Пpeдиcлoвie.

"Это что за невидаль? Вечера на хуторѣ близъ Диканьки! Что это за вечера? И швырнулъ въ свѣтъ какой-то пасичникъ! Слава Богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякаго званія и сброду, вымарало пальцы въ чернилахъ! Дернула же охота и пасичника потащиться вслѣдъ за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть въ нее". Слышало, слышало вѣщее мое всѣ эти рѣчи еще за мѣсяцъ! То-есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть носъ изъ своего захолустья въ большой свѣтъ — батюшки мои! — это все равно, какъ, случается, иногда зайдешь въ покои великаго пана, всѣ обступятъ тебя и пойдутъ дурачить (еще бы ни чего, пусть уже высшее лакейство, — нѣтъ, какой-ни будь оборванный мальчишка, посмотрѣть — дрянь, ко торый копается на заднемъ дворѣ, и тотъ пристанетъ), и начнутъ со всѣхъ сторонъ притопывать ногами: "Куда? куда? зачѣмъ? Пошелъ, мужикъ, пошелъ!..."

Я вамъ скажу.... Да что говорить! Мнѣ легче два раза въ годъ съѣздить въ Миргородъ, въ которомъ вотъ уже пять лѣтъ, какъ не видалъ меня ни подсудокъ изъ земскаго суда, ни почтенный іерей, чѣмъ показаться въ этотъ великій свѣтъ; а показался — плачь, не плачь, давай отвѣтъ.

У насъ, мои любезные читатели, — не во гнѣвъ будь сказано (вы, можетъ-быть, и разсердитесь, что пасичникъ говоритъ вамъ запросто, какъ будто какому-нибудь свату своему или куму), — у насъ, на хуторахъ, водится издавна: какъ только окончатся работы въ полѣ, мужикъ залѣзетъ отдыхать на всю зиму на печь, и нашъ братъ припрячетъ своихъ пчелъ въ темный погребъ; когда ни журавлей на небѣ, ни грушъ на деревѣ не увидите болѣе, тогда, только вечеръ, уже навѣрно гдѣ-нибудь въ концѣ улицы брежжетъ огонекъ, смѣхъ и пѣсни слышатся издалече, бренчитъ балалайка, а подъ-часъ и скрыпка; говоръ, шумъ.... Это у насъ вечерницы. Онѣ, изволите видѣть, онѣ похожи на ваши балы; только нельзя сказать, чтобы совсѣмъ. На балы, если вы ѣдете, то именно для того, чтобы повертѣть ногами и позѣвать въ руку; а у насъ соберется въ одну хату толпа дѣвушекъ со всѣмъ не для бала, а съ веретеномъ, съ гребнями. И сначала будто и дѣломъ займутся: веретена шумятъ, льются пѣсни, и каждая не подыметъ и глазъ въ сторону; но только нагрянутъ въ хату паробки съ скрыпачемъ — подымется крикъ, затѣется шаль, пойдутъ танцы и заведутся такія штуки, что и разсказать нельзя.

Но лучше всего, когда собьются всѣ въ тѣсную кучку и пустятся загадывать загадки, или просто — нести болтовню. Боже ты мой! чего только не разскажутъ! откуда старины не выкопаютъ! какихъ страховъ не нанесутъ! Но нигдѣ, можетъ-быть, не было разсказываемо столько диковинъ, какъ на вечерахъ у пасичника Рудого Панька. За что меня міряне прозвали Рудымъ Панькомъ — ей Богу не умѣю сказать. И волосы, кажется, у меня теперь болѣе сѣдые, чѣмъ рыжіе. Но у насъ, не извольте гнѣваться, такой обычай: какъ дадутъ кому люди какое прозвище, то и во вѣки вѣковъ останется оно. Бывало, соберутся, наканунѣ праздничнаго дня, добрые люди въ гости, въ пасичникову лачужку, усядутся за столъ — и тогда прошу только слушать. И то сказать, что люди бы ли вовсе не простого десятка, не какіе-нибудь мужики хуторянскіе.... да, можетъ, иному, и повыше пасичника сдѣлали бы честь посѣщеніемъ. Вотъ, напримѣръ, знаете ли вы дьячка Диканьской церкви, Ѳому Григорьевича? Эхъ, голова! Что за исторіи умѣлъ онъ отпускать! Двѣ изъ нихъ найдете въ этой книжкѣ. Онъ никогда не носилъ пестрядеваго халата, какой встрѣтите вы на многихъ деревенскихъ дьячкахъ; но заходите къ нему и въ будни, онъ васъ всегда приметъ въ балахонѣ изъ тонкаго сукна, цвѣта застуженнаго картофельнаго киселя, за которое платилъ онъ въ Полтавѣ чуть не по шести рублей за аршинъ. Отъ сапогъ его у насъ никто не скажетъ на цѣломъ хуторѣ, чтобы слышенъ былъ запахъ дегтя; но всякому извѣстно, что онъ чистилъ ихъ самымъ лучшимъ смальцемъ, какого, думаю, съ радостью иной мужикъ положилъ бы себѣ въ кашу. Никто не скажетъ так же, чтобъ онъ когда-либо утиралъ носъ полою своего балахона, какъ то дѣлаютъ иные люди его званія; но вынималъ изъ-за пазухи опрятно сложенный бѣлый платокъ, вышитый по всѣмъ краямъ красными нитками, и, исправивши что слѣдуетъ, складывалъ его снова, по обыкновенію, въ двѣнадцатую долю и пряталъ за пазуху. А одинъ изъ гостей.... ну, тотъ уже былъ такой паничъ, что хоть сейчасъ нарядить въ засѣдатели или подкоморіи. Бывало, поставитъ передъ собою палецъ и, глядя на конецъ его, пойдетъ разсказывать — вычурно, да хитро, какъ въ печатныхъ книжкахъ! Иной разъ слушаешь, слушаешь, да и раз думье нападетъ. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда онъ словъ понабрался такихъ? Ѳома Григорьевичъ разъ ему насчетъ этого славную сплелъ присказку: онъ разсказалъ ему, какъ одинъ школьникъ, учившійся у какого-то дьяка грамотѣ, пріѣхалъ къ отцу и сталъ такимъ латыньщикомъ, что позабылъ даже нашъ языкъ православный, — всѣ слова сворачиваетъ на усъ: лопата у него — лопатусъ, баба — бабусъ. Вотъ, случилось разъ, пошли они вмѣстѣ съ отцомъ въ поле. Латыньщикъ увидѣлъ грабли и спрашиваетъ отца: "Какъ это, батьку, по-вашему на зывается?" да и наступилъ, разинувши ротъ, ногою на зубцы. Тотъ не успѣлъ собраться съ отвѣтомъ, какъ ручка, размахнувшись, поднялась и — хвать его по лбу! "Проклятыя грабли!" закричалъ школьникъ, ухватясь рукою за лобъ и подскочивши на аршинъ: "какъ же онѣ, чортъ бы спихнулъ съ моста отца ихъ, больно бьются!" Такъ вотъ какъ! припомнилъ и имя, голубчикъ! — Такая присказка не по душѣ пришлась затѣйливому разскащику. Не говоря ни слова, всталъ онъ съ мѣста, разставилъ ноги свои посереди комнаты, нагнулъ голову немного впередъ, засунулъ руку въ задній карманъ гороховаго кафтана своего, вытащилъ круглую, подъ лакомъ, табакерку, щелкнулъ пальцемъ по намалеванной рожѣ какого-то бусурманскаго генерала и, захвативши не малую порцію табаку, растертаго съ золою и листьями любистка, поднесъ ее коромысломъ къ носу и вытянулъ носомъ налету всю кучку, не до тронувшись даже до большого пальца, — и все ни слова; да какъ полѣзъ въ другой карманъ, и вынулъ синій въ клѣткахъ бумажный платокъ, тогда только проворчалъ про-себя, чуть ли еще не поговорку: "Не мечите бисера передъ свиньями..." "Быть же теперь ссорѣ!" подумалъ я, замѣтивъ, что пальцы у Ѳомы Григорьевича такъ и складывались дать дулю. Къ счастію, старуха моя догадалась поставить на столъ горячій книшъ съ масломъ; всѣ принялись за дѣло. Рука Ѳомы Григорьевича вмѣсто того, чтобъ показать шишъ, протянулась къ книшу, и, какъ всегда водится, начали прихваливать мастерицу-хозяйку.

Еще былъ у насъ одинъ разскащикъ; но тотъ (не чего бы къ ночи и вспоминать о немъ) такія выкапывалъ страшныя исторіи, что волосы ходили по головѣ. Я нарочно и не помѣщалъ ихъ сюда: еще напугаешь добрыхъ людей такъ, что пасичника, прости Господи, какъ чорта всѣ станутъ бояться. Пусть лучше какъ доживу, если дастъ Богъ, до новаго года и выпущу другую книжку, тогда можно будетъ постращать выходцами съ того свѣта и дивами, какія творились въ старину, въ православной сторонѣ нашей. Межъ ними, статься-можетъ, найдете побасенки самого пасичника, какія разсказывалъ онъ своимъ внукамъ. Лишь бы слушали, да читали, а у меня, пожалуй — лѣнь только проклятая рыться — наберется и на десять такихъ книжекъ.

Да вотъ было и позабылъ самое главное: какъ будете, господа, ѣхать ко мнѣ, то прямехонько берите путь по столбовой дорогѣ на Диканьку. Я нарочно и выставилъ ее на первомъ листкѣ, чтобы скорѣе добрались до нашего хутора. Про Диканьку же, думаю, вы наслышались вдоволь. И то сказать, что тамъ домъ почище какого-нибудь пасичникова куреня. А про садъ и говорить нечего: въ Петербургѣ вашемъ, вѣрно, не сыщете такого. Пріѣхавши же въ Диканьку, спросите только перваго попавшагося навстрѣчу мальчишку, пасущаго въ запачканой рубашкѣ гусей: "А гдѣ живетъ пасичникъ Рудый Панько?" — А вотъ тамъ, скажетъ онъ, указавши пальцемъ, и, если хотите, доведетъ васъ до самаго хутора. Прошу однакожъ не слишкомъ закладывать назадъ руки и, какъ говорится, финтить, потому что дороги по хуторамъ нашимъ не такъ гладки, какъ передъ вашими хоромами. Ѳома Григорьевичъ, третьяго году, пріѣзжая изъ Диканьки, понавѣдался-таки въ провалъ съ новою таратайкою своею и гнѣдою кобылою, несмотря на то, что самъ правилъ и что, сверхъ своихъ глазъ, надѣвалъ по временамъ еще покупные.

Зато уже, какъ пожалуете въ гости, то дынь по дадимъ такихъ, какихъ вы отъ-роду, можетъ-быть, не ѣли; а меду, и забожусь, лучшаго не сыщете на хуторахъ. Представьте себѣ, что какъ внесешь сотъ — духъ пойдетъ по всей комнатѣ, вообразить нельзя какой; чистъ, какъ слеза или хрусталь дорогой, что бываетъ въ серьгахъ. А какими пирогами накормитъ моя старуха! Что за пироги, еслибы вы только знали!... Сахаръ, совершенный сахаръ! А масло, такъ вотъ и течетъ по губамъ, когда начнешь ѣсть. Подумаешь право: на что не мастерицы эти бабы! Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квасъ съ терновыми ягодами, или варенуху съ изюмомъ и сливами? Или, не случалось ли вамъ, подъ-часъ, ѣсть путрю съ молокомъ? Боже ты мой, какихъ на свѣтѣ нѣтъ кушаньевъ!... Станешь ѣсть — объяденье, да и полно; сладость неописанная! Прошлаго года.... Однакожъ, что я въ самомъ дѣлѣ разболтался?... Пріѣзжайте только, пріѣзжайте поскорѣй; а накормимъ такъ, что будете разсказывать и встрѣчному и поперечному.

Пасичникъ Рудый ПАНЬКО.