрожитъ жаворонокъ, и серебряныя пѣсни летятъ по воздушнымъ ступенямъ на влюбленную землю, да изрѣдка крикъ чайки, или звонкій голосъ перепела отдается въ степи. Лѣниво и бездумно, будто гуляющіе безъ цѣли, стоятъ подоблачные дубы, и ослѣпительные удары солнечныхъ лучей зажигаютъ цѣлыя живописныя массы листьевъ, накидывая на другія темную, какъ ночь, тѣнь, по которой только при сильномъ вѣтрѣ прыщетъ золото. Изумруды, топазы, яхонты эѳирныхъ насѣкомыхъ сыплются надъ пестрыми огородами, осѣняемыми статными подсолнечниками. Сѣрыя скирды сѣна и золотые снопы хлѣба станомъ располагаются въ полѣ и кочуютъ по его неизмѣримости. Нагнувшіяся отъ тяжести плодовъ широкія вѣтви черешень, сливъ, яблонь, грушу, небо, его чистое зеркало — рѣка въ зеленыхъ, гордо поднятыхъ рамахъ... Какъ полно сладострастія и нѣги малороссійское лѣто!

Такою роскошью блисталъ одинъ изъ дней жаркаго августа въ тысяча восемь сотъ... восемь сотъ... да, лѣтъ тридцать будетъ назадъ тому, когда дорога, верстъ за десять до мѣстечка Сорочинецъ, кипѣла народомъ, поспѣшавшимъ со всѣхъ окрестныхъ и дальнихъ хуторовъ на ярмарку. Съ утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки съ солью и рыбою. Горы горшковъ, закутанныхъ въ сѣно, медленно двигались, кажется, скучая своимъ заключеніемъ и темнотою; мѣстами только какая-нибудь расписанная ярко миска, или макитра, хвастливо выказывалась изъ высоко взгроможденнаго на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонниковъ роскоши. Много прохожихъ поглядывало съ завистью на высокаго гончара, владѣльца сихъ драгоцѣнностей, который медленными шагами шелъ за своимъ товаромъ, заботливо окутывая глиняныхъ своихъ щеголей и кокетокъ ненавистнымъ для нихъ сѣномъ.

Одиноко въ-сторонѣ тащился на истомленныхъ волахъ возъ, наваленный мѣшками, пенькою, полотномъ и разною домашнею поклажею, за которымъ бредъ, въ чистой полотняной рубашкѣ и запачканныхъ полотняныхъ шароварахъ, его хозяинъ. Лѣнивою рукою обтиралъ онъ катившійся градомъ потъ со смуглаго лица и даже капавшій съ длинныхъ усовъ, напудренныхъ тѣмъ неумолимымъ парикмахеромъ, который безъ зову является и къ красавицѣ, и къ уроду, и насильно пудритъ, нѣсколько тысячъ уже лѣтъ, весь родъ человѣческій. Рядомъ съ нимъ шла привязанная къ возу кобыла, смиренный видъ которой обличалъ преклонныя лѣта ея. Много встрѣчныхъ, и особливо молодыхъ паробковъ, брались за шапку, поровнявшись съ нашимъ мужикомъ. Однакожъ не сѣдые усы и не важная поступь его заставляли это дѣлать; стоило только поднять глаза немного вверхъ, чтобъ увидѣть причину такой почтительности. На возу сидѣла хорошенькая дочка съ круглымъ личикомъ, съ черным бровями, ровными дугами поднявшимися надъ свѣтлыми карими глазами, съ безпечно-улыбавшимися розовыми губками, съ повязанными на головѣ красными и синими лентами, которыя, вмѣстѣ съ длинными косами и пучкомъ полевыхъ цвѣтовъ, богатою короною покоилисъ на ея очаровательной головкѣ. Все, казалось, занимало ее, все было ей чудно, ново... и хорошенькіе глазки безпрестанно бѣгали съ одного предмета на другой. Какъ не разсѣяться! въ первый разъ на ярмаркѣ! Дѣвушка въ осьмнадцать лѣтъ въ первый разъ на ярмаркѣ!... Но ни одинъ изъ прохожихъ и проѣзжихъ не зналъ, чего ей стоило упросить отца взять съ собою, который и душою радъ бы былъ это сдѣлать, еслибы не злая мачиха, выучившаяся держать его въ рукахъ такъ же ловко, какъ онъ возжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служеніе, теперь на продажу. Неугомонная супруга... но мы и позабыли, что и она тутъ же сидѣла на высотѣ воза, въ нарядной, шерстяной, зеленой кофтѣ, по которой, будто по горностаевому мѣху, нашиты были хвостики краснаго только цвѣта, въ богатой плахтѣ, пестрѣвшей какъ шахматная доска, и въ ситцевомъ цвѣтномъ очипкѣ, придававшемъ какую-то особенную важность ея красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь непріятное, столь дикое, что каждый тотчасъ спѣшилъ перенести встревоженный взглядъ свой на веселенькое личико дочки.

Глазамъ нашихъ путешественниковъ началъ уже открываться Псёлъ; издали уже вѣяло прохдадою, которая казалась ощутительнѣе послѣ томительнаго, разрушающаго жара. Сквозь темно и свѣтло-зеленые листья небрежно раскиданныхъ по лугу осокоровъ, березъ и тополей, засверкали огненныя, одѣтыя холодомъ искры, и рѣка-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на которую роскошно падали зеленыя кудри деревъ. Своенравная, какъ она, въ тѣ упоительне часы, когда вѣрное зеркало такъ завидно заключаетъ въ себѣ ея полное гордости и ослѣпительнаго блеска чело, лилейныя плечи и мраморную шею, осѣненную темною, упавшею съ русой головы волною, когда съ презрѣніемъ кидаетъ одни украшенія, чтобы замѣнить ихъ друими, и капризамъ ея конца нѣтъ, — она почти каждый годъ перемѣняеть свои окрестности, выбираетъ себѣ новый путь и окружаетъ себя новыми, разнообразными ландшафтами. Ряды мельницъ подымали на тяжелыя свои колеса широкія волны и мощно кидали ихъ, разбивая въ брызги, обсыпая пылью и обдавая шумомъ окрестность. Возъ съ знакомы ми намъ пассажирами взъѣхалъ въ это время на мостъ, и рѣка во всей красотѣ и величіи, какъ цѣльное стекло, раскинулась передъ ними. Небо, зеленые и синіе лѣса, люди, возы съ горшками, мельницы — все опрокинулось, стояло и ходило вверхъ ногами, не падая въ голубую, прекрасную бездну. Красавица наша задумалась, глядя на роскошь вида, и позабыла даже лущить свой подсолнечникъ, которымъ исправно занималась во все продолженіе пути, какъ вдругъ слова: "Ай да дивчина!" поразили слухъ ея. Оглянувшись, увидѣла она толпу стоявшихъ на мосту паробкбвъ, изъ которыхъ одинъ, одѣтый пощеголеватѣе прочихъ, въ бѣлой свиткѣ и въ сѣрой шапкѣ решетиловскихъ смушекъ, подпершись въ бока, молодецки поглядывалъ на проѣзжающихъ. Красавица не могла не замѣтить его загорѣвшаго, но исполненнаго пріятности, лица и огненныхъ очей, казалось, стремившихся видѣть ее насквозь, и потупила глаза при мысли, что, можетъ-быть, ему принадлежало произнесенное слово.

— Славная дивчина! продолжалъ паробокъ въ бѣлой свиткѣ, не сводя съ нея глазъ. — Я бы отдалъ все свое хозяйство, чтобы поцѣловать ее. А вотъ впереди и дьяволъ сидитъ!

Хохотъ поднялся со всѣхъ сторонъ; но разряженной сожительницѣ медленно выступавшаго супруга не слишкомъ показалось такое привѣтствіе: красныя щеки ея превратились въ огненныя, и трескъ отборныхъ словъ посыпался дождемъ на голову разгульнаго паробка:

— Чтобъ ты подавился, негодный бурлакъ! Чтобъ твоего отца горшкомъ въ голову стукнуло! Чтобъ онъ поскользнулся на льду, антихристъ проклятый! Чтобъ ему на томъ свѣтѣ чортъ бороду обжегъ!

— Вишь, какъ ругается! сказалъ паробокъ, вытаращивъ на нее глаза, какъ будто озадаченный такимъ сильнымъ залпомъ неожиданныхъ привѣтствій. — И языкъ у нея, у столѣтней вѣдьмы, не заболитъ выговорить эти слова!

— Столѣтней!... подхватила пожилая красавица. — Нечестивецъ! поди, умойся напередъ, сорванецъ негодный! Я не видала твоей матери, но знаю, что дрянь! и отецъ дрянь! Столѣтней... что у него молоко еще на губахъ...

Тутъ возъ началъ спускаться съ мосту, и послѣднихъ словъ уже невозможно было разслушать. Но паробокъ не хотѣлъ, кажется, кончить зтимъ: не думая долго, схватилъ онъ комокъ грязи и швырнулъ вслѣдъ за нею. Ударъ былъ удачнѣе, нежели можно было предполагать: весь новый ситцевый очипокъ забрызганъ былъ грязью, и хохотъ разгульныхъ повѣсъ удвоился съ новою силой. Дородная щеголиха вскипѣла гнѣвомъ; но возъ отъѣхалъ въ это время довольно далеко, и месть ея обратилась на безвинную падчерицу и медленнаго сожителя, который, привыкнувъ издавна къ подобнымъ явленіямъ, сохранялъ упорное молчаніе и хладнокровно принималъ мятежныя рѣчи разгнѣванной супруги. Однакожъ, несмотря на это, неутомимый языкъ ея трещалъ и болтался во рту до тѣхъ поръ, пока не пріѣхали они въ пригородье, къ старому знакомому и куму, казаку Цыбулѣ. Встрѣча съ кумовьями, давно не видавшимися, выгнала на время изъ головы это непріятное происшествіе, заставивъ нашихъ путешественниковъ поговорить объ ярмаркѣ и отдохнуть немного послѣ дальняго пути.

II.

Що Боже, ты мій Господе!
чого нема на тій ярмарці:
колеса, скло, дёготь, тютюнъ, ремінь, цыбуля, крамарі всякі....
такъ що хоть бы въ кишені було рублівъ и съ тридцять,
то и тогді-бъ не закупивъ усіеі ярмарки!
Изъ малороссійской комедіи.

Вамъ, вѣрно, случалось слышать гдѣ-то валящійся отдаленный водопадъ, когда встревоженная окрестность полна гула, и хаосъ чудныхъ, неясныхъ звуковъ вихремъ носится передъ вами. Не правда ли, не тѣ ли самыя чувства мгновенно обхватятъ васъ въ вихрѣ сельской ярмарки, когда весь народъ сростается въ одно огромное чудовище и шевелится всѣмъ своимъ туловищемъ на площади и по тѣснымъ улицамъ, кричитъ, гогочетъ, гремитъ? Шумъ, брань, мычанье, блеянье, ревъ — все сливается въ одинъ нестройный говоръ. Волы, мѣшки, сѣно, цыгане, горшки, бабы, пряники, шапки — все ярко, пестро, нестрой но, мечется кучами и снуется передъ глазами. Разноголосныя рѣчи потопляютъ другъ друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется отъ этого потопа; ни одинъ крикъ не выговорится ясно. Только хлопанье по рукамъ торгашей слышится со всѣхъ сторонъ ярмарки. Ломается возъ, звенятъ желѣзо, гремятъ сбрасываемыя на землю доски, и закружившаяся голова недоумѣваетъ, куда обратиться. Пріѣзжій мужикъ нашъ съ чернобровою дочкой давно уже толкался въ народѣ: подходилъ къ одному возу, щупалъ другой, примѣнивался къ цѣнамъ; а между тѣмъ мысли его ворочались безостановочно около десяти мѣшковъ пшеницы и старой кобылы, приведенной имъ на продажу. По лицу его дочки замѣтно было, что ей не слишкомъ пріятно тереться около возовъ съ мукою и пшеницею. Ей бы хотѣлось туда, гдѣ подъ полотняными ятками нарядно развѣшены красныя ленты, серьги, оловянные и мѣдные кресты и дукаты. Но и тутъ, однакожъ, она находила себѣ много предметовъ для наблюденія: ее смѣшило до крайности, какъ цыганъ и мужикъ били одинъ другаго по рукамъ, вскрикивая сами отъ боли; какъ пьяный жидъ давалъ бабѣ киселя; какъ поссорившіяся перекупки пере кидывались бранью и раками; какъ москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою... Но вотъ почувствовала она, что кто-то дернулъ ее за шитый рукавъ сорочки. Оглянулась — и паробокъ въ бѣлой свиткѣ, съ яркими очами, стоялъ передъ нею. Жилки ея вздрогнули, сердце забилось такъ, какъ еще никогда, ни при какой радости, ни при какомъ горѣ: и чудно, и любо ей показалось, и сама не могла растолковать, что дѣлалось съ нею.

— Не бойся, серденько, не бойся! говорилъ онъ ей въ-пол голоса, взявши ее за руку: — я ничего не скажу тебѣ худого!

"Можетъ-быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого", подумала про себя красавица; "только мнѣ чудно... вѣрно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что негодится такъ... а силъ не достаетъ взять отъ него руку."

Мужикъ оглянулся и хотѣлъ что-то промолвить дочери, но въ сторонѣ послышалось слово пшеница. Это магическое слово заставило его, въ ту же минуту, присоединиться къ двумъ громко разговаривавшимъ негоціантамъ, и приковавшагося къ нимъ вниманія уже ничто не въ состояніи было развлечь. Вотъ что говорили негоціанты о пшеницѣ.

III.

Чи бачишъ, вінъ. якій парнище
На світі трохи есть такихъ:
Сивуху такъ мовъ брагу хлише!
Котляревскій, "Энеида".

— Такъ ты думаешь, землякъ, что плохо пойдетъ наша пшеница? говорилъ человѣкъ, съ виду похожій на заѣзжаго мѣщанина, обдтателя какого-нибудь мѣстечка, въ пестрядевыхъ, запачканныхъ дегтемъ и засаленныхъ шароварахъ, другому, въ синей, мѣстами уже съ заплатами, свиткѣ и съ огромною шишкою на лбу.

— Да думать нечего тутъ: я готовъ вскинуть на себя петлю и болтаться на этомъ деревѣ, какъ колбаса передъ Рождествомъ на хатѣ, если мы продадимъ хоть одну мѣрку.

— Кого ты, землякъ, морочишь? Привозу вѣдь, кромѣ нашего, нѣтъ вовсе, возразилъ человѣкъ въ пестрядевыхъ шароварахъ.

"Да, говорите себѣ, что хотите", думалъ про себя отецъ нашей красавицы, не пропускавшій ни одного .слова изъ разговора двухъ негоціантовъ; "а у меня десять мѣшковъ есть въ запасѣ."

— То-то и есть, что если гдѣ замѣшалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько отъ голоднаго москаля, значительно сказалъ человѣкъ съ шишкою на лбу.

— Какая чертовщина? подхватилъ человѣкъ въ пестрядевыхъ шароварахъ.

— Слышалъ ли ты, что поговариваютъ въ народѣ? продолжалъ, съ шишкою на лбу, наводя на него искоса свои угрюмыя очи.

—Ну?

—Ну, то-то ну! Засѣдатель, чтобъ ему не довелось обтирать губъ послѣ панской слявянки, отвелъ для ярмарки проклятое мѣсто, на которомъ, хоть тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тотъ старый, развалившійся сарай, что вонъ-вонъ стоитъ подъ горою? (Тутъ любопытный отецъ нашей красавицы подвинулся еще ближе и весь превратился, казалось, во вниманіе). — Въ томъ сараѣ то и дѣло, что водятся чертовскія шашни, и ни одна ярмарка на зтомъ мѣстѣ не проходила безъ бѣды. Вчера волостной писарь проходилъ поздно вечеромъ, только глядь — въ слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло такъ, что у него морозъ подралъ по кожѣ. Того и жди, что опять покажется красная свитка!

— Что-жъ это за красная свитка?

Тутъ у нашего внимательнаго слушателя волосы поднялись дыбомъ. Со страхомъ оборотился онъ назадъ и увидѣлъ, что дочка его и паробокъ спокойно стояли, обнявшись и напѣвая другъ другу какія-то любовныя сказки, позабывъ про всѣ находящіяся на свѣтѣ свитки. Это разогнало его страхъ и заставило обратиться къ прежней безпечности.

— Эге-ге-ге, землякъ! да ты мастеръ, какъ вижу, обниматься! А я на четвертый только день послѣ свадьбы выучился обнимать свою Хвеську, да и то, спасибо куму: бывши дружкою уже надоумилъ.

Паробокъ замѣтилъ тотъ же часъ, что отецъ его любезной не слишкомъ далекъ, и въ мысляхъ принялся строить планъ, какъ бы склонить его въ свою пользу.

— Ты, вѣрно, человѣкъ добрый, не знаешь меня, а я тебя тотчасъ узналъ.

— Можетъ, и узналъ.

— Если хочешь, и имя, и прозвище, и всякую всячину раз скажу. Тебя зовутъ Солопій Черевикъ.

— Такъ, Солопій Черевикъ.

— А вглядись-ка хорошенько, не узнаешь ли меня?

— Нѣтъ, не познаю. Не во гнѣвъ будь сказано, на вѣку столько довелось наглядѣться рожъ всякихъ, что чортъ ихъ и припомнитъ всѣ!

— Жаль же, что ты не припомнишь Голопупенкова сына!

— А ты будто Охримовъ сынъ?

— А кто-жъ? Развѣ одинъ только лысый дідько, если не онъ! Тутъ пріятели побрались за шапки, и пошло лобызанье.

Нашъ Голопупенковъ сынъ, однакожъ, не теряя времени, рѣшился въ ту же минуту осадить новаго своего знакомаго.

— Ну, Солопій, вотъ, какъ видишь, я и дочка твоя полюбили другъ друга, такъ что хоть бы и на-вѣки жить вмѣстѣ.

— Что-жъ, Параска, сказалъ Черевикъ, оборотившись и смѣясь къ своей дочери, — можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, чтобы уже, какъ говорятъ, вмѣстѣ и того.... чтобъ и паслись на одной травѣ. Что, по рукамъ? А ну-ка, новобранный зять, давай могарычу!

И всѣ трое очутились въ извѣстной ярмарочной рестораціи — подъ яткою у жидовки, усѣянною многочисленною флотиліей сулей, бутылей, фляжекъ всѣхъ родовъ и возрастовъ.

— Эхъ, хватъ! за это люблю! говорилъ Черевикъ, немного подгулявши и видя, какъ нареченный зять его налилъ кружку величиною съ полкварты и, ни мало не поморщившись, выпилъ до дна, хвативъ потомъ ее въ дребезги. — Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебѣ досталъ! Смотри, смотри, какъ онъ молодецки тянетъ пѣнную!...

И посмѣиваясь и покачиваясь, побрелъ онъ съ нею къ своему возу; а нашъ паробокъ отправился по рядамъ съ красными товарами, въ которыхъ находились купцы изъ Гадяча и Мир города, двухъ знаменитыхъ городовъ Полтавской губерніи, вы глядывать получше деревянную люльку, въ мѣдной, щегольской оправѣ, цвѣтистый по красному полю платокъ и шапку, для свадебныхъ подарковъ тестю и всѣмъ, кому слѣдуетъ.

IV.

Хоть чоловікамъ не онее
Да коли жінці, бачишъ, тее,
Такъ треба угодити ій......

Котляревскiй ,,Энеида".

— Ну, жинка, а я нашелъ жениха дочкѣ!

— Вотъ, какъ разъ до того теперь, чтобы жениховъ отыскивать! Дурень, дурень! тебѣ, вѣрно, и на роду написано остаться такимъ! Гдѣ-жъ таки ты видѣлъ, гдѣ-жъ таки ты слышалъ, чтобы добрый человѣкъ бѣгалъ теперь за женихами? Ты подумалъ бы лучше, какъ пшеницу съ рукъ сбыть. Хорошъ долженъ быть и женихъ тамъ! Думаю, оборваннѣйшій изъ всѣхъ голодранцевъ.

— Эхъ, какъ бы не такъ! — Посмотрѣла бы ты, что тамъ за паробокъ! Одна свитка больше стоитъ, чѣмъ твоя зеленая кофта и красные сапоги. А какъ сивуху важно дуетъ!... Чортъ меня возьми вмѣстѣ съ тобою, если я видѣлъ на вѣку своемъ, что бы паробокъ духомъ вытянулъ полкварты, не поморщившись!"

— Ну,такъ: ему если пьяница, да бродяга, такъ и его масти. Бьюсь объ закдадъ, если это не тотъ самый сорванецъ, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сихъ поръ онъ не попадается мнѣ: я бы дала ему знать!

— Что-жъ, Хивря, хоть бы и тотъ самый?... Чѣмъ же онъ сорванецъ?

— Э, чѣмъ же онъ сорванецъ? Ахъ, ты безмозглая башка! Слышишь, чѣмъ же онъ сорванецъ! Куда же ты запряталъ дурацкіе глаза свои, когда проѣзжали мы мимо мельницы? Ему хоть бы тутъ же, передъ его запачканнымъ въ табачище носомъ, нанесли жинкѣ его безчестье, — ему бы и нуждочки не было.

— Все, однакоже, не вижу въ немъ ничего худого: парень хоть куда! Только развѣ, что заклеилъ на мигъ образину твою навозомъ?

— Эге! да ты, какъ я вижу, слова не дашь мнѣ выговорить! А что это значитъ? Когда это бывало съ тобою? Вѣрно, успѣлъ уже хлебнуть, не продавши ничего?

ТутъЧеревикъ нашъ замѣтилъ и самъ, что разговорился черезчуръ, и закрылъ въ одно мгновеніе голову свою руками, предполагая, безъ сомнѣнія, что разгнѣванная сожительница не замедлитъ вцѣпиться въ его волосы своими супружескими когтями.

"Туда къ чорту! Вотъ тебѣ и свадьба!" думалъ онъ про себя, уклоняясь отъ сильно наступавшей супруги. "Придется отказать доброму человѣку ни за что, ни про что. Господи, Боже мой! за что такая напасть на насъ, грѣшныхъ! И такъ много всякой дряни на свѣтѣ, а ты еще и жинокъ наплодилъ!"

V.

Не хилися, явороньку:
Ще ты зелененькій;
Не журися, козаченьку:
Ще ты молоденькій!
Малоросс. пѣсня.

Разсѣянно глядѣлъ паробокъ въ бѣлой свиткѣ, сидя у своего воза, на глухо шумѣвшій вокругъ него народъ. Усталое солнце уходило отъ міра, спокойно пропылавъ свой полдень и утро, и угасающій день плѣнительно и ярко румянился. Ослѣпительно блистали верхи бѣлыхъ шатровъ и ятокъ, осѣненные какимъ-то едва примѣтнымъ огненно-розовымъ свѣтомъ. Стекла наваленныхъ кучами оконницъ горѣли; зеленыя фляжки и чарки на столахъ у шинкарокъ превратились въ огненныя; горы дынь, арбузовъ и тыквъ казались вылитыми изъ золота и темной мѣди. Говоръ примѣтно становился рѣже и глуше, и усталые языки перекупокъ, мужиковъ и цыганъ лѣнивѣе и медленнѣе поворачивались. Гдѣ-гдѣ начиналъ сверкать огонекъ, и благовонный паръ отъ варившихся галушекъ разносился по утихавшимъ улицамъ.

— О чемъ загорюнился, Грицько? вскричалъ высокій, загорѣвшій цыганъ, ударивъ по плечу нашего паробка. — Что-жъ, отдавай волы за двадцать!

— Тебѣ бы все волы, да волы. Вашему племени все бы корысть только, поддѣть, да обмануть добраго человѣка.

— Тьфу, дьяволъ! Да тебя не на шутку забрало. Ужъ не съ досады ли, что самъ навязалъ себѣ невѣсту?

— Нѣтъ, это не по-моему: я держу свое слово; что разъ сдѣлалъ, тому и на-вѣки быть. А вотъ у хрыча Черевика нѣтъ совѣсти, видно, и на полъ-шеляга: сказалъ — да и назадъ... Ну, его и винить нечего: онъ — пень, да и полно. Все это штуки старой вѣдъмы, которую мы сегодня съ хлопцами на мосту ругнули на всѣ бока! Эхъ, еслибъ я былъ царемъ и паномъ великимъ! я бы первый перевѣшалъ всѣхъ тѣхъ дурней, кото рые позволяютъ себя сѣдлать бабамъ...

— А спустишь воловъ за двадцать, если мы заставимъ Черевика отдать намъ Параску?

Въ недоумѣніи посмотрѣлъ на него Грицько. Въ смуглыхъ чертахъ цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вмѣстѣ высокомѣрное: человѣкъ, взглянувшій на него, уже готовъ былъ сознаться, что въ этой чудной душѣ кипятъ достоинства великія, но которымъ одна только награда есть на землѣ — висѣлица. Совершенно провалившійся между носомъ и острымъ подбородкомъ ротъ, вѣчно осѣненный язвительною улыбкой, небольшіе, но живые, какъ огонь, глаза и безпрестанно мѣняющіяся на лицѣ молніи предпріятій и умысловъ, — всѳ это какъ будто требовало особеннаго, такого же страннаго для себя костюма, какой именно былъ тогда на немъ. Этотъ темно коричневый кафтанъ, прикосновеніе къ которому, казалось, превратило бы его въ пыль; длинные, валившіеся по плечамъ охлопьями черные волосы; башмаки, надѣтые на босыя, загорѣлыя ноги — все это, казалось, приросло къ нему и составляло его природу.

— Не за двадцать, а за пятнадцать отдамъ, если не солжешь только! отвѣчалъ паробокъ, не сводя съ него испытующихъ очей.

— За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вотъ тебѣ и синица въ задатокъ!

— Ну, а если солжешь?

— Солгу — задатокъ твой.

— Ладно! Ну, давай же по рукамъ!

— Давай!

VI.

Отъ біда! Романъ иде!
От-теперъ якъ разъ, надсадитъ мені бебехівъ,
да й вамъ пане Хомо не безъ лиха буде.

Изъ малоросс. комедіи.

— Сюда, Аѳанасій Ивановичъ! Вотъ тутъ плетень, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь съ кумомъ подъ возы, чтобъ москали на случай не подцѣпили чего.

Такъ грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лѣпившагося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоялъ на немъ въ недоумѣніи, будто длинное страшное привидѣніе, измѣривая окомъ, куда бы лучше спрыгнуть, и, наконецъ, съ шумомъ обрушился въ бурьянъ.

— Вотъ бѣда! Не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, Боже оборони, шеи? лепетала заботливая Хивря.

— Тсъ! ничего, ничего, любезнѣйшая Ховронья Никифоровна! болѣзненно и шепотно произнесъ поповичъ, подымаясь на ноги, — выключая только уязвленія со стороны крапивы, сего зміеподобнаго злака, по выраженію покойнаго отца-протопопа.

— Пойдемте же теперь въ хату; тамъ никого нѣтъ. А я думала было уже, Аѳанасій Ивановичъ, что къ вамъ болячка или соняшница пристала: нѣтъ, да и нѣтъ. Каково же вы поживаете? Я слышала, что панъ-отцу перепало теперь не мало всякой всячины!

— Сущая бездѣлица, Хавронья Никифоровна! батюшка всего получилъ за весь постъ мѣшковъ пятнадцать ярового, проса мѣшка четыре, книшей съ сотню; а куръ, если сосчитать, то не будетъ и пятидесяти штукъ; яйцы же большею частію протухлыя. Но воистину сладостныя приношенія, сказать примѣрно, единственно отъ васъ предстоитъ получить, Хавронья Никифоровна! продолжалъ поповичъ, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.

— Вотъ вамъ и приношеніе, Аѳанасій Ивановичъ! проговорила она, ставя на столъ миски и жеманно застегивая свою, будто не нарочно разстегнувшуюся, кофту: — вареники, галушечки пшеничныя, пампушечки, товченички!

— Бьюсь объ закладъ, если это сдѣлано не хитрѣйшими руками изъ всего Евина рода! сказалъ поповичъ, принимаясь за товченички и подвигая другою рукою варенички. — Однакожъ, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждетъ отъ васъ кушанья послаще всѣхъ пампушечекъ и галушечекъ.

— Вотъ я уже и не знаю, какого вамъ еще кушанья хочется, Аѳанасій Ивановичъ! отвѣчала дородная красавица, при творяясь непонимающею.

— Разумѣется, любви вашей, несравненная Хавронья Никифоровна! шепотомъ произнесъ поповичъ, держа въ одной рукѣ вареникъ, а другою обнимая широкій станъ ея.

— Богъ знаетъ, что вы выдумываете, Аѳанасій Ивановичъ! сказала Хивря, стыдливо потупивъ глаза свои. — Чего добраго, вы, пожалуй, затѣете еще цѣловаться!

— Насчетъ этого я вамъ скажу хоть бы и про себя, продолжалъ поповичъ, — въ бытность мою, примѣрно сказать, еще въ бурсѣ, вотъ, какъ теперь помню....

— Тутъ послышался на дворѣ лай и стукъ въ ворота. Хивря поспѣшно выбѣжала и возвратилась, вся поблѣднѣвшая.

— Ну, Аѳанасій Ивановичъ, мы попались съ вами: народу стучится куча, и мнѣ почудился кумовъ голосъ...

Вареникъ остановился въ горлѣ поповича... Глаза его выпялились, какъ будто какой-нибудь выходецъ съ того свѣта только-что сдѣлалъ ему передъ симъ визитъ свой.

— Полѣзайте сюда! кричала испуганная Хивря, указывая на положенныя подъ самымъ потолкомъ, на двухъ перекладинахъ доски, на которыхъ была навалена разная домашняя рухлядь.

Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись не много, вскочилъ онъ на лежанку и полѣзъ оттуда осторожно на доски; а Хивря побѣжала безъ памяти къ воротамъ, потому что стукъ повторялся въ нихъ съ большею силою и нетерпѣніемъ.

VII.

Да тутъ чудасія, мось пане!

Изъ малоросс. комедіи.

На ярмаркѣ случилось странное происшествіе: все наполнилось слухомъ, что гдѣ-то, между товаромъ, показалась красная свитка. Старухѣ, продававшей бублики, почудился сатана, въ образинѣ свиньи, который безпрестанно наклонялся надъ возами, какъ будто искалъ чего-то. Это быстро разнеслось по всѣмъ угламъ уже утихнувшаго табора, всѣ считали преступленіемъ не вѣрить, несмотря на то, что продавица бубликовъ, которой подвижная лавка была рядомъ съ яткою шинкаря, раскланивалась весь день безъ надобности и писала ногами совершенное подобіе лакомаго товара. Къ этому присоединились еще увеличенныя вѣсти о чудѣ, видѣнномъ волостнымъ писаремъ въ раз валившемся сараѣ, такъ что къ ночи всѣ тѣснѣе жались другъ къ другу; спокойствіе разрушилось, и страхъ мѣшалъ всяко му сомкнуть глаза свои; а тѣ, которые были не совсѣмъ храбраго десятка и запаслись ночлегами въ избахъ, убрались домой. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Черевикъ съ кумомъ и дочкою, которые вмѣстѣ съ напросившимися къ нимъ въ хату гостями произвели сильный стукъ, такъ перепугавшій нашу Хиврю. Кума уже немного поразобрало. Это можно было видѣть изъ того, что онъ два раза проѣхалъ съ своимъ возомъ по двору, покамѣстъ нашелъ хату. Гости тоже были въ веселомъ расположеніи и, безъ церемоніи, вошли прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика сидѣла какъ на иголкахъ, когда принялись они шарить по всѣмъ угламъ хаты.

— Что, кума! вскричалъ вошедшій кумъ, — тебя все еще трясетъ лихорадка?

— Да, нездоровится, отвѣчала Хивря, безпокойно поглядывая на доски, накладенныя подъ потолкомъ.

— А ну, жена, достань-ка тамъ въ возу баклажку! говорилъ кумъ пріѣхавшей съ нимъ женѣ: — мы черпнемъ ее съ добрыми людьми, а то проклятыя бабы напугали насъ такъ, что и сказать стыдно. Вѣдь мы, ей-Богу, братцы, по пустякамъ пріѣхали сюда! продолжалъ онъ, прихлебывая изъ глиняной кружки. — Я тутъ же ставлю новую шапку, если бабамъ не вздумалось посмѣяться надъ нами. Да хоть бы и въ самомъ дѣлѣ сатана, — что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть бы сію же минуту вздумалось ему стать вотъ здѣсь, напримѣръ, передо мною: будь я собачій сынъ, если не поднесъ бы ему подъ самый носъ!

— Отчего же ты вдругъ поблѣднѣлъ? закричалъ одинъ изъ гостей, превышавшій всѣхъ головой и старавшійся всегда выказывать себя храбрецомъ.

— Я?... Господь съ вами! приснилось!

Гости усмѣхнулись; довольная улыбка показалась на лицѣ рѣчистаго храбреца.

— Куда теперь ему блѣднѣть! подхватилъ другой: — щеки у него расцвѣли, какъ лакъ; теперь онъ не Цибуля, а буракъ или лучше — сама красная свитка, которая такъ напугала людей.

Баклажка прокатилась по столу и сдѣлала гостей еще веселѣе прежняго. Тутъ Черевикъ нашъ, котораго давно мучила красная свитка и не давала ни на минуту покоя его любо пытному духу, приступилъ къ куму.

— Скажи, будь ласковъ, кумъ! вотъ прошусь, да не допрошусь исторіи про эту проклятую свитку.

— Э, кумъ! оно бы не годилось разсказывать на ночь; да развѣ уже для того, чтобъ угодить тебѣ и добрымъ людямъ (при семъ обратился онъ къ гостямъ), которымъ, я примѣчаю, столько же, какъ и тебѣ, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть такъ. Слушайте-жъ!

Тутъ онъ почесалъ плеча, утерся полою, положилъ обѣ руки на столъ и началъ:

— Разъ, за какую вину, ей-Богу, уже и не знаю, только выгнали одного чорта изъ пекла.

— Какъ же, кумъ! прервалъ Черевикъ, — какъ же могло это статься, чтобы чорта выгнали изъ пекла?

— Что-жъ дѣлать, кумъ? выгнали, да и выгнали, какъ собаку мужикъ выгоняетъ изъ хаты. Можетъ-быть, на него нашла блажь сдѣлать какое-нибудь доброе дѣло, — ну, и указали двери. Вотъ, чорту бѣдному такъ стало скучно, такъ скучно по пеклѣ, что хоть до петли. Что дѣлать? Давай съ горя пьянствовать. Угнѣздился въ томъ самомъ сараѣ, который, ты видѣлъ, развалился подъ горою и мимо котораго ни одинъ добрый человѣкъ не пройдетъ теперь, не оградивъ напередъ себя крестомъ святымъ, и сталъ чортъ такой гуляка, какого не сыщешь между паробками: съ утра до вечера то и дѣло, что сидитъ въ шинкѣ!..

Тутъ опять строгій Черевикъ перервалъ нашего разсказчика:

— Богъ знаетъ, что говоришь ты кумъ! Какъ можно, чтобы чорта впустилъ кто-нибудь въ шинокъ? Вѣдь у него же есть, слава Богу, и когти на лапахъ, и рожки на головѣ.

— Вотъ то-то и штука, что на немъ была шапка и рукавицы. Кто его распознаетъ? Гулялъ, гулялъ — наконецъ пришло до того, что пропилъ все, что имѣлъ съ собою. Шинкарь долго вѣрилъ, потомъ и пересталъ. Пришлось чорту заложить красную свитку свою, чуть ли не въ треть цѣны, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмаркѣ. Заложилъ и говоритъ ему: "Смотри, жидъ, я приду къ тебѣ за свиткой ровно черезъ годъ: береги ее!" — и пропалъ, какъ будто въ воду. Жидъ разсмотрѣлъ хорошенько свитку: сукно такое, что и въ Миргородѣ не достанешь, а красный цвѣтъ горитъ, какъ огонь, такъ что не наглядѣлся бы! Вотъ жиду показалось скучно дожидаться срока. Почесалъ себѣ песики, да и содралъ съ какого-то пріѣзжаго пана мало не пять червонцевъ. Какъ вотъ разъ подъ вечерокъ приходитъ какой-то человѣкъ: "Ну, жидъ, отдавай мою свитку!" Жидъ сначала было и не позналъ, а послѣ, какъ разглядѣлъ, такъ и прикинулся, будто въ глаза не видалъ. — "Какую свитку? У меня нѣтъ никакой свитки; я знать не знаю твоей свитки!" Тотъ, глядь, и ушелъ; только къ вечеру, когда жидъ, заперши свою конуру и пересчитавъ по сундукамъ деньги, накинулъ на себя простыню и началъ по-жидовски молиться Богу — слышитъ шорохъ.... Глядь — во всѣхъ окнахъ повыставились свиныя рыла....

Тутъ въ самомъ дѣлѣ послышался какой-то неясный звукъ, весьма похожій на хрюканье свиньи; всѣ поблѣднѣли... Потъ выступилъ на лицѣ разскащика.

— Что? произнесъ въ испугѣ Черевикъ.

— Ничего!... отвѣчалъ кумъ, трясясь всѣмъ тѣломъ.

— Ась? отозвался одинъ изъ гостей.

— Ты сказалъ?...

— Нѣтъ!

— Кто-жъ это хрюкнулъ?

— Богъ знаетъ, чего мы переполошились! Ничего нѣтъ! Всѣ боязливо стали осматриваться и начали шарить по угламъ. Хивря была ни жива, ни мертва.

— Эхъ вы, бабы, бабы! произнесла она громко. — Вамъ ли казаковать и быть мужьями! Вамъ бы веретено въ руки, да и посадить за гребень! Одинъ кто-нибудь, можетъ, прости Господи... подъ кѣмъ-нибудь скамейка заскрипѣла, а всѣ и метнулись, какъ полоумные!

Это привело въ стыдъ нашихъ храбрецовъ и заставило ихъ оборотиться. Кумъ хлебнулъ изъ кружки и началъ раз сказывать далѣе:

— Жидъ обмеръ; однакожъ свиньи на ногахъ длинныхъ какъ ходули, повлѣзали въ окна и мигомъ оживили плетеными тройчатками, заставя плясать его повыше вотъ этого сволока. Жидъ — въ ноги, признался во всемъ... Только свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана на дорогѣ обокралъ какой-то цыганъ и продалъ свитку перекупкѣ; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но съ тѣхъ поръ уже никто ничего не сталъ покупать у нея. Перекупка дивилась, дивилась и, наконецъ, смекнула: вѣрно виною всему красная свитка: не даромъ, надѣвая ее, чувствовала, что ее все давитъ что-то. Не думая, не гадая долго, бросила въ огонь — не горитъ бѣсовская одежда!.. "Э, да это чертовъ подарокъ!" Перекупка умудрилась и подсунула въ возъ одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочетъ. "Эхъ, недобрыя руки подкинули свитку!" Схватилъ топоръ и изрубилъ ее въ куски. Глядь — лѣзетъ одинъ кусокъ къ другому, и опять цѣлая свитка! Перекрестившись, хватилъ топоромъ въ другой разъ, куски разбросалъ по всему мѣсту и уѣхалъ. Только съ тѣхъ поръ каждый годъ, и какъ разъ во время ярмарки, чортъ со свиною личиною ходитъ по всей площади, хрюкаетъ и подбираетъ куски своей свитки. Теперь, говорятъ, одного только лѣваго рукава не достаетъ ему. Люди съ тѣхъ поръ открещиваются отъ того мѣста, и вотъ уже будетъ лѣтъ съ десятокъ, какъ не было на немъ ярмарки. Да не легкая дернула теперь засѣдателя от...

Другая половина слова замерла на устахъ разсказчика: окно брякнуло съ шумомъ; стекла, звеня, вылетѣли вонъ, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, какъ будто спрашивая: "А что вы тутъ дѣлаете, добрые люди?"

VIII.

...піджавъ хвістъ, мовъ собака,
Мовъ Каінъ, затрусивъ увесь;
Изъ носа потекла кабака.
Котляревскій, "Энеида".

Ужасъ оковалъ всѣхъ находившихся въ хатѣ. Кумъ, съ разинутымъ ртомъ, превратился въ камень; глаза его выпучились, какъ-будто хотѣли выстрѣлить; разверстые пальцы остались неподвижными въ воздухѣ. Высокій храбрецъ, въ ничѣмъ непобѣдимомъ страхѣ, подскочилъ подъ потолокъ и ударился головою о перекладину; доски посунулись, и поповичъ съ громомъ и трескомъ полетѣлъ на землю.

— Ай! ай! ай! отчаянно закричалъ одинъ, повалившись на лавку въ ужасѣ и болтая на ней руками и ногами.

— Спасайте! горланилъ другой въ отчаяніи, закрывшись ту лупомъ.

Кумъ, выведенный изъ окаменѣнія вторичнымъ испугомъ, поползъ въ судоргахъ подъ подолъ своей супруги. Высокій храбрецъ полѣзъ въ печь, несмотря на узкое отверстіе, и самъ задвинулъ себя заслонкою. А Черевикъ, какъ-будто облитый горячимъ кипяткомъ, схвативши на голову горшокъ, вмѣсто шапки, бросился къ дверямъ и, какъ полоумный, бѣжалъ по улицамъ, не видя подъ собою земли: одна усталость только заставила его уменьшить скорость бѣга. Сердце его колотилось, какъ мельничная ступа; потъ лилъ градомъ. Въ изнеможеніи, готовъ уже былъ онъ упасть на землю, какъ вдругъ послышалось ему, что сзади кто-то гонится за нимъ.... Духъ у него занялся....

— Чортъ! чортъ! кричалъ онъ безъ памати, утрояя силы, и чрезъ минуту безъ чувствъ повалился на землю.

— Чортъ! чортъ! кричало вслѣдъ за нимъ, и онъ слышалъ только, какъ что-то съ шумомъ ринулось на него. Тутъ память отъ него улетѣла, и онъ, какъ страшный жилецъ тѣснаго гроба, остался нѣмъ и недвижимъ посреди дороги.

IX.

Ще спереду и такъ, и сякъ:
А ззаду, ей же, ей, на чорта!
Изъ простонародной сказки.

— Слышишь, Власъ? говорилъ, приподнявшись ночью, одинъ изъ толпы народа, спавшаго на улицѣ: — возлѣ насъ помянулъ кто-то чорта!

— Мнѣ какое дѣло? проворчалъ, потягиваясь, лежавшій возлѣ него цыганъ: — хоть бы и всѣхъ своихъ родичей помянулъ!

— Но, вѣдь, такъ закричалъ, какъ будто давятъ его!

— Мало ли чего человѣкъ не совретъ съ просонья!

— Воля твоя, хоть посмотрѣть нужно. А выруби-ка огня! Другой цыганъ, ворча про-себя, поднялся на ноги, два раза освѣтилъ себя искрами, будто молніями, раздулъ губами трутъ и, съ каганцемъ въ рукахъ (обыкновенною малороссійскою свѣтильнею, состоящею изъ разбитаго черепка, налитаго бараньимъ жиромъ), отправился, освѣщая дорогу.

— Стой! здѣсь лежитъ что-то. Свѣти сюда! Тутъ пристало къ нимъ еще нѣсколько человѣкъ.

— Что лежитъ, Власъ?

— Такъ, какъ будто бы два человѣка — одинъ наверху, другой внизу. Который изъ нихъ чортъ, уже и не распознаю!

— А кто наверху?

— Баба.

— Ну, вотъ, это-жъ-то и есть чортъ! Всеобщій хохотъ разбудилъ почти всю улицу.

— Баба взлѣзла на человѣка.... Ну, вѣрно, баба эта знаеть, какъ ѣздить! говорилъ одинъ изъ окружавшей толпы.

— Смотрите, братцы! говорилъ другой, поднимая черепокъ отъ горшка, котораго одна только уцѣлѣвшая половина держалась на головѣ Черевика, — какую шапку надѣлъ на себя этотъ доброй молодецъ.

Увеличившійся шумъ и хохотъ заставили очнуться нашихъ мертвецовъ, Солопія и его супругу, которые, полные прошедшаго испуга, долго глядѣли въ ужасѣ неподвижными глазами на смуглыя лица цыганъ. Озаряясь свѣтомъ, невѣрно и трепетно горѣвшимъ, они казались дикимъ сонмищемъ гномовъ, окруженныхъ тяжелымъ подземнымъ паромъ во мракѣ непробудной ночи.

X.

Цуръ тобі, пекъ тобі, сатанинське навождение!
Изъ малоросс. комедіи.

Свѣжесть утра вѣяла надъ пробудившимися сорочинцами. Клубы дыму со всѣхъ трубъ понеслись на встрѣчу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумѣла. Овцы заблеяли, лошади заржали; крикъ гусей и торговокъ понесся снова по всему табору, и страшные толки про красную свитку, наведшіе такую робость на народъ, въ таинственные часы сумерекъ, исчезли съ появленіемъ утра.

Зѣвая и потягиваясь, дремалъ Черевикъ у кума подъ крытымъ соломою сараемъ, между воловъ, мѣшковъ муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имѣлъ желанія разстаться съ своими грезами, какъ вдругъ услышалъ голосъ, такъ же знакомый, какъ убѣжище лѣни — благословенная печь его хаты, или шинокъ дальней родственницы, находившійся не далѣе десяти шаговъ отъ его порога.

— Вставай, вставай! дребезжала ему на ухо нѣжная супруга, дергая изо всей силы за руку.

Черевикъ, вмѣсто отвѣта, надулъ щеки и началъ болтать руками, подражая барабанному бою.

— Сумасшедшій! закричала она, уклоняясь отъ взмаха руки его, которою онъ чуть было не задѣлъ ее по лицу.

Черевикъ поднялся, протеръ немного глаза и посмотрѣлъ вокругъ:

— Врагъ меня возьми, если мнѣ, голубко, не представилась твоя рожа барабаномъ, на которомъ меня заставляли выбивать зорю, словно москаля, тѣ самыя свиныя рожи, отъ которыхъ, какъ говоритъ кумъ....

— Полно, полно тебѣ чепуху молоть! Ступай, веди скорѣй кобылу на продажу. Смѣхъ, право, людямъ: пріѣхали на ярмарку, и хоть бы горсть пеньки продали....

— Какъ же, жинка! подхватилъ Солопій, — съ насъ, вѣдь, теперь смѣяться будутъ.

— Ступай, ступай! съ тебя и безъ того смѣются!

— Ты видишь, что я еще не умывался, продолжалъ Черевикъ, зѣвая и почесывая спину и стараясь, между прочимъ, выиграть время для своей лѣни.

— Вотъ не кстати пришла блажь быть чистоплотнымъ! Когда это за тобою водилось? Вотъ рушникъ, оботри свою маску.

Тутъ схватила она что-то свернутое въ комокъ — и съ ужасомъ отбросила отъ себя: это былъ красный обшлагъ свитки!

— Ступай, дѣлай свое дѣло, повторила она, собравшись съ духомъ, своему супругу, видя, что у него страхъ отнялъ ноги, и зубы колотились одинъ о другой.

"Будетъ продажа теперь!" ворчалъ онъ самъ себѣ, отвязывая кобылу и ведя ее на площадь. "Не даромъ, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душѣ было такъ тяжело, какъ будто кто взвалилъ на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой. Да чуть ли еще, какъ вспомнилъ я теперь, не въ понедѣльникъ мы выѣхали. Ну, вотъ и зло все!... Неугомоненъ и чортъ проклятый: носилъ бы уже свитку безъ одного рукава, такъ нѣтъ, нужно же добрымъ людямъ не давать покою. Будъ, примѣрно, я чортъ — чего оборони Боже — сталъ ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?"

Тутъ философствованіе нашего Черевика прервано было толстымъ и рѣзкимъ голосомъ. Предъ нимъ стоялъ высокій цыганъ.

— Что продаешь, добрый человѣкъ!

Продавецъ помолчалъ, посмотрѣлъ на него съ ногъ до головы и сказалъ съ покойнымъ видомъ, не останавливаясь и не выпуская изъ рукъ узды: — Самъ видишь, что продаю!

— Ремешки? спросилъ цыганъ, поглядывая на находившуюся въ рукахъ узду.

— Да, ремешки, если только кобыла похожа на ремешки.

— Однакожъ, чортъ возьми, землякъ, ты, видно, ее соломою кормилъ!

— Соломою?

Тутъ Черевикъ хотѣлъ-было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи безстыднаго поносителя; но рука его съ необыкновенною легкостію ударилась въ подбородокъ. Глянулъ — въ ней перерѣзанная узда и къ уздѣ привязанный — о, ужасъ! волосы его поднялисъ горою — кусокъ краснаго рукава свитки!... Плюнувъ, крестясь и болтая руками, побѣжалъ онъ отъ неожиданнаго подарка и, быстрѣе молодого парубка, пропалъ въ толпѣ.

XI.

За мое жъ жито, та мене и побито.
Пословица.

— Лови! лови его! кричало нѣсколько хлопцевъ въ тѣсномъ концѣ улицы, и Черевикъ почувствовалъ, что схваченъ вдругъ дюжими руками.

— Вязать его! Это тотъ самый, который укралъ у добраго человѣка кобылу.

— Господь сь вами! за что вы меня вяжете?

— Онъ же и спрашиваетъ!... А за что ты укралъ кобылу у пріѣзжаго мужика, Черевика?

— Съ ума спятили вы, хлопцы! Гдѣ видано, чтобы человѣкъ самъ у себя кралъ что-нибудь?

— Старыя штуки! старыя штуки! Зачѣмъ бѣжалъ ты во весь духъ, какъ будто бы самъ сатана за тобою по пятамъ гнался?

— По-неволѣ побѣжишь, когда сатанинская одежда....

— Э, голубчикъ! обманывай другихъ этимъ. Будетъ еще тебѣ отъ засѣдателя за то, чтобы не пугалъ чертовщиною людей!

— Лови! лови его! послышался крикъ на другомъ концѣ улицы. — Вотъ онъ, вотъ бѣглецъ!

И глазамъ нашего Черевика представился кумъ, въ самомъ жалкомъ положеніи, съ заложенными назадъ руками, ведомый нѣсколькими хлопцами.

— Чудеса завелись! говорилъ одинъ изъ нихъ: — послушали бы вы, что разсказываетъ этотъ мошенникъ, которому стоитъ только заглянуть въ лицо, чтобъ увидѣть вора. Когда стали спрашивать: отчего бѣжалъ онъ, какъ полоумный? — "Полѣзъ", говоритъ, "въ карманъ понюхать табаку и, вмѣсто тавлинки, вытащилъ кусокъ чортовой свитки, отъ которой вспыхнулъ красный огонь, а онъ — давай Богъ ноги!"

— Эге-ге! да это изъ одного гнѣзда обѣ птицы! Вязать ихъ обоихъ вмѣстѣ!

XII.

"Чимъ, люде добрі, такъ оце я провинився?
"За що глузуете?" сказавъ нашъ неборакъ,
"За що знущаетесь вы надо мною такъ?
"За що, за що?...." сказавъ та й попустивъ патёки,
Патёки гіркихъ слізъ, узявшися за боки.
Артемовскій-Гулакъ, "Панъ та собака".

— Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, кумъ, ты подцѣпилъ что-нибудь? спросилъ Черевикъ, лежа, связанный, вмѣстѣ съ кумомъ, подъ соломенною яткой.

— И ты туда же, кумъ! Чтобы мнѣ отсохнули руки и ноги, если что-нибудь когда-либо кралъ, выключая развѣ вареники со сметаною у матери да и то еще, когда мнѣ было лѣтъ десять отъ роду.

— За что же это, кумъ, на насъ напасть такая? Тебѣ еще ничего: тебя винятъ по крайней мѣрѣ за то, что у другаго укралъ; но за что мнѣ, несчастливцу, недобрый поклепъ такой, будто у самого себя стянулъ кобылу? Видно, намъ, кумъ, на роду уже написано не имѣть счастья!

— Горе намъ, сиротамъ бѣднымъ!

Тутъ оба кума принялись всхлипывать навзрыдъ.

— Что съ тобою, Солопій? сказалъ вошедшій въ это время Грицько. — Кто это связалъ тебя?

— А! Голопупенко, Голопупенко! закричалъ, обрадовавшись, Солопій. — Вотъ, кумъ, это тотъ самый, о которомъ я говорилъ тебѣ. Эхъ, хватъ! вотъ, Богъ убей меня на этомъ мѣстѣ, если не высуслилъ при мнѣ кухоль, мало не съ твою голову, и хоть бы разъ поморщился!

— Что же ты, кумъ, такъ неуважилъ такого славнаго паробка?

— Вотъ, какъ видишь, продолжалъ Черевикъ, оборотясь къ Грицьку; — наказалъ Богъ, видно, за то, что провинился передъ тобою. Прости, добрый человѣкъ! Ей Богу, радъ бы былъ сдѣлать все для тебя... Но что прикажешь? Въ старухѣ дьяволъ сидитъ!

— Я не злопамятенъ, Солопiй! Если хочешь, я освобожу тебя!

Тутъ онъ мигнулъ хлопцамъ, и тѣ же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать.

— За то и ты дѣлай, какъ нужно. Свадьбу — да и попируемъ такъ, чтобы цѣлый годъ болѣли ноги отъ гопака!

— Добре! отъ добре! сказалъ Солопій, хлопнувъ руками. — Да мнѣ такъ теперь сдѣлалось весело, какъ будто мою старуху москали увезли! Да что думать! годится, или не годится такъ — сегодня свадьбу, да и концы въ воду!

— Смотри-жъ, Солопій, черезъ часъ я буду къ тебѣ, а теперь ступай домой; тамъ ожидаютъ тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!

— Какъ, развѣ кобыла нашлась?

— Нашлась!

Черевикъ отъ радости сталъ неподвиженъ, глядя вслѣдъ уходившему Грицьку.

— Что Грицько, худо мы сдѣлали свое дѣло? сказалъ высокій цыганъ спѣшившему паробку. — Волы, вѣдь, мои теперь?

— Твои, твои!

XIII.

Не бійся, матінко, не бійся,
Въ червониі чобітки обуйся,
Топчи вороги
Пидъ ноги,
Щобъ твоі пiдківкі
Брязчали,
Щобъ твоі вороги
Молчали!
Свадебная пѣсня.

Подперши локтемъ хорошенькій подбородокъ свой, задумалась Параска, одна сидя въ хатѣ. Много грезъ обвивалось около русой головы. Иногда вдругъ легкая усмѣшка трогала ея алыя губки, и какое-то радостное чувство поднимало темныя ея брови, а иногда снова облако задумчивости опускало ихъ на карія, свѣтлыя очи.

"Ну что, если не сбудется то, что говорилъ онъ?" шептала она съ какимъ-то выраженіемъ сомнѣнія. "Ну, что, если меня не выдадутъ? Если... Нѣтъ, нѣтъ, — этого не будетъ! Мачиха дѣлаетъ все, что ей ни вздумается: развѣ и я не могу дѣлать того, что мнѣ вздумается? Упрямства и у меня достанетъ. Какой же онъ хорошій! Какъ чудно горятъ его черныя очи! Какъ любо говоритъ онъ: Парасю, голубко! Какъ пристала къ нему бѣлая свитка! Еще бы поясъ поярче!... Пускай уже, правда, я ему вытку, какъ перейдемъ жить въ новую хату. Не подумаю безъ радости", продолжала она, вынимая изъ-за пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою и купленное ею на ярмаркѣ, и глядясь въ него съ тайнымъ удовольствіемъ, "какъ я встрѣчусь тогда гдѣ-ни будь съ нею! Я ей ни за что не поклонюсь, хоть она себѣ тресни! Нѣтъ, мачиха, полно колотить тебѣ свою падчерицу! Скорѣе песокъ взойдетъ на камнѣ и дубъ погнется въ воду, какъ верба, нежели я нагнусь передъ тобою! Да, я и позабыла... дай примѣрить очипокъ, хоть мачихинъ, какъ-то онъ мнѣ придется?"

Тутъ встала она, держа въ рукахъ зеркальце и, наклонясь къ нему головою, трепетно шла по хатѣ, какъ будто бы опасаясь упасть, видя подъ собою, вмѣсто полу, потолокъ съ накладенными подъ нимъ досками, съ которыхъ низринулся недавно поповичъ, и полки, уставленныя горшками.

— Что я, въ самомъ дѣлѣ, будто дитя! вскричала она смѣясь: — боюсь ступить ногою!

И начала притопывать ногами, — чѣмъ далѣе, все смѣлѣе; наконецъ, лѣвая рука ея опустиласъ и уперлась въ бокъ, и она пошла танцовать, побрякивая подковами, держа передъ собою зеркало и напѣвая любимую свою пѣсню:

Зелененькiй барвіночку,
Стелися низенько!
А ты, милый, чорнобривый,
Присунься близенько! Зелененькій барвіночку,
Стелися ще нижче!
А ты, милый, чорнобривый,
Присунься ще ближче!

Черевикъ заглянулъ въ это время въ дверь и, увидя дочь свою танцующею передъ зеркаломъ, остановился. Долго глядѣлъ онъ, смѣясь невиданному капризу дѣвушки, которая, задумавшись, не примѣчала, казалось, ничего; но когда же услышалъ знакомые звуки пѣсни, жилки въ немъ зашевелились; гордо подбоченившись, выступилъ онъ впередъ и пустился въ присядку, позабывъ про всѣ дѣла свои. Громкій хохотъ кума заставилъ обоихъ вздрогнуть.

— Вотъ хорошо, батько съ дочкой затѣяли здѣсь сами свадьбу! Ступайте же скорѣе: женихъ пришелъ.

При послѣднемъ словѣ Параска вспыхнула ярче алой ленты, повязывавшей ея голову, а безпечный отецъ ея вспомнилъ, за чѣмъ пришелъ онъ.

— Ну, дочка, пойдемъ скорѣе! Хивря, съ радости, что я продалъ кобылу, побѣжала, говорилъ онъ, боязливо оглядываясь по сторонамъ, — побѣжала закупать себѣ плахтъ и дерюгъ всякихъ, такъ нужно до прихода ея все кончить!

Не успѣла Параска переступить за порогъ хаты, какъ по чувствовала себя на рукахъ паробка въ бѣлой свиткѣ, который съ кучею народа выжидалъ ее на улицѣ.

— Боже, благослови! сказалъ Черевикъ, складывая имъ руки. — Пусть ихъ живутъ, какъ вѣнки вьютъ!

Тутъ послышался шумъ въ народѣ.

— Я скорѣе тресну, чѣмъ допущу до этого! кричала сожительница Солопія, которую, однакожъ, съ хохотомъ отталкивала толпа народа.

— Не бѣсись, не бѣсись, жинка! говорилъ хладнокровно Че ревикъ, видя, что пара дюжихъ цыганъ овладѣла ея руками: — что сдѣлано, то сдѣлано; я перемѣнять не люблю!

— Нѣтъ, нѣтъ, этого-то не будетъ!... кричала Хивря, но никто не слушалъ ее: нѣсколько паръ обступило новую пару и составило около нея непроницаемую танцующую стѣну.

Странное, неизъяснимое чувство овладѣло бы зрителемъ, при видѣ, какъ отъ одного удара смычкомъ музыканта, въ сермяжной свиткѣ, съ длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, къ единству и перешло въ согласіе. Люди, на угрюмыхъ лицахъ которыхъ, кажется, вѣкъ не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось, все танцовало. Но еще страннѣе, еще неразгаданнѣе чувство пробудилось бы въ глубинѣ души при взглядѣ на старушекъ, на ветхихъ лицахъ которыхъ вѣяло равнодушіемъ могилы, толкавшихся между новымъ, смѣющимся, живымъ человѣкомъ. Безпечныя! даже безъ дѣтской радости, безъ искры сочувствія, которыхъ одинъ хмель только, какъ механикъ своего безжизненнаго автомата, заставляетъ дѣлать что-то подобное человѣческому, онѣ тихо покачивали охмелѣвшими головами, подплясывая за веселящимся народомъ, не обращая даже глазъ на молодую чету. Громъ, хохотъ, пѣсни слышались тише и тише. Смычокъ умиралъ, слабѣя и теряя неясные звуки въ пустотѣ воздуха. Еще слышалось гдѣ-то топанье, что-то похожее на ропотъ отдаленнаго моря, и скоро все стало пусто и глухо.

Не такъ ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетаетъ отъ насъ, и напрасно одинокій звукъ думаетъ выразить веселье? Въ собственномъ эхо слышитъ уже онъ грусть и пустыню, и дико внемлетъ ему. Не такъ ли рѣзвые други бурной и вольной юности, поодиночкѣ, одинъ за другимъ, теряются по свѣту и оставляютъ наконецъ одного, стариннаго брата ихъ? Скучно оставленному! И тяжело, и грустно становится сердцу, и нечѣмъ помочь ему!