|
В данной статье рассматриваются различные точки зрения на русское правописание: насколько оно «сложно», не нужно ли его в очередной раз упрощать и реформировать.
Автор не затрагивает глубоко-специальных вопросов, касающихся научных оснований орфографии, её отношения к языку, находясь в согласии с Л. В. Щербой, писавшим: «Нужно отличать фонетику и этимологию лингвиста от фонетики и этимологии обыкновенных смертных, т. е. то, что доступно лишь изощренному вниманию исследователя, - от того, что является общим достоянием и составляет живые, психически существующие факты языка, и что собственно должно быть исключительной основой правописания».
Т. к. орфография имеет прямое отношение к письменному языку, которым пользуются в наше время почти все говорящие, то хотелось бы здесь обсудить именно то, что относится к этому «общему достоянию», тк. ск. общекультурный аспект правописания, который, однако, не исключает и вопросов о преподавании правописания, и о том, в каком виде при преподавании должно отражаться отношение действующей орфографии к истории письменного или устного языка[1].
Два противоположных взгляда на русское правописание.
Говоря о современном положении русской орфографии, нужно сказать следующее.
Последние 100 лет преобладают две противостоящие точки зрения на русскую орфографию: их можно обозначить как рационалистическая и культурно-консервативная.
Первая сводится к следующему: правописание как графическое осуществление письменного языка есть система общегосударственного культурного значения, и т. к. значение его в действительности очень большое, ибо оно оказывается необходимым и для письменного общения, и для хранения знания на данном языке, для науки, для искусства и литературы, и много для чего еще, - то оно, правописание, «должно быть определенной системой, нетрудной для усвоения и годной для ясной, хотя и не абсолютно точной передачи звуков живой речи»[2]. Необходимость возможно лучшей связи орфографии с «живой речью» представляется здесь естественной, орфография рассматривается именно как зрительный образ устной речи. Требуется и простота усвоения: нужно, чтобы школьники, как можно быстрее и лучше освоив эту условную систему - как можно больше времени посвящали получению действительно необходимых знаний. «Преодоление... трудностей [возникавших при усвоении дореформенного правописания], по мнению сторонников реформы, является трудом непроизводительным, с которым опять-таки можно было бы помириться, если бы на правописание, в ущерб другим занятиям, не тратилось бы того громадного количества времени и сил, которое действительно тратится и в начальной школе, и в младших классах средней...» - писал в 1911 г. Д. Н. Ушаков в знаменитом очерке, посвященном обзору тогдашней системы русского письма.
Поэтому чем орфография рациональнее, чем она проще, чем она теснее связана с законами современного языка, - тем она лучше для сторонников этого подхода. И так как язык, подобно всякому живому организму, изменяется и растет, - то и реформы его письменного обличья, его орфографии, - становятся естественны, в общем - неизбежны, и должны, в соответствии с возникающими потребностями, регулярно осуществляться.
Все это было сказано большинством русских ученых-языковедов, основателей современного русского научного языкознания, - еще в начале ХХ века. Ф. Ф. Фортунатов, А. А. Шахматов, тот же Ушаков, Р. Брандт, Чернышев, Сакулин - все они имели отношение к проектам реформы русской орфографии 1904, 1911 гг. и к проекту, начавшемуся осуществляться Временным правительством в 1917 г. и осуществленном окончательно советской властью.
Всего этого придерживаются и большинство современных ученых. В этой связи характерны оценки, даваемые ими уже современной, пореформенной орфографии.
Вот что, например, написано в одной из статей Б. И. Осипова, ученого из Новосибирского Университета, исследователя русской орфографии, автора «Истории русской орфографии и пунктуации»: «...Современная русская орфография во многом неоправданно трудна, содержит немало устарелого и подлежит дальнейшему усовершенствованию, притом очень существенному... Конечно, орфография XVIII-XIX вв. являлась национальной ценностью, но ценностью именно потому, что она была рациональнее орфографии XVII в. ...Современная русская орфография далеко не идеальна, но реформирование надо проводить в сторону ее улучшения, а не ухудшения. Нет никакого резона восстанавливать те обветшавшие черты, которые накопила к началу нашего [имеется в виду - ХХ] века орфография, установившаяся в послепетровские времена»[3].
Или вот что можно прочесть в отзыве на проект нового свода правил русской орфографии и пунктуации, составленном сотрудниками Филологического факультета МГУ, 2001 г.: «...Русское правописание очень нуждается в упрощении, и, что самое главное, обладает резервами для такого упрощения... Если бы реформа была в свое время осуществлена, мы освободили бы школьникам много времени для изучения более важных вещей, таких, например, как развитие речи и мышления»[4].
Что касается второй точки зрения на орфографию, то её название говорит само за себя: её сторонники исходят из того, что установившееся правописание - это национальное, культурное достояние. Сложность его - объективная, она выражает собою историю самого народа и его языка, она также служит культурно-истрической связи поколений.
Сторонниками этой второй точки зрения являются уже не ученые-языковеды, а в основном люди, которые своим повседневным трудом и привычкой связаны именно с письменной и печатной речью, - в первую очередь «культурные» журналисты, писатели, поэты, историки и философы; а также те обыватели и интеллигенты, которые или в силу привычки, или в силу консервативных убеждений с подозрением относятся ко всяким изменениям - и, тем более таким, которые вдруг касаются такой привычной вещи, как письменный язык.
Л. Н. Толстой, А. Блок, В. Иванов, И. Шмелев - все они негативно оценивали возможность реформирования и, тем паче, «упрощения» русской орфографии. И. А. Бунин и вовсе назвал новое правописание «заборной орфографией»[5].
Еще примечательнее, что другие русские нобелевские лауреаты - Солженицын, Бродский - чье творчество пришлось уже на пореформенное время, также высказывались в том смысле, что «отреформированное» правописание хуже прежнего.
Философ И. Ильин в статье «О русском правописании» говорит: «Что же касается Академии Наук, то новая орфография была выдумана теми её членами, которые, не чувствуя художественности и смысловой органичности языка, предавались формальной филологии. ...Произвольное ломание правила - вредно и противоречит всякому воспитанию; оно сеет анархию и развращает; оно подрывает самый процесс регулирования, совершенствования, самую волю к строю, порядку и смыслу... Ученые академики поспешили... на помощь лентяям: прервали всенародную творческую борьбу за русский язык, отреклись от её вековых успехов и завоеваний и революционно снизили уровень русской литературы. Этим они попрали и смысловую, и художественную, и органическую природу языка».
Последнее слово о букве ять.
Сильные и слабые стороны двух вышеуказанных противоположных точек зрения на то, каково же должно быть русское правописание, а также на то, как его следует преподавать в школе, - могут быть ярко проиллюстрированы на примере дискуссии вокруг одного из символов старой русской орфографии - буквы ять (Ѣ ѣ <i>Ѣ ѣ</i> читается так же, как Е).
Самая существенная, и по существу единственная трудность в употреблении буквы Е касается её использования в десятках корней. (Обыкновенно критики старой орфографии говорят о 200 с лишним корнях[6]; на самом деле их чуть более ста).
Но для начала покажем, что понятие корня в обыденной школьной практике - весьма зыбкое и непоследовательное. (Делается вид, что дается понятие корня, но понятие это работает только в элементарных случаях).
Так, например, очевидно, что слова город, пригород, городской или свет, свеча, освещение - однокоренные. Кто станет сомневаться, что слова искусство и искусственный - также однокоренные? Но здесь уже первое означает: «творчество, мастерство», а второе: «ненатуральный, неестественный» или даже «противоестественный», - а вовсе не «творческий» или «мастерский». То же можно сказать, например, о словах: резать-резкий, повесить-повеса, синий-синица и о многих других, которые интуитивно воспринимаются как однокоренные, формальное же подтверждение этого представить сложно. В подобных случаях для обоснования «однокоренности» необходимы более глубокие смысловые и исторические ассоциации.
Например, можно прийти к справедливому выводу о том, что слова: мерзость-мразь, правда-праведник, мель, мелкий, мельчить-мало, маленький, мальчик - однокоренные. Однако если эти корни рассматривать с точки зрения формального звукового созвучия в современном языке, то они оказываются гораздо менее созвучны, чем, например, ведать-ведомый или тесто-тесть, - последние же, очевидно, вовсе не являются однокоренными...
Надо заметить еще, что все примеры «разбора слова по составу» или примеры построения словообразовательных цепочек, которые приводятся в школьных учебниках - подбираются так, чтобы ученики не встретили существенных затруднений при самостоятельном выполнении аналогичных заданий. Какие трудности могут возникнуть при определении морфемного состава слова по-говор-и-ть, или разве сложно понять, что слово читательница - прямо образовано от читатель, а читатель - от читать?..
Можно сказать: чего же еще надо? Школьникам будет достаточно начальных понятий и простых примеров; «сложными» пусть занимаются ученые.
Однако, сугубо методический вопрос о том, насколько глубоко следует преподносить в школе понятие корня, - позволяет продемонстрировать то принципиальное расхождение во взгляде на орфографию, о котором была речь выше.
И это имеет непосредственное отношение к той самой букве ять. Дело сводится к следующему.
Легко видеть, что в русском языке есть всегда-односложные корни: они всегда состоят из одного слога, напр. друг, дом, тело. Есть в русском языке и невсегда-односложные корни: они имеют двусложные вариации: напр. серьга-серёжка, жребий-жеребьевка, шлем-(о)шеломить[7].
Так вот, существуют всегда-односложные корни русского языка, в которых, обнаруживаемый в них под ударением гласный ['э] - остается в этих корнях существенно неизменным, т. е. в данном корне на месте этого ударного гласного ['э] никакого другого ударного гласного (или, тем более, выпадения гласного) не обнаруживается. Напр. тень, семя, грех (стар. орф. тѣнь, сѣмя, грѣхъ) - во всех этих словах гласный ['э] - существенно неизменный. Это исторически обусловлено тем, что в некоторых корнях где-то до ХV в. слышался и писался особый долгий гласныйѢ, который затем совпал с близким к нему Е, но по традиции продолжал писаться именно Ѣ.
И наоборот, есть в русском языке всегда-односложные корни, в которых гласный ['э] - существенно изменяется, т. е. где он, бывши под ударением, - может или совсем выпадать, или изменяться в другой ударный гласный, напр.: день-дневной (['э]-[-]), твердь-твёрдый (['э]-['о]), (по)стель-(под)стилка (['э]-['и]), и т. п.
Правописание Ѣ в корнях слов, как видно из вышесказанного, можно установить по современному языку: ять как исконно долгий звук радикально не изменялся: он не переходил в Ё как Е, не выпадал, не сокращался до Ь; вообще Ѣ редко чередовался с другими гласными. Чтобы правильно написать, напр., корень слова со-зерц-ать (с Е, а не сѢ) - нужно просто видеть, что оно однокоренное с зерк-ало, в-зир-ать, зор-кий (гласный чередуется) или, напр. еще, зр-ение, зр-имый (гласн. выпадает).
Этому правилу подчиняются около 80 корней, где по правилам дореволюционной орфографии следовало писать Ѣ. Еще ок. 20 корней, в которых старая орфография пишет ять, но в которых гласный ['э] существенно изменяется, - представляют исключения, вызванные или действием аналогии (звѣзда-звѣзды, произносится зв['о]зды, ср.: село-сёла), или чередованием и изменением гласных в еще более древнем строе русского языка (ср. напр. порѣзать-поразить, лѣпить-липнуть)[8].
Но вот, реформа правописания 1917-18 гг. вывела из поля зрения носителей языка эту закономерность - вывела, но не устранила ее, что сразу становится очевидным, как только тот, кто говорит уже на современном русском языке, задастся вопросом[9]: почему это мы, говоря, например: лесть-льстивый, плеть-плётка (стар. орф. та же), - говорим в то же время: лень-ленивый (ср. стар. орф. лѣнь - лѣнивый) и сеть-сетка (стар. орф. сѣть - сѣтка), а не льнивый и сётка.
Можно сделать вывод: если в школе целенамеренно, подобно таблице умножения, изучаются корни слов - именно с целью показать их историческое развитие и межсмысловые связи, - то тогда нет сколь-нибудь особенной трудности в правильном употреблении, например, буквы ять.
И, напротив, если понятие корня рассматривается достаточно формально: «корень - это то, что находится между приставкой и суффиксом», - то будут возникать много других трудностей, связанных с тем, что «трудно» правильно написать слово не потому, что оно само «трудно», а потому, что нет навыка видеть его внутриязыковые родственные связи.
Так, например, правописание множества слов, которое можно было бы проверить, если бы в школе изучали «корнесловие» - учащиеся должны просто запоминать. Это так называемые «словарные слова»; среди них, между прочим, оказывается и слово искусство[10] - ведь некогда объяснить, что в нем, по существу, та же приставка, что в слове ис-ход, тот же корень, что в сл. по-кус-иться, и тот же суффикс, что в сл. богат-ств-о; в результате в учебнике говорится, что в слове искусство - вся основа «искусств-» является корнем, и правописание его надо запомнить...
О том, что орфография имеет основание и резон различать Е от Ѣ в корнях слов - говорили в свое время и Ф. И. Буслаев («Опыт исторической грамматики русск. яз.», 1858 г.), и Я. К. Грот («Спорные вопросы русского правописания», 1873 г.).
А вот следующее поколение ученых - разработчики проекта реформы - углубленно не исследовали вопроса о том, какое отношение имеет буква ять к современному языку. Действительно, в течение всего ХІХ в. правописание сохраняло некоторую непоследовательность в употреблении Ѣ, что мешало сформулировать и распространить общее правило, подобное описанному выше, - но вместо того, чтобы попытаться сделать это, ученые сразу объявили букву ять «лишней» и даже «опасной». В научной среде было общепризнано суждение подобное следующему: «Если язык в произношении уже более 500 лет не различает Ѣ и Е, то и орфография должна, наконец, избавится от ятя».
Можно видеть, что упразднение Ѣ произошло как раз из-за того, что между учеными произошло априорное принятие именно рационалистической точки зрения на правописание, к тому же проведенной непоследовательно: язык в произношении, например, не различает А с О, а И с Е в безударной позиции - но никто в серьёз до сих пор не предлагает писать: карова, висьолый, или писать: щастье, серце, как украинцы, или упразднить, скажем, букву «ц»: ведь ее, вроде бы, с успехом можно заменить на «тс», чтобы без раздумья писать тсырк вместо цирк...
Но нет же, видно, что и дореволюционная букваѢ, и Ц, и Э (даже непоследовательно употребляемое, ср. стенд [стэнт], купе [купэ] - каноэ, сэр), и буква Ё - все они так или иначе подчеркивают «особую натуру слога» (Я. Грот), выражают особенности письменного или устного языка на различных этапах его развития, его «эволюцию» - и поэтому все они не должны называться «лишними» или «ненужными».
Но и ясно, что сохранение всевозможных исключений или исторически-обусловленных установлений в правописании может принести пользу лишь тому, кто видит, ценит и умеет правильно использовать весь культурно-исторический потенциал письменного языка.
Общегуманитарное назначение школьного преподавания родного языка.
В начале ХХ века русский письменный язык имел орфографию, которая непрерывно, достаточно стационарно развивалась в течение 200 лет, с момента введения гражданского шрифта Петром І в 1709 году.
Задача учителей и ученых к началу столетия была вполне конкретна: обеспечить повсеместное распространение грамотности в русском народе, - и они инициировали реформу, но орфографическую, а не «методическую». Мало кто прислушался к мнению лингвиста А. И. Томсона, писавшего в 1905 г.: «Необходима реформа не правописания, а преподавания правописания». Встали на экстенсивный путь облегчения правил и уменьшения их числа, - и по сей день не сошли с него, и в 30-ые, и в 50-ые, и в 80-ые годы ХХ в. предлагая все новые форматы упрощения «сложного» русского правописания. Рационалистическим остается подход к орфографии и у многих современных ученых, о чем свидетельствуют вышеприведенные цитаты.
Но вот, оказывается, на изучение собственно орфографии и пунктуации приходится тратить и в наши дни, спустя 90 лет после реформы 1917-18 гг., - не меньше времени[11], чем в дореволюционной гимназии: почему?..
Изучение предмета под названием «русский язык» в современной школе носит прежде всего функциональный, утилитарный характер: школьник должен научиться писать и говорить «правильно», в соответствии с «литературными нормами» и проч. Но вопрос: «А кому и почему, собственно, нужно это „правильно"?» - повисает в воздухе, культурным обществом он не исследуется, и важность глубокого обоснования ответа на этот вопрос не осознается. Можно полагать - из-за того, что в школе изучения самого языка - его законов, его логики, его национальных особенностей, его исторического развития - нет ни в каком виде. И никому в голову не придет смотреть именно на это положение вещей как на подлинную опасность.
Что же это означает, и к чему это приводит?
Вот что можно прочесть в книге доктора фил. наук В. К. Журавлева[12]: «Выпускник [дореволюционной русской] гимназии хорошо знал несколько языков, был начитан в текстах на различных языках в подлиннике (родной язык и классическая литература, церковнославянские тексты, латынь, греческий и тексты античной литературы, поэзии, ораторского искусства, немецкий, французский языки и классическая зарубежная литература). Объем языкового образования охватывал до 55% учебного времени 12-летнего среднего образования. Такое же внимание языковому образованию уделяет современная школа Франции, Италии, Германии.
В двадцатые годы постановлением о „единой трудовой школе"... была разрушена система среднего и высшего образования России. Начался процесс дегуманизации школы, дегуманизации общества. Резко сократился объем и снизилось качество языкового образования... От всего курса родного языка остались лишь правила орфографии и пунктуации. Центральный предмет школьного образования превратился в „уложение о наказаниях"»...
Так не должно ли преподавание языка в школе происходит именно «культурно-консервативно», при этом, конечно, правильно осуществляясь методически? - Когда, например, при изучении морфем внимание уделяется не просто приставке или корню как частям слова, но и смысловому потенциалу их, чтобы можно было связать их не только с явно-однокоренными словами, но и с исторически-родственными приставками и корнями, - и, возможно не только русскими, но и родственными славянскими, и даже с соответствующими иноязычными.
При подобном обучении все наблюдаемые в письменном языке исторически-обусловленные закономерности приобретают свой настоящий смысл, перестают восприниматься как нечто «устаревшее», «сложное» и «ненужное», - но становятся понятными, естественными, органическими, закрепляющими возможность связи поколений, говорящих на данном языке. Именно при таком преподавании усвоение традиционной орфографии отнюдь не препятствует «развитию речи и мышления», а способствует ему.
Григорий Злотин пишет в своих «Письмах о языке»: «Человек, умевший сызмальства различать на письме „е" и „Ѣ", понимает, почему вместо бѣсъ, хлѣбъ и мѣсто по-украински пишут и говорят бiс, хлiб и мiсто, а по-польски bia?y вместо нашего бѣлый. Такой человек богат знанием исконных питательных связей своего современного языка с родственными языками и с собственным прошлым. Такой человек, когда в жизнь его входят новые предметы и понятия, способен на то, чтобы придумать новые слова, выращенные из родных корней или позаимствованные у близкородственных славянских языков».
В любом случае, практику современного преподавания в школе предмета под названием «русский язык» - нельзя считать удовлетворительной. Школьники воспринимают слова льгота и перст как иностранные, не понимают смысла слов косный, умастить, не видят многих языковых закономерностей, могущих и должных облегчать усвоение орфографии, - не только потому, что не хотят замечать их и разбираться в них, но и потому, что об этом не написано ни в одном учебнике, а сами учителя обо всем этом даже не упоминают из-за недостатка времени, которое надо успеть потратить лишь на упражнение в правописании[13].
В результате - на Едином Государственном экзамене по русскому языку около трети выпускников получают неудовлетворительные оценки...
И думается, что ни дореволюционное, ни современное, ни какое-либо иное «как-следует-упрощенное» русское правописание - принципиально не может быть «легче» такого правописания, которое преподается догматически и формалистически; - а в последнем случае настоящая «простота» орфографии может быть достигнута именно радикальными, опрощающими мерами, что может привести к порче уже самого языка, к утрате его носителями языкового чувства. А уж об интеллектуальном, сознательном отношении к языку в этом случае и говорить не приходится.
О возможности полноценно-научного взгляда на орфографию.
По-видимому, несмотря на искренне-добронамеренные суждения ученых о том, что наша современная орфография нуждается в «серьёзном упрощении» - ничего такого не произойдет, так что все гипотетические изменения правописания, могущие закрепиться в новом своде орфографических правил - будут вполне «косметическими», нерадикальными.
Об этом свидетельствует российский исторический опыт. В 1917-м, когда Временное правительство приняло решение о реформе, - те, кто использовал орфографию «по прямому назначению»: печатные издания и большая часть интеллигенции (за исключением учительства, инициатора реформы) - это постановление проигнорировали. Новое правописание de facto было введено именно советской властью, с использованием обычных для неё насильственных методов: «Революционные матросы ходили из типографии в типографию и прикладами разбивали шрифты церковной печати, а заодно и букву ять гражданских шрифтов...»[14].
Реформа правописания объективно сложно-осуществима. Так, в 90-х гг. реформа французской орфографии - не была осуществлена из-за широкой и резкой культурно-общественной критики. Введенное в 1999 г. реформированное немецкое правописание также по-видимому не удалось и мало кому принесло облегчение.
Но даже если русское правописание получит, наконец новый формально-официальный свод правил - то как же будет обстоять дело с преподаванием русского языка в школе: превратиться ли оно в преподавание действительно самого языка?
Очевидно, что всякие противоестественные уклонения, как формалистически-реформистские, так и «реакционные» - могут только повредить такой живой развивающейся системе, как язык и, в частности, его письменный облик, его орфография.
В современной науке есть исследователи, которые, вполне осознавая всю историческую и культурную значимость сложившейся системы русского письма, - в то же время хотят заложить подлинно-научные основы изучения орфографии, освободив её от недостаточно подтвержденного как консервативного, так и формально-рационального подхода.
Можно указать на работы по обзору различных основ орфографии, принадлежащие Н. Д. Голеву, ученому из Алтайского Университета.
Он отмечает: «В настоящее время теория русского правописания существует преимущественно как прикладная дисциплина, в которой технология явно преобладает над идеологией. В ней развивается модель орфографии, в которой система правописания предстает только как рукотворный феномен, подлежащий улучшению, но не „естественно-научному" изучению, на основе которого и следовало бы создавать орфографические нормы и улучшать их»[15].
Говоря об основаниях современной орфографической системы (там же): «Традиционная орфография ориентирована в основном на позицию пишущего, которому она дает алгоритмы для достижения единообразного письма в фонетически слабых позициях (...касается она и позиций других,... увеличивая число „ошибкоопасных" мест). Позиция читающего, для которого орфографические нормы по сути и предназначены, орфографическую теорию мало интересует. В этих условиях стремление к единообразию, соответствию нормам становится как бы самоцелью орфографической деятельности...»
Свою критику вышеупоминавшегося проекта нового свода орфографических правил, Голев обосновывает так: «...Проект реформы не базируется на каких-либо достаточно разработанных общетеоретических концепциях русской орфографии, он вменяется обществу при отсутствии самой теории реформирования языка и орфографии как его части... ...Коммуникативная концепция орфографии в отечественной орфографической теории не представлена даже в зачаточном состоянии». В своих работах ученый особо отмечает, что именно коммуникативный, связанный с общением людей через письменную передачу информации, аспект орфографии слабо изучен и разработан, - и поэтому, например, все суждения о том, что отклоняющиеся от кодифицированных норм обыденные тексты будто бы не имеют прав на существование, - являются неподтвержденными.
В связи с этим автор пишет: «Вряд ли можно назвать особенно эффективной действующую сейчас в школе методику обучения... орфографии. Мы имеем в виду методику, основанную на „правилах"... Методика не использует громадный резерв языкового чувства (и его части - орфографической интуиции), способных обеспечить достаточную для обыденной коммуникации степень орфографической грамотности».
В завершение процитируем замечательную точку зрения Н. Д. Голева на язык и письмо, высказанную им в предисловии к курсу «Орфография и лингвистическая культура»:
«...Систематизация лексического материала на основе морфемно-этимологических связей формирует теоретическое представление о важнейшем принципе устройства языка, его системности, и дает массу сопутствующих сведений о нем, помогает „культурному" осознанному... владению языковым механизмом (аспект, важнейший для русского письма, основанного преимущественно на морфематическом принципе орфографии) и одновременно вырабатывает весьма полезный мнемотический прием: известно, что мотивированные, понятные, объясненные (=включенные в актуальные для индивида системы) слова запоминаются намного легче и прочнее, чем слова немотивированные, изолированные (ср. возможность запоминания наименований-синонимов одного растения: элеутерококк и медвежье ухо). Естественно, что в ходе отработки данного принципа пополняется запас слов учащегося.
«Так, например, в процессе работы со словом метаморфоза оно ставится в ряд со словами греческого происхождения (мета-фора, мета-галактика, мета-стазы... и морф-ема, морф-ология, а-морф-ный...), которые получают продолжение в словах, восходящих к латинскому варианту корня: -форм-; отмечается соответствие но смыслу приставок мета- (греч.), транс- (лат.), пре- (старосл.) и пере- (русск.); корней морф/форм (греч., лат.) и образ- (общеслав.), отсюда синонимия слов: метаморфоза, трансформация, преобразование, - акцентируется внимание на межъязыковых взаимодействиях, в том числе фонетических...
«Таким образом формируется специфическое, культурное, прочтение лексических связей, предоставляющее „ключ к образованию слов" (В. Гумбольдт), а через него - к морфематическому принципу русской орфографии. Прагматическая мотивация обучения при таком подходе органически сливается с „идеалистической", общекультурной, и они взаимно дополняют друг друга. Орфографические специальные знания погружаются в сферу общелингвистических знаний, а через их опосредование формируется целостное научное мировоззрение. Тем самым преодолевается отношение к орфографии как к некоей схоластической науке, замкнутой на изучении заданных сверху жестких правил...
«Неизбежные столкновения в ходе этимологической работы с так называемыми „темными словами" (тмутаракань, белиберда, горностай и т. п.) не только не должны вызывать у учителя желание уклониться от их разбора, но, напротив, дадут благодатный повод для „этюда" о драматизме любого научного поиска, естественности его неоднозначного результата, о плюрализме гипотез (такого рода знаний весьма не хватает школьному курсу русского языка, склоняющегося к каноническому представлению научного знания как совокупности готовых результатов, но никак не процессов). В ходе такой работы формируется важнейшее культурологическое представление о языке, в соответствии с которым каждый элемент языка таит в себе знание, поиск его - увлекательное и полезное занятие (utile dulce, ср.: утиль, утилитарный, Дульсинея). Культ знания о языке и его практическая направленность при таком подходе не противоречат друг другу, а взаимодополняют один другого, и при этом языковая деятельность приобретает эстетическую окраску.
«...Так реализуется филологоцентристский подход к миру („филология" - любовь к слову!), который в известном смысле является и мировоззренческим („в начале было Слово")...»
О будущем русского правописания.
Таким образом, можно видеть, что вопрос о теоретических основаниях русской орфографии - вовсе не получил еще в науке общепризнанного однозначного ответа.
Пройденная в нач. ХХ в. практика реформирования правописания, когда реформа осуществляется в условиях противоборства инертной, консервативной интеллигентской массы с небольшим числом убежденных реформистов, - не должна повториться. Лагерю «реформистов» зачастую не удается донести свои идеи до оппонентов просто потому, что они не умеют пересказать свои специальные научные заключения общепонятными словами.
Опыт реформы русской орфографии в начале ХХ в. - драматичен и поучителен. Реформа подготавливалась однонаправленно: мнение о необходимости упрощения правописания было принципиально общепризнано учеными гл. обр. из-за того, что почти все разработчики реформы имели специальные научные интересы, связанные именно с устным языком, с «живой речью», - и это не могло не повлиять на принципы реформы: упрощать, сближать письменный и устный языки на основе какого-л. ведущего принципа, напр., морфологического[16]... К сожалению, некому было выступить в качестве научного оппонента этой точки зрения, некому было указать на то, что между письменным и устным языком может быть лишь условная, опосредованная связь, и что, например, правописание может вообще не нуждаться в реформах, если оно идеографично, т. е. когда в нем письменный знак или напрямую связывается со смыслом, минуя звук, или лишь условно обращаясь к нему; при таком подходе письменный облик всякого словесного корня становится индивидуальным, «смыслоустойчивым», не связанным с дополнительными помехами и историческими изменениями, сопровождающими устную речь... Но, повторим, в начале ХХ века некому было показать, что русское правописание можно воспринимать именно как «символическое», идеографическое[17], если его соответствующим образом исследовать и преподавать. Тогда ведь серьезно еще не изучали ни процессов зрительного восприятия при чтении (да еще с помощью специальной аппаратуры), ни того, насколько облик письменных знаков и их контекст могут способствовать восприятию смысла или мешать ему[18], ни, наконец, того, как лучше подстроить правописание именно под читающего, для которого оно, по сути, и нужно, см. выше...
Теперь же ясно: и принципы орфографии, и принципы её реформирования - должны быть общедоступны, понятны всем. Но, ясно, что они также должны быть общеприемлемы, и инициаторы реформы должны не только разработать её самоё, но и обеспечить её безболезненное внедрение, её приятие, или, говоря по-современному, - как следует «пропиарить» ее. Последнего реформаторы русского правописания в нач. ХХ в. как раз и не делали: главным обоснованием реформы (как научным, так и публичным) было понятие об «упрощении» орфографии, - на которое значительная часть общества не соглашалась либо из-за личного обывательского неудобства, либо видя в том «опрощение», противоестественный акт, вредящий самому языку (и для этого имелись все основания, см. выше).
Реформа орфографии должна быть не только действительно полезной, способствующей изучению письменного языка, но еще и своевременной (чтобы не возникало возражений вроде: «А вам что, гг. ученые, больше заняться нечем?!.»[19]), и преподанной обществу как нечто естественное, ценное и культурно-полезное. Последнее особенно актуально для России, с развитым у её интеллигенции достаточно консервативным представлением о «культурности».
Идеология самого правописания и его реформ, не должны еще усложнять изучения языка (в т. ч. и иностранцам). Например, фонетическое, базирующееся на «одном только выговоре» (Я. Грот) правописание, - мало способствует усвоению грамматики языка, да еще чужого; во всяком случае, на начальном этапе фонетическое разнообразие одного и того же слова, отраженное орфографически, - только отвлекает от усвоения грамматики. Ср. напр. русск. и соотв. белорусск. написания: лес, в лесу - лес, в лясу; кара - кара; но: кора - по-белор. также кара; (как?) низко - нізка; горло, жито, зеркало - горла, жыта, люстэрка (по-белор. эти слова также ср. рода и соотносятся с местоим. оно, по-бел. «яно», но по-русски бы было: горло, жито, люстерко).
Хорошо бы было, если бы реформирование орфографии было прогнозируемым: осуществляя реформу, нужно указывать и на то, что может быть реформировано в будущем. Пока таких прогнозов нет.
В заключение еще раз повторим: правописание может и должно очевидно отражать и логику языка, и его национальные особенности, - с одной стороны, - и его историю, его «культурное наследие» - с другой. Ведь язык - это живая структура, привычная человеку с самых ранних лет его жизни, и поэтому действительно можно сделать все, чтобы и «утилитаризм», и культурный историзм - органически сочетались в действующем правописании.
Можно было бы разработать коммуникативную орфографию русского языка, простую в освоении, - и использовать ее для обыденного общения; но и в ней, например, упрощенное правописание гласных (возможно, например, для безударных О/А, Е/И использовать один знак) - вполне могло бы совмещаться с дореволюционной буквой Ѣ, за которой помимо прочего существует и совершенно ясное чисто-грамматическое употребление[20].
Будущее русского письменного языка и русского правописания в ХХІ веке зависит от того, будет ли, наконец, в изучении и в употреблении письменного языка утвержден «интеллектуальный», сознательный подход, когда можно использовать на практике достаточно простую орфографию, - и в то же время вполне понимать всю неповерхностность существующего разнообразия отдельных письменных установлений[21], сохраняющихся или сознательно оберегаемых - возможно, даже с самых давних времен - для того, чтобы каждый человек осознавал некую «включенность», - в данном случае письменно-языковую - в культурную историю своего народа.
[1] Автор не является специалистом в области языковедения, однако считает, что всякий человек, для которого данный язык является родным, - имеет право высказывать свое мнение о том, что в этом языке (здесь речь идет о письменном облике языка) «хорошо», а что «плохо».
[2] Д. Н. Ушаков. Русское правописание. Очерк его происхождения, отношения его к языку и вопроса о его реформе. М., 1911 г.
[3] Из статьи Б. И. Осипова «Против контрреформы русской орфографии», см. http://www.univer.omsk.su/trudy/fil_ezh/n2/soderg.html
[4] См. напр. http://www.philol.msu.ru/rus/kaf/rusjaz/orf/orfograph.htm.
[5] И. А. Бунин в книге «Окоянные дни» писал: «По приказу самого Архангела Михаила никогда не приму большевистского правописания. Уж хотя бы по одному тому, что никогда человеческая рука не писала ничего подобного тому, что пишется теперь по этому правописанию».
[6] См. напр. сатью: Григорьева Т. М., «Старая орфография в новое время». Ее автор пишет: «...буква эта обозначала утратившийся звук, необходимо было заучивать около 200 слов с буквой „Ѣ" в корне слова».
[7] В данном контексте церковно-славянские слова среда, вред, бремя и проч., - следует, конечно, считать давно обрусевшими, ср. иск.-русск. середина, (при)вереда, беременность.
[8] Также Ѣ писался в нек. заимствованных словах, напр.: апрѣль (лат.), телѣга (тат.) и в нек. многосложных корнях, напр.: желѣзо, мѣсяцъ - но все это единичные, действительно исключительные случаи.
[9] Такжке популярным обоснований необходимости буквы ять является тот факт, что с её изъятием в языке произошло смешение в ок. 30 парах корней, напр. есть-ѣсть, ели-ѣли, веду- вѣдаю, вена- вѣнокъ, вести-вѣсть, левъ-лѣвый, летать-лѣто, хлебать-хлѣбъ, телецъ-тѣло, и т. д.
[10] См. напр. Бунеев Р. Н. и др., «Русский язык», 3-й класс, ч. 1., М., «Баласс», 2005.
[11] В современной школе изучение собственно орфографии заканчивается к 8 классу.
[12] Журавлев В. К., «Русский язык и русский характер», М., 2002.
[13] Вообще, современные учебники по русскому языку по сути являются сборниками упражненій по орфографии и пунктуации. Так нпр. достаточно известное пособие Д. Э. Розенталя, предназначенное для «школьников 10-11 классов, повторяющих курс руссого языка», - составлено из разделов: «Орфография», «Морфология» (части речи), «Пунктуация. Синтаксис», - и ни одного раздела или хотя бы параграфа, посвященного истории русского языка, его месту среди родственных языков; самое словообразование преподносится как набор формальных правил, без каких-либо попыток их обоснавания и даже анализа.
[14] В. К. Журавлев, указ. соч.
[15] Из соч. «Русская орфография как „вещь в себе"», см. напр. http://lingvo.asu.ru/golev/listing.html
[16] Этот принцип означает, что на письме часть слова (морфема) всегда передается такой, какова она в сильной позиции. Напр., пишется поездка, а не паестка или что-то еще, - т. к. имеем: поезд (ударение на «о»), езда («зд» в сильной позиции).
[17] Всякое правописание, - т. е. зрительное осуществление языка, - можно изучать идеографически, ибо история языка (и письменного, и устного) - это история «затирания», рассеяния первичных смыслов, история «занашивания» как отдельных корней, так и целых фраз (ср. т. н. фразеологизмы), - поэтому, чем старше язык, тем больше его инерционность, его смысловая неэффективность, - и тем менее у его носителей естественных, самопобудительных причин относиться к языку сознательно, интеллектуально; язык, т. о., в известном смысле превращается в «инстинкт»... Оттого-то и надежное, сознательное обучение языку - это прежде всего «смысловой анализ» грамматических и лексических форм, осуществляемый, во-первых, исходя из логического взаимосвязывания фактов современного языка при их разъяснении учащимся (эта своеобразная «лингвистическая арифметика» должна стать задачей начальной и средней школы), и, во-вторых, исходя из подробной истории языка, его эволюции, его отношения к психологии, к социуму, и т. д. (задача высшей школы).
[18] Это замечание, между прочим, касается и пресловутой буквы «Ѣ»: видно, что она вместе с другой дореф. буквой - «і», - графически уникальна среди русских букв, в особ. гласных. Ср. а, о, и, е, ю, я, э, у - видно, что только «у» выходит за предел строки; т. о. реформа лишила и без того графически малоразнообразную кириллическую графику сразу 2-х символов, примечательных в зрительно-различительном отношении, ср.: к, е, н, г, ш, з, х, ъ, ы, в, а, п, о, л, ж, э, я, ч, с, м, и, т, ь, ю - (ё), й, у, ф, р, б, ц, щ, д. Для сравнения укажем на латиницу, в которой существует, по-видимому, оптимальное распределение «оптической плотности» символов, ср.: w, e, r, u, o, a, s, z, x, c, v, n, m - q, t, y, i, p, d, f, g, h, j, k, l, b.
[19] В этой связи показателен отзыв, данный дореволюционному проекту реформы орфографии: «Героиня дня - буква „Ѣ"... Что это означаетъ? Очевидно, сіе означаетъ, что у насъ ни заботъ, ни тревогъ, что все идетъ великолѣпно, и что ни думать, ни безпокоиться не о чемъ. Когда самыми животрепещущими вопросами современности оказываются вопросы о томъ, какъ писать: „сѣчь" или „сечь", тогда до очевидности ясно, что это изумительно счастливая и беззаботная современность...» (газ. „Новости Дня", 3 мая (20 апр.) 1904).
[20] Ср. напр. некогда («нет времени») - нѣкогда («когда-то»); сердце (им. пад.), попасть въ сердце (вин. п.), боль на сердцѣ (предл. пад.); прѣть, прѣніе - переть, преніе; вообще дореволюционные буквы «Ѣ» и «і» улучшают разборчивость почерка, что особо важно именно для коммуникативной орфографии, ср.:  ,  ,  .
[21] И в современном «глобализирующемся» мире ничто не мешает, например, грузинскому языку сохранять свою письменную традицию и свой особый алфавит, в котором исторически даже разработаны несколько стилей начертания букв, в зависимости от назначения. Упомянем и никогда не реформированное сверху английское правописание, сложность которого не мешает самому английскому быть языком международного общения.
|
