ПОЯРКОВЪ.
Разсказъ.
Ѣхалъ я большой торговой дорогой, обсаженной березками. Туть когда-то былъ почтовый трактъ, потому и обсадили его. Торный путь набитъ саженъ на шесть въ ширину, и обозы по немъ взадъ и впередъ тянутся безпереводно, другь дружкѣ не мѣшая, а широкая тридцатисаженная дорога впустѣ лежитъ; давно отдана въ распоряженье гуртовщиковъ, что гоняютъ скотину изъ уральскихъ степей съ Нарынъ-Песковъ, ярмарки у Ханской Ставки.
Проѣхавъ версты четыре, ямщикъ остановился, слѣзъ съ козелъ, сталъ поправлять упряжь на коренной и посвистывать пристяжной. Колокольчикъ замолкъ. Въ сторонѣ послышался дрожащій старческiй голосъ: Блаженъ мужъ, аллилуія, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ, аллилуія, аллилуія.
Я оглянулся: у дороги подъ ракитой сидѣлъ старичокъ въ изношенномъ сюртукѣ, съ котомкой за плечами; на травѣ возлѣ него клюка и кожаный картузъ. Утреннее солнце ярко освѣщало пепельнаго цвѣта лицо его и раскинутые по плечамъ сѣдые, какъ лунь, волосы.
— Кто бы это? — сказалъ я путевому товарищу.
— Богомолецъ. И вѣрно изъ дворовыхъ. Былъ псаремъ либо музыкантомъ у богатаго барина, вѣкъ свой брилъ бороду, ходилъ въ форменномъ казакинѣ, до сѣдыхъ волосъ звался Мишкой либо Гришкой и служилъ вѣрой и правдой. А какъ пришла сгарость, руки-ноги стали отставки просить, да увидалъ Гришка, что во дворнѣ онъ лишнимъ сталъ: то бабы на рубаху холста забыли ему наткать, то въ застольной мѣсто ему на сажень отъ чашки — бухъ въ ноги барину: "Увольте въ Кiевъ ко святымъ мощамъ на поклоненіе да къ святителю Митрофанію". Такихъ много по большимъ дорогамъ.
Завидя насъ, старикъ подошелъ и низко поклонился.
— Не въ Ключищи-ль изволите ѣхать, ваще высокородіе? — спросилъ онъ.
— Въ Ключищи,а что?
— Окажите милость старику; позвольте на облучокъ присѣсть. Дѣло хворое — ноги болятъ. Самъ Богъ не оставить васъ.
— Садись, пожалуй, да ты кто такой?
— Титулярный совѣтникъ Поярковъ.
— Садитесь, пожалуйста... Да куда-жъ вы? Вотъ здѣсь. Тарантасъ широкъ, троимъ не будетъ тѣсно.
— Помилуйте, ваше высокородіе, смѣю ли я?.. Не изволъте такъ много безпокоиться.
Насилу уговорилъ его сѣсть съ нами.
— Гдѣ служили? — спросилъ я, думая, что это одинъ изъ оставленныхъ за штатомъ чиновниковъ... Ихъ тоже довольно на большихъ дорогахъ.
— Приставомъ второго стана Пискомскаго уѣзда Хохломской губерніи.
— Долго служили?
— Больше десяти лѣтъ. А до того секретаремъ земскаго суда былъ, письмоводителемъ въ городническомъ правленіи — все въ полицейскихъ должностяхъ...
"Десять лѣтъ становымъ — и на большой дорогѣ нищимъ! Чудеса!.." — подумалъ я.
— Отчего-жъ не продолжали службу?
— Я-съ... отрѣшенъ огь должности съ тѣмъ, чтобь впредь никуда не опредѣлять.
— Чѣмъ же занимаетесь?
— Какъ вамъ доложить?.. Ничѣмъ-съ... По святымъ обителямъ странствую... Работать не могу — года ужъ такіе.
— Частной бы должности поискали...
— Нельзя-съ.
— Отчего?
— Указомъ Правительствующаго Сената объявленъ ябедникомъ, хожденіе по частнымъ дѣламъ воспрещено... Къ другому ни къ чему не пріобыкъ. Оно, конечно, вона теперь много мѣстовъ по пароходству на Волгѣ и въ компаніяхъ, и жалованье хорошее, и можно бы приспособиться... И пытался... Да съ моимъ аттестатомъ кто возьметъ?
"Вотъ подхватилъ я гуся лапчатаго", — подумалось мнѣ.
— А впрочемъ, благодарю Создателя, что не попалъ на мѣсто! — заговорилъ Поярковъ послѣ короткаго молчанія: — а то не сподобилъ бы Господь столько святынь видѣть и недостойными устами своими къ ней прикасаться, не привелъ бы узнать матушку Русь православную, какъ живется, какъ думается народу. Былъ я, ваше высокородіе, въ Кіевѣ и у Почаевской Богородицы, въ Воронежѣ и въ Соловкахъ, у Кирилла Бѣлозерскаго, у Симеона Верхотурскаго, вкругъ Москвы вездѣ, всю почти Россію пѣшкомъ выходилъ. А вѣдъ нашему брату, убогому страннику, въ дворянскіе да въ чиновничьи дома ходу мало: у мужичковъ больше привитаемъ, отъ ихъ трапезы кормимся. Отъ нихъ-то и узналъ я русскій народъ... Познавать его вѣдь можно только лежа на полатяхъ, а не сидя за книгами да за бумагами, да разъѣзжая по казенной надобности.
Сначала подумалъ я, что если это не закоренѣлый мошенникъ, такъ, по крайней мѣрѣ, плутъ и ужъ навѣрное пьяница. Недаромъ говорится: воръ слезливъ, плутъ богомоленъ. Но вслушиваясь въ звуки рѣчей, всматриваясь въ лицо Пояркова, больше и больше удивлялся... Ни сизаго носа, ни багровыхъ пятенъ на щекахъ, ни мутности въ глазахъ, ни отека въ лицѣ, ни одного изъ признаковъ знакомства съ чарочкой не было. Напротивъ, въ глазахъ выражалось много ума и благодушія, въ лицѣ — много твердости характера.
— Послушайте, господинъ Поярковъ, — сказалъ я: — скажу вамъ прямо: вы меня удивляете... По вашему лицу, по вашимъ рѣчамъ не видно, чтобъ вы были...
— Шельмованный негодяй? — перебилъ Поярковъ. — Не ропщу на судъ человѣческій: творился онъ волею Божіей. Подѣломъ я наказанъ.
— Но...
— Какъ ни будь кривъ судъ человѣческій, — перебилъ меня Поярковъ: — все-таки онъ творится по Божьему велѣнью.
— Бываетъ однако, что невинные страдаютъ!
— Бываетъ, что судьѣ мзда глаза деретъ, бываетъ, что судья неопытенъ и дѣла не разумѣетъ, вершитъ не по закону, не по совѣсти... Такъ... Но повѣрьте, что за каждымъ невинно осужденнымъ были другіе грѣхи, до людей не дошедшіе, а къ Богу вопіявшіе... За эти-то тайные грѣхи и осуждается человѣкъ подъ предлогомъ такихъ, какимъ онъ не причастенъ... На человѣческомъ судѣ всего одинъ только разъ былъ осужденъ не имѣвшій грѣха. Судьей тогда былъ Пилатъ.
"Правда, — прододжалъ Поярковъ: — судья, что плотникъ: что захочетъ, то и вырубитъ, а у всякаго закона есть дышло: куда захочешь, туда и повернешь. Да вѣдь и надъ судьей и надъ подсудимымъ есть еще Судія... Неужли Онъ допуститъ безвинно страдать? Не палачъ Онъ людей, а весь — любовь безконечная... Судья дѣломъ кривитъ, волю дьявола тѣмъ творитъ, на душу свою грѣхъ накладываетъ, а въ то же время, по судьбамъ Божьяго правосудія, творитъ и волю правды небесной, за ту вину караетъ подсудимаго, которой и не зналъ за нимъ. Такъ-то на всякую людскую глупость находитъ съ неба Божья премудрость.
"Хоть объ своемъ дѣлѣ вамъ доложу. Отрѣшенъ отъ должности вотъ за что. Въ деревнѣ баня загорѣлась, ее раскидали. Подаютъ объявленіе о пожарѣ: до деревни восемьдесятъ верстъ, а у меня сорокъ важныхъ дѣлъ на рукахъ, въ томъ числѣ пятнадцать арестантскихъ. Становому всѣхъ обязанностей исполнить нельзя, будь у него въ суткахъ сорокъ восемь часовъ. Потому и держатъ они вольнонаемныхъ писцовъ. Набираютъ ихъ изъ вольноотпущенныхъ, исключенныхъ изъ духовнаго званія, изъ службы выгнанныхъ, изъ лицъ, состоящихъ подъ надзоромъ полиціи. Они и заправляютъ дѣломъ, а становой тѣмъ только занятъ, что поважнѣе да прибыльнѣе. И у меня человѣкъ съ пятокъ такихъ было. Одного и послалъ я на слѣдствіе о пожарѣ; онъ допросы снялъ, дѣло какъ слѣдуетъ очистилъ, я подписалъ, въ уѣздный судъ представили, рѣшили тамъ: "предать волѣ Божіей". А мужичонка, али хозяинъ, кляузникъ былъ, подалъ губернатору жалобу: былъ-де у меня поджогъ, а такой-то отпущенникъ поджигателей скрылъ. Губернскаго чиновника прислали, тотъ нашелъ, что мужикъ вретъ, поджога никакого не бывало, а слѣдствіе въ самомъ дѣлѣ отпущенникъ производилъ, а я на немъ учинилъ фальшивую, значитъ, подпись и совершилъ допросы и очныя ставки заднимъ числомъ... Подлогъ, значитъ!.. Губернаторъ былъ вновѣ, а нова метла чисто мететъ — подъ судъ меня. Въ уголовной 391 статейку и подвели: "лишеніе всѣхъ правъ состояній и ссылка въ Сибирь на поселенье". Подмазалъ — смилостивились: уменьшающія вину обстоятельства нашли, рѣшили "уволить отъ должности". А тутъ другое дѣло завязалось: "о похороненіи на огородѣ безъ священническаго отпѣванія некрещеннаго младенца матерью его, состоящею въ расколѣ". Другой чиновникъ пріѣхалъ. Прикосновенными были государственные крестьяне, стало-быть, надо депутата. Чиновникъ меня и проситъ: "Нельзя ли, говоритъ, поскорѣй депутата прислать, всего бы лучше безграмотнаго прислать, да прислалъ бы свою печать поскорѣе, мы бы дѣло-то разомъ кончили. У насъ, видите ли, говоритъ, на будущей недѣлѣ въ Хохломскѣ благородный театръ будетъ, я, говоритъ, съ губернаторшей "Женщину-лунатика" представляю, такъ достаньте, пожалуйста, поскорѣе депутата, да непремѣнно безграмотнаго". Написалъ я къ волостному писарю записочку, выслалъ бы такого-та старшину къ чиновнику. Года черезъ три попадись эта записка къ моимъ лиходѣямъ. Завели новое дѣло "о разглашеніи тайны" подъ 453 статью меня: за сообщеніе бумагъ, отмѣченныхь надписью "секретно", — отрѣшеніе оть должности. Вѣдь изволите знать, что каждая бумага про раскольниковъ, какая ни будь пустячная, сверху-то "секретно" надписывается. Бабы на базарѣ про дѣло толкуютъ, а ты "секретно" пиши... По совокупности преступленій меня и приговорили — отрѣшить отъ должности, чтобы впредь никуда не опредѣлять. Кому ни разсказатъ — всякъ подумаетъ, что не по винѣ страдаю. А осужденъ я достойно и праведно. "Теперь такъ говорю, когда Господь умягчилъ мое сердце, а въ тѣ поры мыслилъ другое... Когда отрѣшили меня, остался я, на старости лѣтъ, безъ куска хлѣба. Еще слава Богу, что ни передо мной ни за мной никого тогда не было — одинъ какъ персть. Конечно, деньги были, да лихомъ нажитое прочно не бываетъ, — что было нажито, мірской слезой облито, а мірская слеза у Бога велика. Подъ судомъ бывши истерялся: судъ вѣдь докуку да деньги любитъ; да и жилъ-то широконько — привыкъ, знаете, къ хорошей-то жизни, сразу отвыкнуть не могъ. Въ картишки любилъ поиграть, ну и выпала мнѣ такая линія, что дѣло хоть брось — ни иголки съ елки, ни иконы — помолиться, ни ножа, чѣмъ зарѣзаться. Работать силъ нѣтъ: и годы стары и руки мягки, а мягки-то руки чужой хлѣбъ въ ротъ кладутъ, а печь своего не умѣютъ. Такъ горько пришлось, такъ прискорбно, что руки на себя хотѣлъ наложить. "И вотъ злость-то какая во мнѣ была: пришелъ къ проруби топиться; о душѣ, объ отвѣтѣ на Страшномъ судѣ на умъ не приходитъ, а про чувашъ вспомнилъ, какъ они недругу "суху бѣду дѣлаютъ". На кого золъ, пойдетъ къ тому да у него на дворѣ и удавится, судъ бы на него навести... И сталъ я думать, какая-жъ мнѣ польза, ежели утоплюсь — унесетъ меня подъ вешнимъ льдомъ и не знай куда, гдѣ-нибудь сыщутъ, въ губернскихъ вѣдомостяхъ напечатаютъ, найдено-де неизвѣстное мертвое тѣло, и станутъ вызывать наслѣдниковъ или владѣльцевъ съ ясными на принадлежность онаго доказательствами. Нѣтъ, думаю себѣ, коли класть на себя руки, такъ ужъ съ тѣмъ, чтобъ лиходѣю суху бѣду сдѣдалъ: пусть же знаетъ, что безрога корова и шишкой бодаетъ. А лиходѣемъ почиталъ губернатора, что велѣлъ меня подъ судъ отдать. И такое веселье врагъ вложилъ въ меня, что съ проруби-то я ровно съ праздника воротился.
"Свѣдалъ, что у лиходѣя дѣльце есть тяжебное. Въ Малороссію верстъ тысячу пѣшкомъ отшагалъ и усталости не зналъ — вотъ какова злость-то была. У него, видите ли, дядя бездѣтный былъ, имѣнія тысячи двѣ душъ благопріобрѣтеннаго. Покойникъ женѣ завѣщалъ его, а мой лиходѣй сталъ духовную оспаривать. Вотъ, думаю, привелъ же Господь поплатиться да еще и за правду постоять. Взялъ у тетки довѣренность, ѣздилъ, хлопоталъ, писалъ и "записался"... У племянника-то, у губернатора, то-есть, сильна протекція была; тетку по міру пустилъ, а мнѣ хожденіе по дѣламъ воспретили...
"Указъ засталъ меня въ Малороссіи. Денегъ ни копейки, дѣваться некуда. Опять хотѣлъ руки на себя наложить, опять къ рѣкѣ пошелъ; но тутъ Господь мнѣ помощь явилъ... Встрѣтился я со старцемъ, сказывалъ, что идетъ онъ изъ Кіева въ Саровскую пустынь. Кто такой, не знаю, но человѣкъ Божій и даръ прозорливости имѣлъ. Сталъ разговаривать и всю-то мою жизнь ровно по книгѣ вычиталъ, И самъ не знаю, что со мной сдѣлалось; заплакалъ я — благодать-то Божія коснулась окаменѣлаго сердца. "Научи, говорю, старче, какъ горю помочь". — "Ступай, говоритъ, въ Кіевъ, помолись Іоанну Многострадальному, и твоимъ страданьямъ будетъ конецъ".
"Слова старца умилили мое сердце; въ тотъ же день добрелъ я въ Кіевъ. Много разъ хотѣлъ съ дороги воротиться, врагъ-отъ дѣйствовалъ. У самыхъ даже воротъ монастырскихъ смутилъ онъ меня, такую тоску нагналъ, что хотѣлъ-было я, не заходя во святую лавру — на Днѣпръ да въ воду. Но за молитвы праведнаго старца, давшаго мнѣ благой совѣтъ, избавилъ Господь отъ врага... И самъ не помню, какъ очутился у мощей Іоанна Многострадальнаго... И тутъ во мнѣ ровно что просіяло, и заплакалъ я сладкими слезами... Мерзка и нечестива показалась мнѣ прошлая жизнь!.. Вотъ теперь девятый годъ по обѣту, данному въ кіевскихъ пещерахъ, странствую по святымъ обителямъ".
Между тѣмъ подъѣхали мы къ Ключищамъ. Старикъ спѣшилъ туда къ храмовому празднику. Въ церкви того села стоитъ чудотворная икона, и къ ней на поклоненье изъ окрестныхъ мѣстъ сходится много богомольцевъ. Послѣ обѣдни залучилъ я къ себѣ Пояркова. Слово за слово, зашла рѣчь про бытъ уѣздныхъ чиновниковъ. Вотъ что онъ разсказалъ:
— Кто кого сильнѣй да важнѣй въ уѣздномъ городѣ, — вы не такъ говорить изволите. Ежели хотите знать, кто кого въ уѣздѣ больше — въ табель о рангахъ не смотрите; тамъ своя табель. Первое мѣсто въ городѣ — управляющій откупомъ: будь онъ чиновникомъ, будь борода — все одно. Ему и честь и уваженье, его и въ кумовья зовутъ и на свадьбы въ отцы посажёные. Каждый Божій праздникъ всѣ отъ обѣдни къ нему на закуски, каждое первое число всѣмъ чиновникамъ онъ шлетъ и вина, и пива, и меду, и наличными много-ль кому слѣдуеть, по "расписанью". Вотъ это самое расписанье и есть табель о рангахъ: кому откупщикъ больше платить, тотъ чиновникъ важнѣе, силы въ немъ больше. Важнѣе всѣхъ, конечно, исправникъ, а ежели городъ большой, богатый, купцовъ живущихъ въ немъ много, аль ярмонки при немъ знатныя есть, — то городничій. Если же городъ не важный, то городничій послѣдняя спица въ колесницѣ, и знать его никто не хочетъ, и не слыхать совсѣмъ про него; только-что въ мундирный день въ соборѣ на первомъ мѣстѣ станетъ — въ томъ и весь его авантажъ. Послѣ исправника — становой, потомъ секретарь земскаго суда да секретарь уѣзднаго. Эти люди первые, за ними пойдетъ мелкая сошка: судья, непремѣнный членъ, казначей, стряпчій, винный приставъ. А всѣхъ ниже штатный смотритель да учителя: ими никто не занимается, и никакого къ нимъ уваженія нѣтъ, откупъ имъ копейки не даетъ, къ самой даже Пасхѣ полштофа полугару не пришлетъ. И въ гости ихъ не зовутъ: развѣ когда изъ милости, аль для счету. Не во всякомъ городу окружные есть да лѣсничіе; а это люди первой статьи: окружной съ исправникомъ можетъ вровень стать, помощникъ его да лѣсничій выше станового, чуть-чуть не исправниками смотрятъ.
"А ежели насчетъ грѣховъ, такъ ихъ во всякомъ городу и во всякихъ чинахъ довольно... Про другихъ не стану говорить, зачѣмъ осуждать?.. А про свои грѣхи для чего не разсказать?.. Всенародное покаяніе очищаетъ вѣдь ихъ...
"Выросъ я въ канцеляріи; за приказнымъ столомъ и состарѣлся. А зналъ людей по одной только бумагѣ. Написано въ дѣлѣ: "Въ деревнѣ Колосковой крестьянинъ Василій Сидоровъ", ну и знаешь, что есть на свѣтѣ Василій Сидоровъ. Явится онъ къ тебѣ по дѣлу, только и думы, какъ бы побольше сорвать съ него. Не думаешь, будетъ ли Сидоровъ съ семьей завтра ужинать, объ одномъ помышляешь, губа-де у меня, у барина, къ сладкому наважена, а мужицкое горло, что суконное бердо, проглотитъ и долото. Пишешь, бывало, бумагу: "Съ крестьянина Миронова деньги взысканы", и знаешь, что у Миронова были деньги. Пишешь: "Кондратьевъ розгами наказанъ", и знаешь, что есть у Кондратьева спина А не сидятъ ли у Миронова ребятишки безъ молока, зажила-ль спина у Кондратьева, про то и не думаешь. Со всякаго берешь, а себя праведникомъ ставишь. Что-жъ? бывало, думаешь: по праздникамъ церковь Божію не обѣгаю, поповъ съ празднымъ принимаю, говѣю каждый годъ, въ большіе посты не скоромлюсь, нищимъ по силѣ помощи подаю, въ тюремномъ комитетѣ состою членомъ, ежегодныя пожертвованія на дѣтскіе пріюты, по письмамъ губернаторши, плачу исправно. Чего еще?..
"Святымъ себя считалъ, а врага слушалъ. Шепчеть, бывало, въ душу-то: "Карпушку-то Власьева прижми, денегь у него, у шельмы, много, пущай не забываетъ, что ты его начальство". И прижмешь Карпушку бумаги листомъ, а бумаги листокъ на рукѣ легокъ, а выйдетъ изъ-подъ руки, такъ иной разъ тяжелѣй каменной горы станетъ.
"Разъ были нужны деньги до зарѣзу: наличныя въ горку спустилъ, праздники подходятъ, покойница-жена шляпки требуетъ, салопъ съ куньимъ воротникомъ ей подай, въ губернское правленіе дань посылать срокъ двѣ недѣли ужъ минулъ. Хоть въ домѣ отъ мірского приносу всякаго припаса и вдоволь, да надо хорошенькаго винца купить, неравно губернскій чиновникъ наѣдетъ, не подашь ему мадеры деверье — шампанскаго подавай, да настоящаго, по три цѣлковыхъ бутылка. Просто бѣда: какъ бредень ни закидывай, рыбешка не ловится. Что дѣлать, какъ быть? А главное дѣло — губернское! Во-время не представишь — шесть выговоровъ на недѣлѣ закатятъ, и пошелъ подъ судъ, купайся тамъ.
"Почту получаю. Посмотримъ, думаю, — нѣтъ ли благостыни. Подтвержденій штукъ сорокъ, помѣчаю — "къ дѣду". Пачка публикацій о сыскѣ лицъ и имуществъ: ну, это извѣстно дѣло — подъ столъ, письмоводитель подберетъ, напишетъ: "на жительствѣ не оказалось", и конецъ. Отъ губернатора предписанія, да все пустяковыя: статистику требуетъ, да двухъ старыхъ дѣвокъ въ консисторію на увѣщанье переслать... Объявленія объ умершихъ солдатахъ, о взысканіяхъ, о скотскомъ падежѣ, много всякой дряни, а путнаго нѣтъ ничего. — Эхъ, несчастная ты доля моя!.. Еще распечатываю: губернаторша еще разъ пожертвовать въ пользу дѣтскаго пріюта приглашаеть. "Нѣтъ, думаю, шалишь, ваше превосходительство, — не до твоихъ поросятъ свиньѣ, коль ее самое палятъ на огнѣ". Съ горя да съ печали за печатны циркуляры принялся. Видно, тяжело было, что за нихъ принялся... Ихъ, бывало, никогда не читаешь, только сбоку помѣтишь: "къ свѣдѣнiю и руководству".
"Десятка полтора прочелъ — ничегохонько... Вдругъ, гляжу — милость-то Господня! У циркуляра сбоку припечатано: "объ отдачѣ малолѣтнихъ крестьянскихъ дѣтей въ Горыгорѣцкую школу Могилевской губерніи". — Э! Не штука — деньги, штука — выдумка!.. Вотъ она благодать-то гдѣ! Съ мѣста даже вскочилъ, запѣлъ отъ радости: Заутра услыши гласъ мой!
"Лошадей! В Ермолино!"... Прiѣхали. — "Къ волостному головѣ!.." Достучались. Вошли. Хозяйка въ задней избѣ самоваръ ставитъ, а хозяинъ, стоя у притолки, въ кулакъ зѣваетъ: на разсвѣтѣ дѣло-то было.
"— Что, говорю, Корней Сергѣичъ, здоровенько ли поживаешь?
"— Слава Богу, говоритъ, ваше благородіе, Богъ грѣхамъ терпитъ. I
"— Ну, слава Богу — дороже всего, говорю... Домашніе что? Хозяюшка здравствуетъ ли?
"— Что ей дѣлается?.. Вонъ съ самоваромъ возится... Ишь надымила какъ въ сѣняхъ-то!.. Грунька! Чего въ угли-то налила? . Эка дурь-баба!.. Дымъ сюда пройдетъ — у барина головка разболится.
"— Ничего, говорю, Корней Сергѣичъ... Ну, дочки что?.. Землемѣръ-отъ, чать, недаромъ мѣсяцъ у тебя выжилъ.
"— Эхъ, ваше благородіе, чего тутъ ворошить?.. Мало-ль чего толкуютъ?.. Чужи рѣчи не переслушаешь.
"— Ну, да про это что? Дѣвки молодыя! По-вашему, можетъ, такъ и надо. Парнишка-то что?
"— Ничего, ваше благородіе, растетъ. Часословъ скончалъ, на второй скамейкѣ сидитъ.
"— Дѣло хорошее... А вѣдь я, Корней Сергѣичъ, къ тебѣ съ повѣсткой... Читай-ка: человѣкъ ты грамотный. — И подаю ему циркуляръ. А народъ-отъ по захолустьямъ глупъ: видитъ, печатна бумага, да сбоку "министерство" стоитъ — глаза-то у него и разбѣжались. Ученъ еще мало, знаете.
"Прочелъ бумагу Корней, повертѣлъ въ рукахъ, на столъ кладетъ.
"— Мы, говоритъ, ваше благородіе, люди слѣпые, — извольте приказать, какое тому дѣло есть.
"— Что ты за слѣпой человѣкъ, Корней Сергѣичъ!.. Зачѣмъ на себя клепать? Читай-ка вотъ, сбоку-то: "объ отдачѣ малолѣтнихъ крестьянскихь дѣтей въ Горыгорѣцкую школу, Могилевской губерніи". Видишь? "— Вижу, ваше благородіе.
"— А слыхалъ ли ты про такую губернію? Про Могилевскую-то?
"— Никакъ нѣта, ваше благородіе, не слыхивалъ, что есть такая Могилевская губернія. Впервой слышу!
"— Эта губернія за Сибирью, на самомъ краю свѣта, — говерю ему. — И вся-то она, братецъ ты мой, состоитъ въ могилахъ. А на тѣхъ на могилахъ гора, и на той горѣ школу, вотъ видишь, завели... Крестьянскихъ ребятишекъ тамъ ко всякому горю пріобучаютъ: оттого и прозвана "на горѣ горецкая школа". Понялъ?
"— Невдомекъ, ваше благородіе: ваши рѣчи умныя, да наши головы глупыя.
"— Да полно малину-то въ рукавицы совать! Что въ самомъ дѣлѣ на себя клеплешь! У него и Власка кафизмы читаетъ, а самъ будто и печатнаго разобрать не можетъ. Бери бумагу-то, читай; не морочу вѣдь тебя... Печатное. Не самъ же я печаталъ. Видишь? "Объ отдачѣ малолѣтнихъ крестьянскихъ дѣтей"... А ты читай самъ!
"Корней ни живъ ни мертвъ: только пальцами сѣменитъ. Смекнулъ, куда дѣло-то клоню. А все-таки спрашиваетъ:
"— Какое-жъ тутъ до меня касательство, ваше благородіе?
"— Какъ какое касательство? Власкѣ-то который годъ?
"— Двѣнадцатый на масленицѣ пошелъ.
"— Такихъ и требуется. Читай-ка вотъ.
"— Нельзя ли помиловать, ваше благородіе?
"— Да какъ же я тсбя помилую? По ревизскимъ сказкамъ извѣстно вѣдь, у какого крестъянина какихъ лѣтъ сыновья. Что-жъ мнѣ изъ-за твоего Власки на свою голову бѣду брать... А?..
"Замолчалъ Корней. Повѣсилъ голову, лицо пятнами пошло. А я себѣ прималкиваю, изъ сундучка бумаги вынимаю да раскладываю ихъ по столу.
"— Нельзя ли какъ помиловать, ваше благородіе? — заголосилъ Корней.
"— Какъ мнѣ тебя миловать-то, Корней Сергѣичъ? Своего, что ли, сына замѣсто Власки по этапу высылать? Такъ у меня и сына-то нѣтъ.
"— Все въ вашихъ рукахъ, ваше благородіе... Какъ Богъ, такъ и вы!.. Помилуйте, заставьте за себя вѣчно Бога молить.
"Корнеева жена въ избу вошла, знаетъ ужъ, о чемъ дѣло идетъ. Повалилась на полъ, ухватилась мнѣ за ноги, воетъ въ источный голосъ на всю деревню. Услыхавши материнъ вой, дѣвки прибѣжали, тоже завыли, тоже въ ноги. А Власка, войдя въ избу, сталъ у притолки, самъ ни съ мѣста. Побѣлѣлъ, ровно полотно, стоитъ, ровно къ смерти приговоренъ.
"— Душно что-то здѣсь, — молвилъ я Корнею: — на крыльцо выйду. Хочешь, вмѣстѣ пойдемъ.
"Вышли на крыльцо. Хозяйка почти безъ дыханія. Дѣвки-было за нами, да Корней цыкнулъ на нихъ.
"Сѣлъ на крыльцѣ, трубочку закурилъ, покуриваю себѣ... Говорю Корнею таково пріятно да ласково:
"— Избы не хочу сквернить этимъ куревомъ... Знаю, что старинки держишься, скитамъ вѣруешъ... Такъ я на крылечкѣ, чтобъ у тебя боговъ не закоптить... Садись-ка рядкомъ, Корней Сергѣичъ, потолкуемъ...
"Потолковали. На пяти золотыхъ покончили. Написалъ я Власку нѣмымъ и увѣчнымъ, въ Горыгорѣцкую, значитъ, негоднымъ.
"Съ легкой Корнеевой руки у меня дѣло какъ по маслу пошло. Сколько ни было въ стану богатыхъ мужиковъ, — всѣхъ объѣхалъ, никого не; забылъ. Сулилъ могилы да на горахъ горе, получилъ за каждаго парнишку по золотенькому, въ глухіе, въ нѣмые писалъ ихъ... Мужики рады-радешеньки отбывши такое великое горе. Всѣмъ праздникъ, а мнѣ вдвое: — у жены салопъ и шляпка съ бѣлымъ перомъ, точь въ точь какъ у вицъ-губернаторши; у полюбовницъ, что въ стану держалъ: у одной шелково платье, у другой золотная душегрѣйка; шампанскаго вдоволь, хоть на мѣсяцъ пріѣзжай губернскіе... А главное, въ губернскомъ правленіи остались довольны; крѣпко, значитъ, на мѣстѣ сижу.
"Да-съ, бывалъ я коткомъ, лавливалъ мышекъ.
"Вся штука въ томъ, что надо остроту имѣть, чтобъ показать мужику дѣло не съ той стороны, какъ оно есть. Это у насъ называлось "перелицовать". Кто мастеръ на это, будетъ сытъ, и дѣтки безъ хлѣба не останутся. Законъ, какъ толково ни будь написанъ, все въ нашихъ рукахъ: изъ каждой бумаги хочешь — свѣчкуНиколѣ сучи, хочешь — посконну веревку вей... А мужикъ что понимаетъ? Онъ человѣкъ простой: только охаетъ да въ затылкѣ чешетъ. До Бога, говоритъ, высоко, до царя далеко. Похнычетъ-похнычетъ — и перестанетъ.
"А нѣтъ ничего прибыльнѣй, какъ раскольники. Народъ ужъ такой: обижаются даже на того, кто не беретъ. Кто взялъ, на того надѣются, что не выдастъ и все по-ихнему сдѣлаетъ; а кто не взялъ, того боятся, притѣснителемъ обзываютъ, и пронесутъ имя его, яко зло — до самыхъ высокихъ степеней... Такая ужъ вѣра у нихъ: имъ шагу стунить нельзя, чтобы чего-нибудь супротивнаго закону не сдѣлать. Паспортовъ, по-ихнему, не надо, для того, что антихристову печать означаютъ. Оттого безпаспортнымъ у нихъ пристанище, къ тому-жъ безъ бѣглыхъ имъ во всемъ невозможно: попы ли, большаки ли ихніе, народъ все "скрыющійся", попросту сказать — бѣглый. А это нашему брату и на руку. У меня въ стану скиты были — дно золотое.
"Въ каждомъ по десяти, по двѣнадцати обителей, въ каждой обители настоятельница, старицъ и бѣлицъ штукъ пять-десятъ и побольше. Это "лицевыхъ", значитъ, такихъ, что съ паспортами живутъ... Кромѣ того "скрыющихся" много. Каждая настоятельница за "лицевую" въ годъ золотыхъ по два платитъ, а за "скрыющуся" меньше тридцати взять нельзя.
А у богатыхъ раскольниковъ еще такое заведеніе есть, что ежели купеческой дочкѣ пошалить случится и она тяжела станетъ, ее посылаютъ въ скиты, будто бы къ тетушкѣ тамъ какой-нибудь погостить, въ своемъ-то бы городу огласки не было, женихи бы послѣ не обѣгали. Тутъ, бывало, пожива хорошая: дѣвка-то пріѣдетъ съ деньгами, съ нея за то, чтобъ дѣвичьей тайны не огласить, а ребеночка принесетъ — слѣдствія-бъ не производить!..
"Большой праздникъ подходитъ: изо всѣхъ обителей къ тебѣ съ подносами: къ Пасхѣ — на куличи, къ Петрову дню — на барана, къ Успенью — на медъ, къ Покрову — на брагу, къ Рождеству — на свинину, къ масленицѣ — на рыбу, къ Великому посту — на рѣдьку да на капусту.
"А то еще за сборами по городамъ матери ѣздятъ. Пріѣдутъ передъ зимнимъ Николой, воротятся къ Благовѣщеньеву дню... Ѣдучи въ путь, приходятъ паспорты явить... Со сбору воротятся, опять являются — и чего тутъ, бывало, ни натащатъ. Котора въ Саратовъ ѣздила — рыбы да икры, котора въ Казань — сафьяну на сапоги, котора изъ Екатеринбурга пріѣхала — нельмы-рыбы да печатокъ изъ камней самоцвѣтныхъ, съ Дону — балыковъ, изъ Москвы — сукна, матерій разныхъ, всякаго, значитъ, фабричнаго дѣла. Самому ни съѣсть ни износить, лишки нужнымъ людямъ въ губернію шлешь... Они довольны, и оттого насчетъ непріятностей опасенія не предвидится.
"Въ скитъ пріѣдешь — угощенье тутъ тебѣ богатой рукой. Спервоначалу все чинно: сядешь за столъ съ чиновниками, что прихватишь съ собой разгуляться, матери во всемъ чину у дверей стоятъ: въ вѣнцахъ, во иночествѣ, — шапочка такая плисовая у нихъ есть, иночествомъ зовется! — на плечахъ у всѣхъ манатейки — пелеринки этакія черныя съ красной выпушкой. У каждой въ рукѣ лѣстовка: стоятъ смиренно, глядятъ умильно, рѣчь ведетъ одна игуменья, да развѣ еще келарь, стряпка значитъ, примолвитъ: "милости просимъ", когда на столъ нову перемѣну ставитъ. Рядовыя старицы только вздыхаютъ да молитвы про себя шепчутъ. Бѣлицъ тутъ не бываетъ, — тѣ по свѣтлицамъ сидятъ. И велишь, бывало, матерямъ пить, ихнимъ же добромъ ихъ угощаешь. Хоть всѣ онѣ, кромѣ престарѣлыхъ, до винца и охочи" — а спервоначалу тоже блюдутъ себя, церемонятся. Выругаешь хорошенько, примутся за чарочки... Перепьются, потому что не смѣютъ ослушаться...
"Тогда къ бѣлицамъ въ гости. А бѣлицы бывали хорошія" молодыя, красивыя, полныя такія да здоровенныя — кровь съ молокомъ. Ходятъ чистенько: юбки, рубашки миткалевыя, кофточки полотняныя... При стороннихъ въ черныхъ сарафанахъ съ цвѣными широкими ситцевыми передниками. Пойдешь по свѣтлицамъ: тамъ онѣ сидятъ, бисерны кошельки вынизываютъ, шелковы пояски ткутъ, по канвѣ шерстями да синелью вышиваютъ... Такая тутъ возня пойдетъ, что безъ грѣха никогда, бывало, кончиться не можеть... Насчеть этого слабеньки...
"А вѣдь ихъ винить нельзя. У крестьянской дѣвки хоть много работы, да въ году три радости есть: на масленицѣ покататься, на Святой покачаться, на Троицу вѣнки завивать. А келейны бѣлицы тяжелаго дѣла не знаютъ, снують цѣлый день изъ часовни въ свѣтлицу, изъ свѣтлицы въ часовню каноны читаютъ да кошельки вяжутъ — вотъ и работа вся. А ѣдятъ сладко, спятъ мягко, живутъ пространно, всякому пальчику по чуланчику — дурь-то въ голову и лѣзетъ. По-ихнему же это и не грѣхъ, а только паденіе: безъ грѣха, слышь, нѣтъ покаянія, а безъ покаянья и спасенія нѣтъ. Потому дѣвицѣ и дозволено согрѣшить, было бы въ чемъ каяться и тѣмъ спасеніе получить. Такая ужъ вѣра.
"А когда благодѣтели, значитъ, богатые купцы, пріѣдутъ въ скитъ, тутъ не то... Не тѣмъ обитель смотритъ, точно въ самомъ дѣлѣ истинное благочестіе въ ней обитаетъ. Поведутъ матери благодѣтеля въ часовню, тамъ старицы стоятъ чинно, рядами, въ полномъ чину, на вѣнцѣ у каждой креповая "наметка", все лицо она покрываетъ. Вездѣ лампадки, вездѣ свѣчи горятъ. Въ серединѣ стоитъ "уставщица", смиренно въ землю глаза опустивъ, внятно читаетъ старинныя книги. Чистыми, звонкими голосами стройно бѣлицы поютъ по крюкамъ, демественнымъ разводомъ. Кланяются разомъ, передъ земными поклонами бросаютъ на полъ подручники разомъ, подымають ихь разомъ, лѣстовки перебираютъ разомъ. Слова сторонняго не молвятъ, въ сторону не взглянутъ — да этакъ часовъ пять либо шесть сряду. Благодѣтель-отъ упарится, умается и самъ себѣ думаетъ: "Вотъ оно гдѣ благочестіе-то, вотъ она гдѣ старая-то вѣра!.."
"И пригоршнями благостыни отвалитъ... А домой пріѣдетъ, братьѣ своей зачнетъ говорить: "Видѣлъ я, братія, скиты... Ужъ такое тамъ благолѣпіе, ужъ такое тамъ благочестіе: истинно земные ангелы, небесные же человѣки". А небесные человѣки — только-что благодѣтель вонъ изъ скита, на радостяхъ отъ хорошей выручки, — старицы за рюмочку, а бѣлицы за мила дружка за сердечнаго.
"Благодѣтели на каноны и на негасимую денегъ скитницамъ пересылаютъ много. Ежели гдѣ-нибудь, хоть въ дальнемъ какомъ городѣ, богатый раскольникъ умретъ, родственники посылаютъ милостыни "на кормъ братіи". Тѣ деньги идуть настоятельницамъ, у нихъ въ каждой обители общежительство: пьютъ, ѣдятъ на общій счетъ. Кромѣ того, на "негасимую свѣчу" присылаютъ, значитъ, чтобъ читать псалтирь по покойникѣ денно-нощно шесть недѣль, либо полгода, либо годъ, глядя по деньгамъ, и каждый день пѣть "канонъ за единоумершаго". Иной разъ придется рублевъ по пяти на скитницу, богачи-то присылаютъ на всѣ скиты тысячъ по десяти, на ассигнаціи... Дѣлежъ бываетъ въ скрытности, опричь игуменій да какихъ-нибудь знатнѣющихъ, никого тутъ не бываеть... А сборы имъ закономъ воспрещены; потому онѣ завсегда у насъ въ рукахъ.
"Случится узнать, — привезли панафидныя деньги и будутъ дѣлить въ такой-то обители. Поѣдешь, бывало; но какъ ни пріѣдешь — ничего не застанешь, а по всему видно, что вотъ сейчасъ изъ кельи вонъ разбѣжались... Когда и во-время попадешь, да у нихъ въ скитахъ дома нарочно такіе построены: ходы въ нихъ да переходы, темные коридоры, чуланы да тайники, скрытные проходы межъ двойными стѣнами, подъ двойными полами, и подземные ходы изъ одной обители въ другую есть. Имъ безъ того нельзя, — такая ужъ у нихъ вѣра, что вся на бѣглыхъ стоитъ. Прячутъ ихъ въ тайникахъ-то въ случаѣ надобности.
"Разъ мнѣ удалось на дѣлежъ попасть. Узналъ, что изъ Сибири большую сумму привезли и будутъ дѣлить у матери Иринархи въ обители. На ту пору былъ я у матери Иринархи по какому-то дѣлу, а у нея купеческая дочка изъ Москвы жила и со мной, грѣшнымъ дѣломъ, по тайности въ любви находилась. А скитскія дѣвки, я вамъ доложу, бѣда какія неотвязчивыя; ежели съ которой сошелся, требуетъ, чтобы въ гости жаловалъ, а ежели долго въ скитѣ не бывалъ, плачетъ, укоряетъ — забылъ-де меня...
"— Знаешь ли что, — говорю возлюбленной своей: — вѣдь у васъ завтра собраніе будетъ, а мнѣ больно хочется посмотрѣть на него. Я бы сегодня такъ сдѣлалъ, будто уѣду изъ скита, а самъ у тебя въ свѣтлицѣ останусь, ты мнѣ ихнее-то собраніе изъ тайничка и покажешь.
"Обрадовалась моя Варвара Абрамовна, что цѣлыя сутки у ней въ свѣтлицѣ пробуду... Велѣлъ я письмоводителю мою шубу надѣть, да чтобъ по голосу его не признали, приказалъ ему пьянымъ быть, и вышло такъ, будто я напился до безчувствія, и меня, положивши въ сани, изъ скита вонъ увезли.
Цѣлыя сутки пробылъ я у Варвары Абрамовны, а подъ вечеръ черезъ тайничокъ внизъ спустился и сталъ возлѣ Иринархиной кельи. Дырочка тамъ проверчена: все видно.
"Собрались матери, приказчика привели, что деньги привезъ, помолились, письма прочитали, канонъ за умершаго пропѣли, кутьи поѣли и усѣлись — деньги дѣлить. Самая полночь была. Только что деньги на столѣ онѣ разложили, я изъ тайника, да середь честной компаніи и сталъ.
"— Здорово-ль, говорю, поживаете, преподобныя матери?.. Что-жъ меня-то въ долю не принимаете?
"Заметались. А при мнѣ охотничій рогъ былъ. Затрубилъ... Сотскіе да разсыльные — а имъ напередъ велѣно было тайнымъ образомъ къ ночи вкругъ обители собраться — голосъ стали подавать.
"— Слышите, говорю, матери? Мои-то молодцы русака въ скиту учуяли! Да не ты ли русакъ-отъ, почтенный? — говорю приказчику. — Кажи паспортъ!
"— Паспорта нѣтъ;. въ городѣ на квартирѣ, говоритъ, покинулъ.
"— Это мнѣ все равно. Ежели при тебѣ паспорта нѣтъ, милости просимъ въ кутузку.
"— Да я, говоритъ, купеческій сынъ.
"— А хотя ты и купеческій сынъ, да есть пословица: отъ тюрьмы да отъ сумы никто не отрекайся. Сидятъ въ тюрьмѣ и дворяне, не то что ваша братья, купцы.
"Такъ да этакъ, смиловался я, отпустилъ приказчика. Три тысячи на ассигнаціи мнѣ досталось. Читали-ль матери заказной псалтирь, нѣтъ ли — того не знаю.
"А ужъ какъ легковѣрны онѣ, такъ просто на удивленье! Жила въ Чернушинскомъ скитѣ среднихъ лѣтъ дѣвка, звали ее Пелагея Коровиха. Жила у матерей долго, скитскіе порядки знала; да скружилась, — ее и прогнали. Въ городъ переѣхала. Сайки на базарѣ продавала, съ печенкой у кабака сидѣла — перебивалась этакой торговлей. Познакомилась она съ отставнымъ солдатомъ Ершовымъ, что лѣтъ съ десятокъ при земскомъ судѣ въ разсыльныхъ былъ, по всему уѣзду знали его. Запивать сталъ — потерпѣли-потерпѣли, однако выгнали наконецъ. Приходитъ онъ къ Коровихѣ, на судьбу плачется: "не знаю, говоритъ, что и будетъ со мной; удавиться думаю, хуже будетъ, какъ съ голоду помру". Посовѣтовались — да и придумали штуку! Обрѣзала Коровиха косу, добыла гдѣ-то вицмундиръ, чиновникомъ одѣдась, орденъ св. Станислава на шею надѣла. Достали лошадей; Коровиха въ сани, Ершовъ на козлы, да ночнымъ временемъ въ скитъ, только не въ тотъ, гдѣ Коровиха жила, а въ другой, гдѣ не знали ее. А по уѣзду еще не было извѣстно, что смѣненъ Ершовъ, и онъ по дорогѣ сказываетъ, что посланъ исправникомъ при чиновникѣ, что по раскольничьему дѣлу изъ Петербурга пріѣхалъ. Передъ Коровихой всѣ шапки ломаютъ; видятъ, баринъ большой: кресть на шеѣ.
"Пріѣхали. Разбудилъ Ершовъ настоятельницу. "Вставай, говорить, скорѣй, мать Евфалія: бѣда твоя до тебя дошла. Чиновникъ изъ самаго Питера пріѣхалъ. Чуть ли часовню не станетъ печатать". Евфалія заохала, Ершовъ ей свое:
"— Меня, говоритъ, исправникъ нарочно съ нимъ послалъ, чтобъ тебѣ, по силѣ возможности, какую ни на есть помощь подать.
"— Кормилецъ ты мой!.. — завопила Евфалія. — Помоги ты мнѣ старой старухѣ, а ужъ я тебя не оставлю... Заставь за себя Бога молить!.. — А сама межъ тѣмъ Ершову въ руки зелененькую.
"— А ты вотъ что, мать Евфалія, — говоритъ Ершовъ: — сдѣлайся-ка съ нимъ, какъ знаешь; поблагодари его честь. Исправникъ велѣлъ сказать, что онъ подходящiй, благодарить его можно.
"— Дай Богъ здоровья его высокородію Петру Ѳедорычу, — говоритъ Евфалія: — что на разумъ наставляетъ меня старую да глупую.
"А чиновникъ-Пелагея ужъ въ кельѣ... Очки на носу, бумаги разбираетъ. Вошла къ нему мать Евфалія ни жива ни мертва.
"— Какъ тебя звать? — крикнула ей Коровиха.
"— Евфалія грѣшная, ваше превосходительство.
"— По отцѣ?
"— То-есть по-бѣлически-то зовутъ меня Авдотья Маркова; а это значитъ по-иночески: Евфалія грѣшная.
"— Да развѣ ты смѣешь иноческимъ именемъ называться? — закричала Коровиха и ногами затопала.
"Да приподнявши платокъ, что Евфалія на себя въ роспускъ накинула, увидала подъ нимъ и манатейку и вѣнецъ... Пуще прежняго закричала:
"— Это что такое? Это что надѣто на тебѣ?.. Не знаешь развѣ, что за это вашу сестру въ острогъ сажаютъ? Въ кандалы старую каргу, — крикнула Ершову Коровиха: — въ острогъ ее, шельму, вези!
"— Слушаю, ваше превосходительство! — говорить Ершовъ.
"— Подай изъ саней кандалы! — крикнулъ онъ, выйдя въ сѣни, извозчику.
"Ровно громъ грянулъ въ обители: въ ногахъ валяются, милости просятъ. Тутъ и промахнись Коровиха.
"— Давай, говоритъ, десять цѣлковыхъ да штофъ пѣннику.
"Тотчасъ принесли и деньги и пѣннику... Только тутъ всѣ и поусумнились: что-жь это за важный чиновникъ, коль за дѣло, что тысячи стоитъ, только десять цѣлковыхъ потребовалъ... Опять же ни мадеры, ни рому, ни другого дворянскаго пойла ему не надобно, а вдругъ подай пѣннику! Неподалеку отъ скита исправникъ въ то время на слѣдствiи былъ. Ему дали знать, тотъ нагрянулъ. Входитъ въ келью, а Коровиха сь Ершовымъ, штофикъ-отъ опорожнивши, по лавкамъ лежатъ. Такъ и взяли ее въ вицмундирѣ и съ крестомъ на шеѣ. По суду три года въ рабочемъ домѣ потомъ просидѣла.
"Чего въ тѣхъ скитахъ не творилось! Да воть хоть про друга моего, про Кузьку Макурина рассказать. Былъ онъ изъ удѣльныхъ крестьянъ, парень еще молодой. Отецъ у него кузнечилъ, а когда померъ, довольно деньжонокъ сыну оставилъ, и домъ — полну чашу, и кузницу о двухъ наковальняхъ. Неразумному сыну родительское богатство въ прокъ не пошло; не понравилось Кузькѣ ремесло отцовское: ковать жарко, продавать холодно. Черной работы не жаловалъ; захотѣлось ему бѣлоручкой жить — значитъ отъ кузницы подальше, меньше бы копоти было. Годика въ два родительское добро все по ниткѣ спустилъ. Къ винцу да къ сладкой ѣдѣ привыкъ, а въ мошнѣ-то пусто. И почать ломомъ да отмычками добывать. Разъ пять попадался, да каждый разъ по суду въ подозрѣньи только оставляли. Поймали, наконецъ, на дѣлѣ, въ солдаты приговорили, потому что недѣли до совершенныхъ лѣть у него не хватало.
"На другой же день, какъ сдали его, онъ бежалъ. По деревнямъ проживать опасно было; — онъ въ скиты. Пришелъ къ матери Маргаритѣ — "Бѣгаю, говорить, оть антихриста, и ты, матушка, меня въ стѣнахъ своихъ сокрой".
"Маргарита разжалобилась, взла Кузьку на конный дворъ въ работники. Тутъ онъ зажилъ припѣваючи: сытъ, пьянъ, одѣтъ, обуть... А главное, живучи подь крылышкомъ Маргариты, никого не бойся, даромъ что бѣглый. Мы съ ней жили въ добромъ согласіи. Иногда развѣ что скажешь ей: "Кузька-то у тебя больно пространно живетъ, спрячь его до грѣха". Ну и припрячетъ.
"Кузька со мной подружился черезъ то, что Маргаритину племянницу Евпраксію Михайловну мнѣ предоставилъ. Изо Ржева была, купеческая дочка — съ офицером провинилась ее и послали къ теткѣ стыдъ прикрывать. Скитское житье ей по нраву пришлось — осталась вь кельяхъ... Ну, Кузька, спасибо ему, помогалъ, очень даже помогалъ. Оттого и завелась у мена дружба съ нимъ.
"Неспокойный быль человѣкъ. Чѣмъ бы, кажется, не житъе ему было у матерей? Такъ нѣть, пакостить началъ и скитницъ мнѣ выдавать. Шепнеть, бывало: "Приходите, ваше благородіе, тихими стопами ночью подъ Успеньевъ день къ матери Ѳеозвѣ въ моленную; бѣглый попъ пріѣхалъ, въ потняной церкви станетъ служить".
"Нагрянешь, во всемъ чину службу застанешь. "Это что? Ты кто такой? Вяжи!" Матери забѣгаютъ, ровно мыши въ подпольѣ: котора антиминсъ за пазуху, котора сосуды въ карманъ, съ попа ризы деретъ. А попъ ровно хмельной, самъ шатается, а норовить въ уголъ, чтобъ оттуда въ тайникъ да скрытыми переходами въ другу обитель, а оттолѣ въ лѣсъ. Зналъ я эти штуки-то: "Нѣтъ, говорю, отче святый, отъ меня не улизнешь, знаю я ваши мышиныя норки, а протяни-ка ты лучше стопы свои праведныя, вонъ сотскiй-оть хочеть кандалы на тебя набивать".
"Старицы въ ноги.
"— Батюшка. ваше благородіе, положи гнѣвъ на милость!
"— Дамъ я вамъ милость, говорю: вяжи всѣхъ да подводы подъ нихь снаряжай... Всѣхъ въ острогъ.
"А онѣ:
"— Помилосердуй, милость на судѣ хвалится.
"— Дамъ я вамъ милость!.. Вяжи всѣхъ да гаси свѣчи: часовню-то запечатаю.
"А самъ изъ кармана шнурокъ, печатъ да сургучъ. Всегда при себѣ держалъ: страхь внушають.
"— Да заставьте же, ваше благородіе, за себя Бога молить, — вопятъ старицы: — помилосердуйте!..
"— Да что вы, говорю, пристали ко мнѣ?.. Ничего не могу сдѣлать, губернаторъ предписалъ. Сами знаете: твори волю пославшаго.
"— Да все въ твоихъ рукахь, батюшка, ваше благородіе?.Какь Богъ, такъ и ты!..
"Дали. Попа въ кибитку, а мы къ Ѳеозвѣ чай пить да сь бѣлицами балясы точить.
"Провѣдаеть Кузька: подъ моленну новы столбы подвели; скажеть. Пріѣдешь въ скить, найдешь починку, запечатаешь моленную. Пообѣдаешь, разгуляешься, возьмешь, распечатаешь.
"А на Кузьку ни одна изъ матерей подозрѣнія не имѣла. Думаютъ: "Свой человѣкъ, состоить по древнему благочестію, какъ же ему Іудой-предателемъ быть". А въ своей обители у Маргариты пакостей онъ не творилъ.
"Не сдобровалъ однако у скитницъ мой Кузька: очень ужъ безобразную жизнь повелъ, стали матери имъ тяготиться, а прогнать боялись, потому что, ежели прогнать, скитъ сожжетъ. Напился онъ разъ съ попомъ Патрикіемъ до-нельзя и зачалъ спорить съ нимъ о божественномъ... Спорили они, спорили — Кузька въ ухо попа: "я, дескать, тебя, ревнуя по истинной вѣрѣ, аки Никола святитель Арія — заушаю!.." А попъ-отъ черезъ день возьми да Богу душу и отдай... Слѣдствія не было: бѣглый бѣглаго убилъ, оба люди не лицевые. Такъ оно и заглохло.
"Послѣ того его и прогнали. По деревнямъ шататься сталъ гдѣ день, гдѣ ночь. Тяжело пришлось житье: въ водкѣ вкусъ позабылъ. Конокрадствомъ вздумалъ промышлять, да на первой клячонкѣ попуталъ грѣхъ: поймали Кузьку, — ко мнѣ.
"— Что, говорю, попался?
"— Попался, говоритъ, ваше благородіе, такая ужъ судьба моя проклятая!.. А у меня до васъ есть секретъ.
"— Какой?
"— Важный секретъ, ваше благородіе. Могу сказать только одинъ на одинъ... Потому секретъ по первымъ двумъ пунктамъ, государственный секретъ, ваше благородіе...
"Пошли въ боковушку. Сказалъ.
"Выпили мы съ нимъ въ канцелярію, сталъ я съ Кузьки показаніе снимать.
"— Зовутъ меня Иваномъ; какъ по отцѣ и чей родомъ, не помню, сколько лѣтъ, не знаю; грамотѣ россійской читать и писать умѣю, въ штрафахъ и подъ судомъ не находился, по девятой ревизіи покуда никуда не приписанъ, движимаго и недвижимаго имѣнія за мной нѣть никакого, опредѣленнаго промысла или занятiя не имѣю, а прибывъ въ прошедшемъ году въ здѣшній Пискомскій уѣздъ, занимался дѣланіемъ фальшивой монеты. На таковое ремесло былъ склоненъ торгующимъ по свидѣтельству третьяго рода крестьяниномъ Маркомъ Емельяновымъ, каковый Маркъ Емельяновъ и научилъ меня, сь помощію собственныхъ его инструментовъ, какъ россійскую, такъ и иностранную монету чеканить. А ту фальшивую монету, изъ опасенія подозрѣнія и законнаго по суду воздаянія въ случаѣ открытія, производили мы въ разныхъ мѣстахъ... — Послѣ того и пошелъ перечислять мужиковъ, что самые богатые были... Во свидѣтельство представлялъ два фальшивые талера и старинный цѣлковый, тоже фальшивый. — И сильно скорбя о содѣянномъ преступленіи и жестоко мучась угрызеніемъ совѣсти, рѣшился я въ присутствіи вашего благородiя чистосердечно объяснить о содѣянномъ мною преступленіи, что вы уже и слышали отъ меня. Имѣю неотъемлемое право на справедливо заслуженное мною наказаніе и, предаваясь въ волю закона, прошу со мною учинить, что правосудіе повелѣваетъ.
"Сдѣлавъ такое показаніе, Кузька бойко подписался по всѣмъ статьямъ: "Къ сему показанію Иванъ, непомнящій родства, руку приложилъ".
"Велѣлъ я заковать Ивана Непомнящаго и поѣхалъ съ нимъ да съ понятыми къ Марку Емельянову. Обыскъ произвели — ничего не отыскали. Маркъ, извѣстно дѣло: "Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю, впервой того человѣка и вижу". Поставилъ ихъ на очную ставку.
"Кузька говоритъ: — Побойся Бога, Маркъ Емельянычъ, какъ же ты меня не знаешь? Да не я-ль у тебя двѣ недѣли выжилъ? Да не ты-ль меня училъ монету дѣлать? Да не ты-ль хвалился, что сдѣлаешь монету лучше государевой?
"Маркъ и руками и ногами, а Кузька ему:
"— Нѣтъ, постой, Маркъ Емельянычъ, у меня вѣдь улика есть.
"— Какая улика? — спрашиваетъ Маркъ Емельяновъ.
"— А вотъ какая: прикажите, ваше благородіе, понятымъ въ избу войти.
"Я велѣлъ, Кузька и говоритъ имъ:
"— Вотъ смотрите, православные, подъ этой подъ самой лавкой я гвоздемъ нацарапалъ такія слова, что съ 1 по 22 октября съ Маркомъ Емельяновымъ вотъ въ этой самой избѣ я триста талеровъ начеканилъ.
"Посмотрѣли подъ лавку, — въ самомъ дѣлѣ тѣ слова нацарапаны.
"Вязать-было Марка — въ острогъ сряжать, да сладились. Отъ него къ другимъ богатымъ мужикамъ поѣхали... И всѣхъ объѣхали. А какъ объѣхали всѣхъ, велѣлъ я Кузькѣ бѣжать, кандалы подпиливши, самъ и пилочку далъ ему. Дѣло заглохло.
"А Кузька, извольте видѣть, когда по деревнямъ шатался, надписи такія у богатыхъ мужиковъ царапалъ. Попросится ночевать Христа ради, ляжеть на полу, да ночью, какъ всѣ заснутъ, и ну подъ лавкой исторіи прописывать.
"Послѣ того Кузька попомъ оказался и до сихъ, слышь, поръ попитъ. Есть на рубежѣ двухъ губерній, Хохломской да Троеславской, деревня Худякова; половина — въ одной губерніи, другая — въ другой. Въ той деревнѣ мужичокъ проживалъ, Левкой звали — шельма, я вамъ доложу, перваго сорта, а промышлялъ онъ попами. Содержать бѣглыхъ поповъ на губернскомъ рубежѣ было ловко: изъ Троеславской губерніи нагрянутъ — въ Хохломскую попа, изъ Хохломской — въ Троеславскую его. Левку всѣ раскольники знали, отъ него попами заимствовались. Съ этимъ самымъ Левкой и сведи дружбу Кузька Макуринъ — днюетъ и ночуетъ у него, такіе стали друзья, что водой не разольешь. Рыбакъ рыбака далеко въ плёсѣ видитъ, а воръ къ вору и нехотя льнетъ.
"Лежитъ разъ Кузька у Левки въ задней избѣ на полатяхъ, а попъ, подъ вечеръ взъѣхавши къ Левкѣ да отдохнувши послѣ дороги, сидитъ за столомъ. Избу заперъ, зачалъ деньги считать, что за требы набралъ по окольности. Смотритъ Кузька съ полатей, а самъ тоже считаетъ: считалъ-считалъ и счетъ потерялъ. Слѣзъ тихохонько съ печи, отомкнулъ дверь, вышелъ — попъ не видитъ, не слышитъ... Кузька въ переднюю. "Будитъ Левку: — Вставай, говоритъ, дѣло есть. — Левка всталъ, Кузька ему говоритъ: — Попъ деньги считаетъ, я подсмотрѣлъ. Такая, братецъ, сумма, что за нее не грѣхъ и въ тюрьмѣ посидѣть. Съ такими деньгами, Левушка, вѣкъ свой можно счастливу быть, на Низъ можно сплавиться, въ купцы тамъ приписаться.
"Соблазнилъ.
"— А видывалъ ли когда-тебя отецъ-отъ Пахомій? — спрашиваетъ Левка.
"— Отродясь, — говоритъ Кузька: — не видывалъ.
"— Дѣлай же вотъ какъ да вотъ какъ. "Пошли пріятели въ заднюю, гдѣ попъ-отъ свои дѣла правилъ... А хоть дверь и отперта была, все-таки, чтобъ Пахомію не подать сомнѣнья, Левка постучался, входную молитву творя.
"— Аминь! — отвѣтилъ попъ изъ избы. — Кто тамъ?
"— Я, батюшка, отецъ Пахомій, хозяинъ.
"— Сейчасъ, свѣтъ, отопру... Эко диво како! Дверь-то была отомкнута!.. Забылъ, видно, запереть, вотъ вѣдь память-то какая у меня стала.
"Вошли Левка съ Кузькой. А деньги у попа ужъ припрятаны. Началъ положили у Пахомія, простились и благословились.
"— Вотъ, батюшка, отче Пахоміе, — говорилъ Левка: — нашъ христіанинъ, именемъ Косьма, исправиться желаніе имѣетъ, давно мнѣ кучился свести его къ іерею древляго благочестія.
"Кузька въ ноги попу. — Прими, говоритъ, отче святый, на духъ.
"— Богъ благословитъ, чадо, — отвѣтилъ Пахомій: — время теперь тихое, исправлю, пожалуй.
"Левка вышелъ, Пахомiй епитрахиль надѣлъ, требникъ на налой положилъ.
"— Клади началъ! — говоритъ.
"Положили началъ. Легъ Кузька ничкомъ, Пахомій ему голову епитрахилью покрылъ и началъ "исправу":
"— Рцы ми, чадо Косьмо...
"А Кузька поднялъ голову, говоритъ ему:
"— Отче святой, совѣсть-то моя очень сумленна, — рцы ми прежде: по отлученіи отъ великороссійскія церкви принялъ ли ты "исправу втораго чина" съ проклятіемъ ересей?
"— Нѣтъ, чадо, — говоритъ Пахомій: — "исправѣ втораго чина" и проклятію ересей азъ грѣшный по правиламъ не подлежу, того ради, что и крещеніе имѣю старое и рукоположеніе старое.
"— А гдѣ-жъ ты старое-то рукоположенье сыскалъ? — спросилъ Кузька, ставъ на ноги передъ Пахоміемъ. — Кто тебя въ попы-то ставилъ?
"— Да не смущается сердце твое, чадо Косьмо, вѣдай, яко имамы нынѣ архіереевъ древляго благочестія. Начало же сему произволенію бысть сицевое.
"— Ну, послушаемъ, пожалуй, какое тутъ у васъ было произволеніе, — молвилъ Кузька, садясь на лавку. — Садись и ты, отецъ Пахомiй, разсказывай, какое было произволеніе.
"— Есть, мой свѣтъ, киновія Бѣлокриницкая. Исперва обитаема была едиными токмо мнихами, священныхъ же особъ въ себѣ не имѣла, нынѣ же Божіею къ намъ милостiю получила архипастыря. Вси несумнящеся о семъ христіане, елико обрѣтается, ихъ въ поднебесной, въ томъ увѣрены. Та киновія, влекуще сѣмя свое отъ древнихъ оныхъ кубанцевъ, рекше некрасовцевъ, зашедшихъ туда съ большимъ количествомъ народа, съ женами и дѣтьми. И тако сіи вышереченные кубанцы, рекше некрасовцы, поселившася въ Туречинѣ, по рѣкѣ Дунаю, и во упражненіи своемъ занятіемъ рыболовства...
"— Да ты балясы-то не точи, говори настоящее дѣло. Какое произволеніе-то было?.. Кто тебя въ попы-то поставилъ?
"— Внимай, чадо Косьмо, дивному промышленію и не борзися... Симъ бо случаемъ дивная вещь содѣяся и памяти достойна.
"— А ты лишняго-то не мели, сказывай, кто таковъ?
"— Азъ многогрѣшный прежде былъ господскимъ крестьяниномъ и немалое время находился приставникомъ при псовой охотѣ. Обаче распалихся желаніемъ іерейства, оставя господина, пріидохъ къ епископу нашему Софронію и молихъ его, да поставитъ мя во іерея. Онъ же по многомъ испытаніи рукоположи мя у единаго мужа благочестива, на пчельникѣ, и даде ми одиконъ, рекше путевой престолъ, и церковь полотняную.
"— Такъ ты, попросту сказать, бѣглый псарь?
"— Не глумися, чадо Косьмо, рцы же ми своя согрѣшенія...
"— А вѣдь ты мошенннкъ, отецъ Пахомій! Изъ псарей въ попы на пчельникѣ поставленъ!.. Ай да святитель!.. Знаю Софрона-то я. Вѣдь это Степка Жировъ, что въ Москвѣ постоялый дворъ въ Вороньемъ переулкѣ держалъ, что попа Егора утопилъ?.. Знаю, все знаю, и другого вашего пастыря знаю, Антонія, что прежде Шутовымъ прозывался. Такъ ты изъ этакихъ!.. А сколько ты, собашникъ, христіанскихъ-то душъ погубилъ, ихъ исправляючи? Да знаешь ли ты, что твое мѣсто въ Сибири?
"Хвать его за честную браду и "караулъ" закричалъ. Левка сь веревкой вбѣжалъ, скрутили попа, вытащили его на улицу, сбѣжался народъ: кто за попа, а кто кричитъ: "Вези его въ городъ!.." Котятъ ему Кузька въ полы-то положилъ: "Вотъ, говорить, твой прихожане!" Поглумились этакъ надъ Пахоміемъ и пустили его на четыре стороны, а деньги и весь скарбъ у Левки остались.
"На другой день приходитъ уставщикъ отъ Пахомія, — "Деньги-то, говоритъ, возьмите, подавитесь ими, окаянные, ящикъ-оть только отдайте... Безъ него отцу Пахомію никакъ невозможно.
"— Эка что вздумалъ!.. — молвилъ Кузька Макуринъ. — Да я такого ящика пятый годъ добиваюсь. Пойду на Урень, — сторона глухая, народъ слѣпой, — стану попить не хуже твоего псаря. Такъ ему и скажи.
"Заплакалъ индо уставщикъ: за ящикъ-отъ Софронію никакъ тысяча была заплачена, а теперь все пропало ни за денежку. "Вскрыли ящикъ: тамъ и одиконъ, и полотняная церковь, и прочее, что нужно, и ставлена грамота.
"— Эка умница этотъ Жировъ! — молвилъ Кузька: — не пишетъ примѣтъ въ ставленой-то... Хоть я Пахомію во внуки гожусь, а съ этой ставленой могу и Пахоміемъ быть. Прощай, Левушка — деньги всѣ себѣ бери, съ меня и ящика довольно. Вотъ какимъ попомъ буду, самъ ко мнѣ на исправу придешь... Приходи, Левушка: всѣ грѣхи отпущу и гроша, невозьму.
"Такъ и подѣлились. Левка съ деньгами на Низъ уѣхалъ — и тамъ расторговался. А Кузька за Пахомія и до сихъ поръ попитъ... "Такъ вотъ съ какими я людьми хороводился! Вотъ какія дѣла дѣлывалъ! Да мало-ль чего ни бывало... Всего не перескажешь. "Ничего въ свое время не огласилось, предъ судомъ человѣческимъ ничего не явилось. Но все было ясно предъ неумытнымъ Судіею.. И послалъ Онъ мнѣ наказаніе достойно и праведно".
|
