Рассказы

КРАСИЛЬНИКОВЫ.

I.

Въ уѣздномъ городѣ С. остановились мы посмотрѣть на извѣстные кожевенные заводы Красильникова. Нетрудно было отыскать домъ богатаго заводчика, каменный двухъэтажный, лучшій во всемъ городѣ; стоитъ онъ недалеко отъ древняго собора, обезображеннаго пристройками въ "новѣйшемъ" вкусѣ.

Въ верхнемъ жильѣ, въ окнахъ съ цѣльными зеркальными стеклами, стояли незатѣйливыя гипсовыя изображенія Вольтера, Суворова, поднявшей чуть не выше головы правую ногу Тальони, зеленаго попугая съ коричневымъ носомъ и разноцвѣтной кошки, съ головой, качавшейся при малѣйшемъ прикосновеніи. Въ середнемъ окнѣ виднѣлись дорогіе бронзовые часы, а стекла другихъ залѣплены были вырѣзанными изъ цвѣтной бумаги подобіями лошади и чего-то въ родѣ буквы Ф, съ раздвоеннымъ нижнимъ концомъ и трехуголкой съ перьями наверху. Въ нижнемъ жильѣ въ окна вдѣланы были толстыя желѣзныя рѣшетки, а стекла сплошь выбиты. На цоколѣ краснымъ карандашомъ въ нѣсколько рядовъ писаны бирочные знаки: кресты, кружки, черточки — открытая на весь міръ расходная книга приказчика, отпускавшаго кому-то опойки.

Ворота были заперты. Я стукнулъ тяжелымъ желѣзнымъ кольцомъ о дубовое полотно калитки: раздался сильный лай цѣпной дворняжки, и въ подворотнѣ показались три собачьи морды, скаля зубы и заливаясь глухимъ ревомъ. Щеколда изнутри стукнула, и краснолицая, курносая дѣвка-чернавка, вершковъ одиннадцати въ отрубѣ, одѣтая въ засаленный московскій сарафанъ изъ ивановскаго ситца, просунулась до половины и опросила насъ:

— Кого вамъ надоть?

— Корнила Егорычъ дома?

— А отдыхаетъ: сейчас пообѣдамши.

— Когда его можно застать?

— А не знаю же я...... Да вы откелева будете?

— Изъ П...

Я назвалъ губернскiй городъ.

— По кожу, аль по сало?

— Нѣть... Такъ нужно хозяина повидать. Когда застать-то?

— Не вѣду. Спрошать развѣ Марью Андревну, коль не започивала.

Заперла дѣвка-чернавка калитку, ушла. Воротясь минутъ черезъ пять, сказала:

— Въ вечерню приходите, не то завтра послѣ ранней обѣдни.

— Ну, завтра такъ завтра.

Мы съ путевымъ товарищемъ хотѣли-было идти на постоялый дворъ, гдѣ остановились за неимѣньемъ въ С. гостиницы; но дѣвка-чернавка еще разъ спросила насъ, должно-быть, для удовлетворенія собственнаго любопытства:

— А сами-то вы изъ какихъ будете? Приказчики, что ли, чьи?

— Нѣтъ, не приказчики.

— Кто же вы?

— Чиновные.

— Изъ судовъ?

— Оть губернатора.

Это слово имѣло чародѣйную силу: не прошли мы ста саженъ, какъ за нами послышались крики:

— Обождите-ка, воротитесь-ка! Корнила Егорычъ васъ кликнуть велѣлъ.

Босоногая дѣвка-чернавка бѣжала во всю прыть. Ее перегоняли собаки, одна вцѣпилась въ полу моего спутника.

— Лыска! Лыска! цыма-те! Экой пострѣлъ, кабанъ проклятый! — кричала изо всей мочи дѣвка-чернавка.

И, схвативъ валявшуюся на улицѣ слегу, принялась колотить направо и нелѣво косматыхъ стражей Корнилы Егорыча. Собаки завизжали и побѣжали домой. Путеводимые спасительницей отъ ихъ ярости, вошли мы на дворъ Красильникова, обошли парадное крыльцо, гдѣ обглоданные мослы и сбитое сѣно указывали на жительство враговъ нашихъ, и теперь еще исподтишка бросавшихся подъ ноги. Обогнувъ уголъ дома по заднему крыльцу вошли мы наверхъ, нагибаясь под протянутыми веревками, развѣшанными для просушки бѣлья. По всему двору крѣпко пахло дегтемъ и кожей.

Темными закоулками провела насъ дѣвка-чернавка въ обширную комнату — въ "залу" и, молвивъ, что хозяинъ сейчасъ выйдетъ, ушла.

По убранству комнаты видно было, что Корнила Егорычъ — человѣкъ домовитый и, разбогатѣвъ, изъ кожи лѣзъ, чтобъ на славу украситъ жилище свое: денегъ не жалѣлъ, все покупалъ безъ разбору, платил втридорога, и все невпопадь. Отдѣлавъ стѣны подъ мраморъ, раззолотилъ карнизы, настлалъ дубовый мелкоштучный паркетъ, покрылъ его шелковыми коврами, надъ окнами развѣсилъ бархатныя занавѣси, а на стѣну наклеилъ литографію Василья Логинова, въ углу повѣсилъ клѣтку съ перепеломъ, а на окнахъ между кактусомъ и геліотропомъ въ полуразбитыхъ чайникахъ поставилъ стручковый перецъ да бальзаминъ. Мебель въ гостиной за дорогую цѣну куплена была въ Петербурѣ да еще наперебой съ какимъ-то вельможей; но сшитые изъ поношенного холста съ крашенинными заплатами чехлы снимались съ нея только въ Свѣтлое Воскресенье да въ хозяйскія именины. Въ великолѣпныхъ лампахъ, разставленныхъ по столамъ и по угламъ, масла съ роду не бывало, да во всемъ С. и зажигать-то ихъ тогда еще никто не умѣлъ.

Непривычно Корнилѣ Егорычу ходить по мелкоштучному паркету, не умѣетъ онъ ни сѣсть ни стать въ комнатахъ, строенныхъ не на житье, а людямъ на показъ, робѣетъ громко слово сказать въ виду дорогихъ своихъ мебелей. Душно ему въ своемъ домѣ, сбылась надъ нимъ пословица: "Своя воля страшнѣй неволи". Осторожно пробираясь межъ затѣйливыми диванами и креслами, ровно изгнанникъ бѣжитъ Корнила Егорычъ изъ раззолоченныхъ палатъ въ укромный уголокъ, чужому человѣку недоступный. Тамъ на теплой изразцовой лежанкѣ ищетъ онъ удобствъ, какихъ не сыскать въ разубранныхъ комнатахъ. Вотъ у лежанки стоитъ сосновый, крѣпкой водкой травленный столъ подъ ярославской салфеткой; на немъ счетная, псалтирь и "Московскія Вѣдомости"; у стола стулъ-складень: привыкъ къ нему Корнила Егорычъ, еще сидя мальчишкой въ чужой лавкѣ. Вотъ двуспальная кровать съ пуховикомъ чуть не до потолка и съ дюжиной подушекъ: крѣпко снится на ней Корнилѣ Егорычу. Вотъ кафельная печь съ поливными фигурами балахонской работы: ровно баню, грѣетъ она завѣтный уголъ хозяина и пригляднѣй ему бѣломраморныхъ стѣнъ залы и бархатныхъ обоевъ гостиной. А часовъ съ кукушкой, что повѣшены противъ кровати, не отдастъ онъ за двѣ дюжины дорогихъ часовъ, что на мраморномъ подставѣ красуются у средняго окна гостиной. Добровольно, но подчас съ досадой, жмется Корнила Егорычъ въ тѣсной мурьѣ — хватилъ бы все по боку и зажилъ бы, какъ хочется — да нельзя!.. Какъ отъ людей отстать? Попалъ въ стаю — лай не лай, а хвостомъ виляй... Еще скрягой прозовутъ. Зато разъ отведена была у него квартира для губернатора. На прощаньи генералъ сказалъ хозяину: "Ну, Корнила Егорычъ, домик-то у тебя на славу отдѣланъ — мебель хоть во дворецъ". И счастливъ и доволенъ былъ Корнила Егорычъ и сторицей вознагражденъ за досадные минуты, когда,проходя бочкомъ мимо дорогих мебелей, думаетъ сам про себя: "И на какой шутъ, прости Господи, такіе стулья надѣланы? Сѣсть порядкомъ нельзя — безъ сноровки провалишься совсѣмъ".

Не странно въ залѣ Корнилы Егорыча встрѣтить и логиновскую литографію, и стручковый перецъ, и перепела въ клѣткѣ из лукошекъ. Дороги они хозяину, добровольному заточеннику въ золотой тюрьмѣ своей. Вспоминали они ему былое, бѣдное, но свободное отъ несроднаго житья-бытья время — время молодости, когда жилось веселѣй, а на свѣтѣ Божьемъ было просторнѣй и все смотрѣло яснѣй и радостнѣй. Кромѣ перепела да перца, остальное было чуждо, несродно хозяину: зѣдсь ему и свое не свое, здѣсь и самъ онъ ровно на выставкѣ — міру на показъ. Ничего для себя; все для чужихъ; даже гипсовыхъ Вольтера съ попугаемъ поставилъ онъ передомь на улицу. По лицу вышедшаго къ намъ Корнилы Егорыча видно было что могучее слово "отъ губернатора" оторвало его отъ дорогой лежанки. Замѣтно было, что одѣвался онъ наскоро; золотыхъ медалей однакожъ не забылъ надѣть. Это былъ широкоплечiй старикъ средняго роста, волосы совсѣмъ почти бѣлые, борода маленькая, клиномъ, глаза подслѣповатые, но живые, выразительные. По суровому облику его видно было, что это старикъ своеобычный, крутой; а розсыпью глядѣвшіе глаза обличали въ немъ человѣка, что всякаго проведетъ и выведетъ. Но въ этомъ хитромъ, бѣгающемъ взорѣ крылась какая-то грусть затаенная. Туманилось лицо Корнилы Егорыча горемъ душевнымъ, еще не выношеннымъ, не выстраданнымъ. День меркнетъ ночью, человѣкъ печалью, а горе борозды по лицу проводитъ. Казалось, и Корнилѣ Егорычу не годы убѣлили голову, а душевное горе. Оно не молодитъ, а косицу бѣлитъ.

— Покорно просимъ! — сказалъ Корнила Егорычъ. — Извините, позадержалъ: соснуть было-прилегъ.

И, при воспоминаньи о лежанкѣ, зѣвнулъ, набожно перекрестивъ ротъ. Мы извинившись, что потревожили его сказали свои имена и показали открытый листъ начальника губернiи, гдѣ было сказано, что пріѣхали мы изъ Петербурга отъ министра внутреннихъ дѣль для собранія статистическихъ свѣдѣній. Послѣ того я попросилъ хозяйскаго дозволенія взглянуть на его кожевенный заводъ.

Безъ чашки чаю, безъ рюмки вина, безъ закуски отъ русскаго купца стараго закала никому не уйти. Старинное хлѣбосольство не чуждо было и Корнилѣ Егорычу. На столахъ появились вино, закуска, разныя сласти. Приказчикъ, стриженный въ скобку, въ длиннополой суконной сибиркѣ съ борами назади и съ сильнымъ запахомъ кожи, подалъ чай. Рѣчь шла про торговлю.

— Кожа плохо пошла! — говорилъКорнила Егорычъ. — Вь прежни годы въ одну Одессу мы втрое больше ставили, въ Ливурну оттолѣ возили; теперь стало дѣло, да и шабашъ.

— Отчего-жъ такъ, Корнила Егорычъ?

— Сырьемъ повезли. У иностранцевъ, я вамъ доложу, на этотъ предметъ руки золотыя — не нашимъ чета. Нашъ братъ русакъ смѣткой взялъ, а нѣмецъ — терпѣньемъ. Да въ нашей-то смѣткѣ горе проявилось, да не одно, цѣлыхъ три... Русскій человѣкъ на трехъ сваяхъ стоитъ: авось, небось да какъ-нибудь. Намъ бы тяпъ-ляпъ — и корабль, а тамъ — нѣтъ-съ, тамъ на этотъ счетъ все въ акуратъ... Къ примѣру хоть кожа: что наша русская кожа? Вонъ на дворѣ партія юхты лежитъ — на урюпинску заготовилъ — разваляйте-ка возъ: тутъ подрѣзь, туть гниль мясная, а тутъ и все дырье... Отчего?.. Оттого, что платишь рабочему поштучно, онъ тебѣ и дѣлаетъ какъ-нибудь, одно норовитъ: больше бы кожъ обрядить... Да какъ пошелъ ножомъ съ плеча валять, тутъ ему не до нодрѣзей. Небось, говоритъ, хозяинъ не запримѣтитъ. А хозяинъ, нашъ братъ, не въ печку же ему бросать порчену кожу: авось, думаетъ, на ярманкѣ сбуду. А какъ работникъ-отъ дѣлаетъ какъ-нибудь да хоронится за небось, да какъ и хозяинъ-отъ на авоськѣ въ ярманку выѣзжаетъ — добра не жди. Правду надо говорить!.. Воть за границу наша кожа и нейдеть, а сырье иностранцы съ рукамъ готовы рвать. Изъ русскаго сырья они такую тебѣ кожу сработаютъ, что нашей-то въ носъ кинется. Вотъ отчего, сударь стала наша кожа. Красна юхта покуда еще идетъ — это особь статья, это завсегда пойдетъ; у насъ березы-то не занимать стать, а за границей чуть не каждый сучокъ на перечетѣ.

— Какъ же сбытъ юхты зависитъ отъ березы?

— Березы нѣть-дегтю нѣть; а безъ дегтю хорошей юхты не сдѣлать.

Перешел разговор на смуты, возникшія въ то время на Западѣ.

— Въ Венгриiи, кажется, война будеть, — сказаль я: — для тамошнихъ войскъ кожа потребуется, нашей попросятъ...

— Пуда не попросять. Пошли бы туда наши кожи, ежели бы тамъ шла война по Божьему велѣнью, сталъ бы царь на царя законъ на законъ. Тогда бы пошла... А теперь что намъ?. Законная развѣ война... Бунть богопротивный, усобица... Подерутся и босикомъ!..

Таковы рѣчя Корнилы Егорыча. А учился за мѣдну полтину у приходскаго дьячка, выѣзжалъ изъ своего городка только къ Макарью на ярмарку, да будучи городскимъ головой раза два въ губернскій городъ — ко властямъ на поклонъ. Кромѣ псалтыря, чети-минеи да "Московскихъ Вѣдомостей", сроду ничего не читывалъ, а говорилъ, ровно книга... Человѣкь бывалый. Природный, свѣтлый умъ бралъ свое. Заговорили о развитіи торговли и промышленности.

— Чтобъ дѣло торговое шло, — молвилъ Корнила Егорычъ: — надо, чтобъ ему не дѣлали помѣхи, а пуще того, чтобъ ему не помогали, на казенну бы форму не гнули. Не приказное это дѣло; въ форменну книгу его не уложишь. А главная статья — сноровка... Безъ сноровки будь каждый день съ барышомъ, а вѣкъ проходишь нагишомъ. А главнѣй всего — Божья воля: благословитъ Господь — въ отрепьѣ деньгу найдешь; безъ Божьяго благословенья корабли съ золотомъ ко дну пойдутъ.

— Такъ, Корнила Егорычъ, слова нѣтъ на вашу рѣчь: Божье благословенье первое дѣло; но, кажется, вы еще одно позабыли.

— А что-жъ такое?

— Науку, просвѣщеніе.

Нахмурился Красильниковъ, помолчалъ и такую рѣчь повелъ:

— Просвѣщеніе!.. Это что въ книгахъ-то пишутъ?.. Эхъ, сударь! мало-ль что пишуть да печатаютъ! Супротивъ печатнаго не соврешь. Перо скрыпитъ, бумага молчитъ да все терпять... Вотъ, примѣру ради, промысла хоть, что ли, взять? Пишутъ да печатаютъ, что въ гору они пошли... Рѣчи нѣть, прытко идутъ, шагаютъ широко, да не такъ, какъ пишуть. Не въ ту силу говорю, что наша промышленность тише идетъ супротивъ того, какъ про нее печатаютъ: нѣтъ-съ; можетъ, она и попрытче того идетъ, а про то я говорю, что пишутъ-то нескладно, неладно, ровно чорть шестомъ по Неглинной...

Вотъ въ "Вѣдомостяхъ" какъ-то разъ я про нашъ уѣздъ вычиталъ Пишеть какой-то баринъ — видно, такой же, что и вы: тоже свѣдѣнья собиралъ — пишетъ, что въ запрошломъ году и скота у насъ стало больше и крестьянскій промыселъ въ гору пошелъ; а видно-де это изъ того, что на базарахъ скота больше продано, саней и всякаго другого крестьянскаго издѣлья.

— Что-жъ, Корнила Егорычъ? Развѣ базарная торговля не можеть показать степень крестьянскихъ промысловъ?..

— Врядъ ли, сударь! По-нашему, не можеть... Вотъ хоть бы нашу сторону взять... Сторона гужевая: оть Волги четыреста, отъ Оки двѣсти верстъ, рѣки, пристани далеко — надо все гужомъ. Воть въ запрошлый годъ и уродились у насъ хлѣба вдоволь, а промысла на ту пору позамялись... Мужикъ водкомъ и взвылъ, для того, что ему хлѣбомъ однимъ не прожить... Крестьянско житье тоже деньгу проситъ. Спаси, Господи, и помилуй православныхъ отъ недорода, да избавь, Царю Небесный, и отъ того, чтобы много хлѣба родилось.

— Какъ такъ, Корнила Егорычъ?

— Да такъ-съ. Мы люди простые, зато седьмой десятокъ доживаемъ — всего насмотрѣлись. Привелъ Господь смолоду, когда еще въ бѣдностн находился, и голодъ изжить: макуху, дуранду, мезгу сосновую ѣли. И урожаи видалъ. Такъ ужъ я и знаю, что переродъ хуже недорода, что здѣшнему гужевому крестьянину не то бѣда, что гумно не полно, а то горе великое, ежели работа замнется, промыслу не хватитъ, да на ту пору хлѣбъ въ низкой цѣнѣ станетъ. Въ запрошлый годъ хлѣбъ-отъ здѣсь по полтинѣ былъ ассигнациями. Серебряный пятиалтынный, значитъ, безъ семитки... Подушныя мужику надо платить: вези, значитъ, три воза за двѣсти версть до пристани, для того, что по осени да по первозимицѣ на мѣстѣ покупщиковъ ни души. Ну, и вези да считай, много-ль дорогой-то денегъ прохарчишь... Да что подати?.. Подати у насъ, слава Богу, не больно еще тяжелы; такъ вѣдь не на однѣ подати мужику деньги нужны: надо упряжь справить, надо кушакъ купить, шапку, платокъ женѣ, въ храмовой праздникъ винца хлѣбнуть, а тамъ еще свадьбы да родины, молебны да крестины, попъ съ праздничнымъ придетъ — ему хлѣбъ-отъ хлѣбомъ, а деньги деньгами. А какъ въ урожайный годъ хлѣбъ-отъ подешевѣетъ да промыслы-то ухнутъ, н нѣтъ ихъ совсѣмъ, заработки-то пойдутъ дешевые, у мужика изъ рукъ все и отобьется. А на ту пору староста въ окошко стучить, "оброкъ, говорить, подавай". — "Денегъ нѣтъ". — "Давай говоритъ срокъ пришелъ, а нѣть денегь, такъ корову продавай..." Повелъ мужикъ телку, повелъ другой снова телку, повелъ третiй бычка. На базарѣ ихъ сосчитали да въ "Вѣдомостяхъ" и припечатали: "скота-де у нихъ расплодилось"... Прошелъ мѣсяц-другой, опять староста у окна. — "Денегъ нѣтъ", говоритъ ему мужичокъ. А староста ему на отвѣтъ: "у тебя двѣ телѣги — нову-то продай". Повезъ мужикъ телѣгу, повезъ другой сани, повезъ третій дровни — на базарѣ ихъ сосчитали, а ваша милость, что свѣдѣнья-то сбираете, и хвать въ "Вѣдомостяхъ" — "промыслы-де у нихъ въ гору пошли"... Не въ ту силу говорю что ины книги ровно шайтанъ помеломъ въ трубѣ написалъ... Годъ-отъ перерода минетъ, на хлѣбъ станеть пѣна хорошая, промыслы поднимутся, глядишь — справился мужикъ: скотомъ обзавелся, сбруей, и въ мошнѣ не пусто стало. Въ зимницѣ три-четыре коровушки, подъ навѣсомъ двѣ-три телѣги, и какъ староста подъ окно придетъ, оброкъ-отъ ему платить есть изъ чего. А на базарѣ ни коровъ, ни телѣгь, ни саней, что въ прошломъ году нужда вывозила. Подмѣтятъ господа, что книги печатаютъ, да, не справясь со святцами — бухъ въ большой, скота-де стало меньше: видно-де, падежъ у нихъ былъ, да и промыслы упали, должно-де быть, народъ обѣднялъ... Обѣднялъ!.. Какь же!.. Лежитъ себѣ на печи да бражку потягиваетъ.

Страннымъ казалось мнѣ уклоненье Корнилы Егорыча отъ прямого разговора. "Что-бъ это значило? — думалось мнѣ. — Началъ за здравіе, свелъ за упокой". Опять наклонилъ я рѣчи на прежній предметъ, опять сказалъ, что для успѣховъ торговли надо купцамъ учиться и учиться...

— Въ ниверситетѣ, что ли-съ? — съ горькой, но задорной усмѣшкой возразилъ Красилъниковъ. — Нѣтъ-съ, увольте, ваше высокородіе!.. Покорнѣйше благодаримъ-съ!. — Знаемъ мы! Это дѣло, сударь, ваше — барское, а нашему брату оно не по шерсти. Изъ нашего брата, изъ купечества, это тому пригодно, кто думаетъ сыновей въ дворяне выводить, а намъ — нѣтъ-съ, увольте!.. да и проку мало, ей-Богу, мало. Дѣдъ, отецъ копятъ деньги, скопятъ капиталъ, большія дѣла заведутъ, милліонами зачнутъ ворочать, а ученый сынокъ въ карты ихъ проиграетъ, на шампанскомъ съ гуляками пропьетъ, камедiянткамъ расшвыряетъ, аль на балы да на вечеринки... Глядишь — и пошелъ Христовымъ именемъ кормиться... Да это бы еще не бѣда... А какъ разумъ сгинетъ, какъ... Прохора Андреича Крапивина — изволите знать?.. Въ Москвѣ суконная фабрика у него была. У него сынокъ-отъ ученый... Въ чинахъ былъ, въ каретахъ ѣздилъ, на дворянкѣ женился, да какъ профуфынился — изъ ружья себя и застрѣлилъ... Воть-те и чины!.. Вотъ-те и ученье!.. Душеньку-то свою не уберегъ, самому сатанѣ ее на руки отдалъ...

— Не говорю я, Корнила Егорычъ, чтобъ молодые купцы, выучившись, оставляли свое званіе и проматывали отцовскiе капиталы. Дѣльное, правильное ученье научитъ быть бережливымъ, научитъ и уваженіе имѣть къ сословію, въ которомъ родился. Теперь у насъ слава Богу...

— Не говорите!.. Мнѣ-то этого не говорите!.. Купцу ученье — пагуба, вотъ что!.. У меня у самого... Да позабавьтесь финичками-то, ваше высокородіе... Икорки-то покушайте: перваго, сударь, багренья, прямо изъ Уральска... А ты что губы-то распустилъ, Петровичъ?.. Что чашки не примаешь?.. Давай еще чаю-то!.. Да мадерды еще рюмочку, ваше высокородіе!.. Кликни Сережу, Петровичъ!

Сережа, парень лѣтъ двадцати трехъ-четырехъ, румяный, здоровый, съ богобоязненнымъ видомъ и тихой поступью, робко вошелъ въ комнату. Низко поклонясь, смиренно остановился онъ у притолки, глядя исподлобья на родителя. Тотъ сказалъ ему:

— Сивую въ дрожки, савраску въ бѣговыя. Ты со мной на савраскѣ поѣдешь.

Я сталъ уговаривать Корнилу Егорыча самому не безпокоиться, а отпустить съ нами на заводъ одного Сережу... Взгрустнулось, должно-быть, по лежанкѣ Корнилѣ Егорычу, — согласился.

— Парень мододой, — сказалъ онъ про сына: — мало еще толку въ немъ... Оно толкъ-отъ есть, да не втолканъ весь... Молодъ, дурь еще въ головѣ ходитъ — похулить грѣхъ, да и похвалишь, такъ Богъ убьетъ. Все бы еще рядиться да на рысакахъ. Извѣстно, зеленъ виноградъ — но вкусенъ, младъ человѣкъ не искусенъ. Лѣтось женилъ: кажется, пора бы и умъ копить. Ну, да Господь милостивъ: это еще горе не великое... не другое что...

Помутился взоръ Корнилы Егорыча. Помолчавши, вздохнулъ онъ и молвилъ вполголоса:

— На волю Божью не подашь просьбы!.. Вошелъ Сережа.

— Поѣзжай на заводъ съ господами! — сказалъ ему отецъ: — Покажи тамъ все, какъ оно есть... Слышишь?.. Чего сталъ?.. Пошелъ, дожидайся!

Сережа пошелъ-было, но отецъ, воротивъ его съ полдороги, тихонько молвилъ ему:

— Митьку въ сушильню!.. Слышишь? — прибавилъ онъ громко.

— Слышу, тятенька!

— Ступай же!.. На крыльцѣ дожидайся... А послѣ заводу, Ваше высокородіе, просимъ покорно на чашку чаю. Сдѣлайте такое ваше одолженіе, но побрезгуйте убогимъ нашимъ угощенiемъ.

Сережа, тихій смиренникъ на отцовскихъ глазахъ, не таковъ былъ на заводѣ. Съ нами обходился подобострастно, насилу согласился картузъ надѣть, но съ рабочими обходился круто и къ тому-жъ безтолково. Покрикивая ни за что ни про что, сурово поглядывалъ онъ то на того, то на другого, и пятились рабочіе и прятались другъ за дружку, косясь на толстую, суковатую палку, что была въ сильныхъ, мускулистыхъ рукахъ Сережи... Но вдругъ какой-то шальной, вывернувшись изъ-за зольнаго чана, мазнулъ его по спинѣ мѣшалкой, обмакнутой въ известковый подзолъ. Сдѣлавъ свое дѣло, поворотилъ онъ неровнымъ шагомъ назадъ. Рабочіе уступили ему дорогу и, казалось, другъ другу говорили глазами: "Ай да молодецъ!.." Увлеченный разсказомъ, черезъ сколько пересоловъ проходитъ яловица прежде квасовъ, Сережа ничего не замѣтилъ. Тотъ шальной былъ молодой человѣкъ лѣтъ подъ тридцать, въ загрязненной, просаленной насквозь холщевой рубахѣ и въ дырявыхъ сапогахъ. Взъерошенная голова, каказалось, съ роду не была чесана, небольшая бородка свалялась комьями, бдѣдно-желтое, худощавое лицо обрюзгло, ротъ глупо разинутъ; но въ тусклыхъ, помутившихся глазахъ виднѣлось что-то невыразимо-странное, что-то болѣзненно-грустное... Потухающій умъ послѣдней, прощальной искрой свѣтился въ томъ взорѣ.

Мы проходили черезъ отдѣленіе, гдѣ толкутъ корье. Неочищенную ивовую кору подбрасывали въ толчею. Путевой товарищъ мой замѣтилъ, что онъ видѣлъ въ Бельгiи особую машину для скобленья корья. Сказалъ это по-французски.

— Les meillers cuirs-maroquins qui se fabriquent.. — проговорилъ за нами сиплый голосъ.

Обернулся Сережа и крикнулъ:

— Въ сушильню!

Оглянувшись, увидалъ я того шального, что вымазалъ спину Сережѣ.

— Нейду! — закричалъ тотъ задорно. — Ты мнѣ не указъ... Наушникъ!.. Подлець!.. Ты ее погубилъ!.. Ты убилъ мою...

— Митька!.. Тятенькѣ скажу.

Вздрогнулъ шальной. Понуривъ голову, тихо поплелся онъ изъ толчеи, но вдругъ быстро обернулся и заговорилъ умоляющямъ голосомъ:

— Сереженъка, голубчикъ ты мой! Дай гривенничекъ.

— В сушильню!

— Хоть на шкаликъ!

— Слушай, Митька! — поднявъ палку, закричалъСережа: — Право, тятенькѣ скажу!.. Хоть бы при чужихъ постыдился!.. Сведи его, Ѳедька, въ сушильню. На замокъ.

Митька самъ пошелъ. За дверьми нестройно запѣлъ онъ хриплымъ басомъ:

Qand le vin de Champagne Fait en echappant, Pan, Pan, La douce gaite me gagne...

— А вотъ здѣсь дегтемъ бухтарму послѣ дубовъ мажут говорилъ въ то время Сережа, переводя насъ вь другое отдѣленіе.

II

Вечеромъ, сидя у Красильникова, опять я свелъ разговоръ на просвѣщеніе. Говорилъ, что купцамъ ученье необходимо... Заговорилъ и Корнила Егорычъ, сидя за пуншикомъ.

— Не говорите про это, ваше высокородіе... Мнѣ-то не говорите!.. Говорятъ люди: красна птица перьемъ, человѣкъ ученьемъ... Говорятъ: ученье свѣтъ, неученье тьма... Врутъ люди!.. Ученье — прямое мученье, а нашему брату погибель!..

"Купецъ знай читать, знай писать, знай на счетахъ класть, шабашъ — дальше не забирайся!.. Лучше не доучиться, чѣмъ переучиться. Ученье-то вѣдь что дерево: изъ него и икона и лопата... Аль что ножикъ: иной его на пользу держитъ, а нашъ братъ себя-жъ по горлу норовить... Купцу наука, что ребенку огонь. Это ужъ такъ-съ, это — не извольте безпокоиться... Много купецкой молодежи промоталось, много и совсѣмъ сгинуло, — а все отчего?.. Все отъ ученья, все моды проклятыя, все оттого, что за господами пошли тянуться, имъ въ вёрсту стать. Нѣтъ-съ, былъ бы купецъ смышленъ, даромъ что не ученъ.

"Нынче за наши грѣхи не на ту стать пошло. Не то что сыновей, дочерей-то французскому стали учить, да на музыкѣ плясать. Выучатся дочки, хвать — ан забыли, которой рукой перекрестить лобъ слѣдуетъ... У свояка моего, у Петра Андреича Кирпишникова, дочка ученая есть: имя-то святое, при крещеньи богоданное — Матреной зовут — на какое-то басурманское смѣняла, выговорить даже грѣхъ, Матильда, песъ ее знаетъ, какая-то стала... Замуж вышла за дворянина: промотался голубчикъ, женился — карманъ починить. Стала дворянкой и пустилась во вся тяжкая: верхомъ, сударь, на лошади катается... тьфу ты, гадость какая!

"Вотъ и у меня Митька... Погибъ, совсѣмъ погибъ, пропащій сталъ человѣкъ... А все ученье, все наука... А парень-отъ какой былъ разумный, да тихій, смирный, разсудительный! Что пред нимъ Сережка?.. Дурь нагольная, какъ есть одна дурь!.. Сердце коломъ повернетъ, какъ вспомнишь... Охъ, Ты, Господи, Творецъ праведный!..

"Да-съ, безъ дѣтей горе, а съ ними вдвое... Далъ мнѣ Господь двухъ сыновъ да дочку одну: Митька отъ покойницы оть первой жены, Сережа да Настя отъ Марьи Андревны. Ну, дочь, извѣстно дѣло, чужое сокровище — холь, корми, учи, стереги, да послѣ въ люди отдай... А сынъ домашній гость — корми да пой — тебѣ же пригодится. Да учи его, покамѣстъ поперекъ лавки лежитъ; вырастетъ да во всю вытянется, тогда ужъ его не унять. Худъ сынъ глупый — родной отецъ къ кожѣ ума ему не пришьетъ, а хуже того сынъ ненаказанный — онъ безчестье отцу... Легло безчестье и на мою сѣдую голову!.: Божья воля!..

"Смышленъ росъ Митька, отдалъ я его здѣсь въ уѣздно училище. Учился бойко — три похвальныхъ листа получилъ. Выучился, в гимназию сталъ проситься, реветъ мой парень: пусти да пусти. Думалъ я ременную гимназію ему въ спину-то засыпать, да шуринъ-покойникъ уговорилъ... Присталъ,отдай да отдай ему Митю на руки... Попуталъ меня грѣхъ — послушался... Въ гимназіи Митька учился лѣтъ пять и былъ уменъ не по годам: лѣтомъ, бывало, на побывку -пріѣдетъ, — на что у нас пятницкой протопопъ отецъ Никаноръ, и тотъ съ нимъ не связывайся: въ пухь загоняеть, да все вѣдь по-латынски... А благочестивый какой былъ: ни обѣдни ни заутрени не пропуститъ... На крылосѣ какъ пѣлъ... Голосъ-отъ, голос-отъ какой былъ!.. А смиренникъ какой!.. что твоя красная дѣвка... И по заводу навострился: ни корья ни подзола при немъ бывало фунта не украдуть, даромъ что не былъ пріученъ къ заводскимъ порядкамъ... И думалъ ли я, на него радуясь, что погибнетъ мой разумникъ, что покроетъ онъ горемъ старость мою?.. Господи, Господи!.. "Когда срокъ ученья ему отошелъ, былъ я на ту пору въ губернскомъ городѣ: городскимъ головой служилъ, къ начальству ѣздилъ. Сталъ Митька проситься въ Москву, въ ниверситетъ доучиваться. Въ ногахъ валяется — плачетъ: пусти да пусти его еще въ ученье! "Врешь, говорю, Митька, умнѣе не будешь: не пущу!" — Чуяло родительское сердце!.. А изъ гимназiи когда его выпущали, былъ онъ что ни на есть первый ученикъ, не то что своего брата, барчатъ всѣхъ за поясъ заткнулъ. На экзаментъ не ихнiй велѣли мнѣ побывать, печатный билетецъ прислали... Митька рѣчь держалъ по-французскому, качалъ бойко, только-ничего не поймешь. Его превосходительство господинъ губернаторъ изъ своихъ рукъ листъ да книгу эту отжаловалъ, да, подозвавши меня, сказалъ: "У тебя, говоритъ, Корнила Егорычъ, не сынъ, а звѣзда". А былъ на ту пору въ нашемъ губернскомъ городѣ генералъ, надъ гимназiей-то набольшій; онъ, слышь, допрашивалъ учениковъ, кто что знаетъ и куда послѣ выучки идти хочеть. Полюбись ему мой Митька, бойко, слышь, изъ книгъ гораздо ему отвѣчалъ. Спрашиваетъ его генералъ: чей сынъ, откуда родомъ и куда хочетъ. А Митька ему: "Такъ и такъ, ваше превосходительство, сынъ я первой гильдіи купца Корнилы Красильникова, оченно бы хотѣлось въ ниверситеть, да тятенька не пущаеть..." Ладно, хорошо!.. Сижу я у шурина, глядь, губернаторскій лакей на дворъ, въ золотѣ весь... Что за оказія?.. — "Гдѣ, говоритъ, Корнила Егорычъ Красильниковъ?.." — "Здѣсь, говорю, я самый и есть". — "Ступай, говоритъ, къ генералу обѣдать". Усомнился я, думаю — прошибся лакей: кь другому послали, а онъ ко мнѣ... Нѣть, ко мнѣ въ самомъ дѣлѣ... Честь не малая: самъ губернаторъ обѣдать зоветъ: "Ты, говоритъ, Корнила Егорычъ, приходи моего хлѣба-соли кушать". Пошелъ, благо день-оть скоромный былъ — вторникъ.

"Посадилъ меня губернаторъ съ собой рядышкомъ; а тутъ еще сидѣлъ генералъ, которому Митька-то мой полюбился, да губернаторша, да двѣ барышни — дочки губернатору-то — красовитыя изъ себя, только ужъ больно сухопароваты. Губернаторша сама изволила мнѣ похлебки въ тарелку налить, губернаторъ изъ своихъ рукъ виномъ угощалъ... Вотъ оно что!.. И стали они меня, улещать: "Ты, говорятъ, Корнила Егорычъ, поперекъ Митьки не ходи: изъ мальчугана, говорятъ, выйдеть прокъ — пусти его до конца доучиться". А генералъ-отъ, что его возлюбилъ, обѣщалъ ему замѣсто отца быть, "какъ за роднымъ дѣтищемъ, говорить, пригляжу, баловаться не дамъ, да и парень-оть, говоритъ онъ у тебя не такой, баловникомъ не смотритъ..." Сами посудите, ваше высокородіе, можно-ль тутъ поперечить имъ? Два генерала ровно съ ножомъ къ горлу пристали: пусти да пусти Митьку доучиться! Губернаторша тоже: "Ты, говоритъ, Корнила Егорычъ, не губи своего дѣтища рожонаго, не отымай у Митьки счастья. Богъ, говоритъ, за это тебѣ не попуститъ!" Послушался... Больно не хотѣлось, чуяло сердце... А послушался — потому нельзя: начальство не свой братъ — стоя безъ шапки да переступая съ ноги на ногу, много не накалякаешься...

"Собралъ Митьку въ Москву. Марья Андреевна хоть не родная мать, а въ гору было-полѣзла. И руками и ногами: "Не пущу, говоритъ, Митеньку на чужу сторонушку"... Да что она?.. Баба, бабѣ плеть — вотъ и все... Призвавъ Бога въ помощь, Николу на путь, снарядилъ я Митьку; да на прощаньи, передъ благословенной иконой, взялъ съ него зарокъ, чтобъ послѣ выучки не ходилъ онъ ни въ офицеры ни въ приказные, а былъ бы всю жизнь свою купцомъ и кожевеннымъ заводчикомъ. А Митька, ну ужъ двадцать первой тогда ему шелъ, на полномъ смыслѣ значитъ: "Не бойтесь, говорить, тятенька, никуда не пойду, буду вамъ на старости печальникъ, на поконъ души помянникъ, а выучусь, буду то и то, заведемъ мы съ вами такое да этакое..." Да ужъ такъ красно говорилъ, что нехотя вѣрилось!..

"Четыре года Митька въ Москвѣ выжилъ, учился на первую стать, а въ праздники тамъ какіе, аль въ другіе гуляющіе дни, не то чтобъ мотаться да бражничать, а все на фабрику какую, аль на заводъ, да на биржу... Съ первостатейнымъ купечествомъ знакомства свелъ, пять поставокъ юхты уладилъ мнѣ, да разъ сало такъ продалъ, что, признательно сказать, мнѣ бы и во снѣ такъ не приснилось...

"Нашего уѣзда помѣщикъ есть Андрей Васильичъ Абдулинъ. Не изволите-ль знать? У него еще конный заводъ въ деревнѣ... Тутъ вотъ неподалеку отъ Ѳедяковской станціи, — ѣхали сюда, мимо проѣзжали. Сынокъ у него Василій Андреичъ вмѣстѣ съ моимъ Митькой учился и такой былъ ему закадычный пріятель, ровно братъ родной. Митька у господина Абдулина дневалъ и ночевалъ: учиться-то вмѣстѣ было поваднѣе... Охъ пропадай эти Абдулины!.. Заѣли вѣкъ у старика, погубили у меня сына любимаго!..

"Отучился Митька, дали ему медаль золотую: не то чтобъ на шею, а такъ, карманную... И въ газетахъ пропечатали: "выучился-де такой-то Дмитрій Красильниковъ въ кандидаты"... Домой пріѣхалъ, заводомъ занялся: то уладитъ, другое перемѣнитъ, то чанъ, зольникъ, то другое что. Спервоначалу-то я было-побаивался: испортитъ, думаю. Нѣтъ: восемь копеекъ лишковъ на салѣ взялъ, семь копеекъ на юхтѣ. А все его разумомъ да старательствомъ. Отецъ вѣдь, кажись, отецъ, а — сыну родному позавидовалъ... Вотъ каковъ былъ умница!..

А бережливый какой!.. Только и изводилъ деньги, что на книги... Бывало, какъ мѣсяцъ прошелъ, такъ изъ Москвы коробъ съ книгами ему и шлютъ.

"Пожилъ Митька у меня мѣсяцевъ съ восемь. Андрей Васильич Абдулинъ той порой на теплыя воды собрался жену лѣчить. Ѣхалъ въ чужіе край всей семьей. Сталъ у меня Митька съ ними проситься. Что-жъ, думаю, избнымъ тепломъ далеко не уѣдешь, печка нѣжитъ, дорога разуму учитъ, дамъ я Митькѣ партію сала, пущай продастъ его въ чужихъ краяхъ; а благословитъ его Богъ, и заграничный торгъ заведемъ!.. Тутъ ужъ меня никто не уговаривалъ — врагь смутилъ!.. Захочетъ кого Господь наказать — разумъ отыметъ, слѣпоту на душу нашлетъ!..

"Три года ѣздилъ мой Митька, продавалъ юхту бродскимъ жидамъ, по салу съ самимъ Лондономъ уладилъ дѣла... Большіе пошли барыши — въ три-то года рубль на рубль нажилъ я!. Не нарадовалось сердце!.. Экой сынъ-отъ, думаю... На что московскіе купцы, и тѣ завидовали... Всѣмъ сталъ знаемъ мой Дмитрій Корнилычъ Красильниковъ. А я? Чѣмъ бы Бога благодарить, колоколъ бы вылить аль иконостасъ поставить... согрѣшилъ, окаянный, возгордился — барыши сталъ считать да сыномъ хвалиться!.. Думы-то были за морями, а горе за плечами!.. Гдѣ- теперь мой разумникъ?.. Чѣмъ теперь похвалюсь?.. Не родиться-бъ ему!.. Дай-ка мнѣ пуншу, Петровичъ, да крѣпче налей!..

"На четвертый годъ воротился изъ-за моря... Господи, что было радости!.. Письма отъ купцовъ заграничныхъ привезъ: товару просятъ, Митьку хвалятъ. Замышляли мы съ нимъ свой корабль снарядить, да еще бы года три-четыре побылъ у меня Митька въ разумѣ, два снарядили бы... Думали въ Питерѣ контору открыть, домъ купить, загадывали въ Лондонѣ приказчика держать... И все тогда казалось мнѣ такова сбыточно, какъ вотъ теперъ стаканъ пуншу выпить... Анъ нѣтъ... людское счастье, что вода въ бреднѣ!.. Величался почетомъ своимъ, величался сыномъ разумнымъ и не зналъ никого счастливѣй себя!.. Все суета... Въ морѣ потопъ, въ пустынѣ звѣри, въ мірѣ бѣды да напасти!..

"Двадцать девятый Митькѣ пошелъ: давно пора своихъ дѣтей наживать. Правду говорятъ, что и въ раю тошно жить одному. Семейная каша погуще кипитъ, а холостой вѣкъ проживетъ да помретъ — собака не взвоетъ по немъ...

"За невѣстами дѣло не стало бы: ротъ разинь — изъ любого дома бери... Первостатейные, мильонщики, фабриканты сами съ дочками напрашивались, сами письма писали. И сталъ я Митькѣ совѣтовать: пора-де тебѣ и законъ совершить....Только выбирай, говорю, жену не глазами, а ушами, слушай рѣчь разумна ли, узнавай, въ хозяйствѣ какова.: Съ лица не воду пить: красота приглядится, а щи не прихлебаются. А пуще всего смиренство да разумъ: это на всю твою жизнь пригодиться. На богатство не зарься: у самихъ, слава Богу довольно. Приданое что? Вь потравѣ не хлѣбъ, въ долгахъ не деньги, вь приданомъ не животы...

"Говорю этакъ Митькѣ, а онъ какъ поблѣднѣетъ, а потомъ лицо все пятнами... Что за притча такая?.. Пыталъ, пыталъ, недѣлю пыталъ — молчитъ, ни словечка... Ополовѣлъ индо весь, ходитъ голову повѣся, оть ѣды откинулся, исхудалъ, ровно спичка... Я-было за плеть — думаю, хоть и ученый, да все же мнѣ сынъ... И по Божьей заповѣди и по земнымъ законамъ съ родного отца воля не снята... Поучу, умнѣе будетъ — отцовски же побои не болять... Совѣстно стало: рука не поднялась...

"Той порой иЗЪ чужихъ краевъ Андрей Васильичъ воротился. Домъ купилъ въ городѣ, рядомъ со мной. Митька тамъ и днюеть и ночуетъ, отъ дѣла даже отсталъ, пріѣдетъ на заводъ — смотритъ въ оба, а не видитъ ничего. А рабочіе, сами изволите знать, народъ бестія — тотчасъ смекнули и давай добро по сторонамъ тащить... Да что заводъ?.. Продадай онъ пропадомъ, огнемъ гори, сгинь все, что нажито!.. Митька-то разумъ терялъ — вотъ гдѣ напасть-то!.. Кровавыми слезами ее не вымоешь!.. Вѣрите-ль Богу? Старикъ я, старикъ, а плакалъ, бабой ревѣлъ и ему, сыну-то своему, рожденью-то своему, покорился.. Да, покорился... Слезами обливаючись, упрашивалъ, умаливалъ его разсказать про кручину, что его одолѣла!.. Не вытерпѣлъ слезъ моихъ Митька — сказалъ!.. Лучше-бъ на ту пору языкъ у него отнялся!.. Пуншу, Петровичъ!.. Да лей рому побольше, собака!..

"Нѣмка жила у Андрея Васильича, за дочерью ходила. По найму жила, полторы тысячи ассигнаціями ей давали... Дѣвка безродная, откуда — Богъ вѣсть, такъ шаверь какая-то!.. А вѣры ихней еретицкой, не то люторской, не то папежской — да это все равно — такая ли, сякая ли, одна нехристь... Митька и бухъ мнѣ: за моремъ-де слюбился съ ней и окромя ея ни на комъ въ свѣтѣ не женится... Такъ меня варомъ и обдало!.. Въ землю бы легъ, гробовой бы доской укрылся, только бы этихъ словъ не слыхать!.. "Въ умѣ-лъ?" — говорю. А онъ свое!.. Корнями обвела, еретица, на богатство польстившись!.. Да чтобъ этому быть, чтобъ я самъ себѣ бороду оплевалъ!.. Да весь мой родъ переведись!.. По міру пойду, на гноищѣ середь улицы лягу, а такого срама не возьму на себя, не возьму покора отъ роду отъ племени!.. "Слушай, — говорю Митькѣ: — воть тебѣ счеты: поѣзжай въ Коренную, оттоль прямо въ Нижнiй къ Макарью, по осени въ степь за скотомъ". Провѣтрится, думаю, дурь-то вытрясетъ. "А поѣдешь, говорю, Москвой, побывай у Архипа Иваныча Подколесникова: у него дочка не нѣмкѣ чета: тоже на всякихъ языкахъ говоритъ, въ купеческомъ собраніи пляшетъ, а на музыкѣ позакатистѣй нѣмки играетъ... А главное — благочестивыхъ родителей дочь, не еретица поганая..." Митька было-перечить, а я ему: "Слушай, говорю, хоть ты и бариномъ глядишь, а воля съ меня не снята: возьму варовину — не пеняй!" — Замолчалъ.

"Вечеромъ Андрей Васильичъ пришелъ ко мнѣ. Спервоначалу такъ себѣ о томъ, о семъ покалякали. Потомъ рѣчь на нѣмку свелъ, хвалитъ ее пуще Божьяго милосердія. Я слушаю да думаю: что еще будетъ? Говоритъ, она-де и креститься можетъ; госппода-де женятся же на нѣмкахъ. Смекнулъ, къ чему рѣчь клонитъ, говорю ему: — "Господамъ и воля господская, а нашему брату то не указъ. Вы мой гость, Андрей Васильичъ, грубой рѣчя вамъ не молвлю, а перестанемъ про еретицу толковать... ну ее къ бѣсу совсѣмъ!"

"— Да мнѣ, говоритъ, Димитрія Корнилыча жалко.

"— Вамъ, говорю, жалко, а мнѣ вдвое жалчѣй: я вѣдь отецъ, хоть дѣтское сердце и въ камнѣ, да отцовское въ дѣткахъ... Да знаете, говорю, Андрей Васильичъ, русскую пословицу: "Свои собаки грызутся, чужа не приставай". — Замолчалъ..

"Митька всю ночь проревѣлъ. Я ужъ далъ волю... Проревется, думаю, легче будеть. Самого меня отъ хлѣба откинуло: отецъ вѣдь, каковъ ни будь сынъ — все болѣзнь утробы моей!..

"Поутру въ садъ я пошелъ. Обрѣзываю-съ яблони сухіе сучья у самаго абдулинскаго забора. Слышу, Митькинъ голосъ!.. Припалъ ухомъ къ забору — и ея голосъ!... Говорятъ не по-русски!.. Изъ моего-то сада калитка тогда была въ абдулинской садъ — я туда. Свѣту не взвидѣлъ... Митька съ нѣмкой обнявшись сидятъ, плачутъ да цѣлуются!.. Увидавши меня, бѣжать шельма, — знаетъ кошка, чье мясо съѣла... А Митька въ ноги... "Батюшка, говорить, мы вѣдъ повѣнчаны!.."

"Остамѣлъ я, услыхавши срамоту на мою сѣдую голову... Зелень въ глазахъ заходила, къ сердцу ровно головня подкатилась!.. На лежанкѣ очнулся, не помню, какъ и добрелъ!.. Выдался денекъ!.. Пять лѣтъ на кости накинулъ!.. Андрей-отъ Васильичъ хорошъ!.. Пріятелемъ звался, хлѣбъ-соль водилъ, денегъ когда займовалъ, а у Митьки на свадьбѣ въ посажёныхъ!.. Гдѣ-то за моремъ, песъ ихъ знаетъ, свадьбу сыграли... Безъ моего-то вѣдома, безъ родительскаго благословенья!.. Вотъ они друзья-то!.. За наше добро намъ же рожонъ въ ребро!.. Да и теперь на меня во всемъ вину валить? Сына, слышь, я погубилъ! Сами посудите, ваше высокородiе, чѣмъ же я тутъ причиненъ, чѣмъ виноватъ?.. Вѣдь я отецъ — а вѣдь и змѣя своихъ дѣтей бережетъ?.. Ученье всему виной, ученье!.. Не я-жъ въ самомъ дѣлѣ!.. Еще, слышь, Сережка да Марья Андреевна на Митьку-де наговаривали!.. Какъ же!.. Не догадался-бь безъ нихъ!.. Такъ вотъ!.. Языкъ-отъ безъ костей!.. Вотъ что!..

"На другой день иду отъ ранней обѣдни — нѣмка встрѣчу. Не стерпѣло — зашибъ: ударилъ маленько. Откуда ни возьмись Митька — отнимать ее... Сердце меня и взяло: его въ сторону, нѣмку за косу да оземь... Насилу отняли... Ужъ очень распалился я...

"Тяжела, видно, свекрова рука пришлась!.. Зачахла. Мѣсяцевъ черезъ восемь померла. Ха-ха-ха!.. Слава Богу, думаю, теперь у Митьки руки развязаны, пореветъ-пореветъ да и справится... Быль молодцу не укора, будетъ опять человѣкъ... Да бѣда не живетъ одна: ты отъ горя, оно тебѣ встрѣчу; придетъ чаша горькая — пей до дна...

"На другой день похоронъ пришелъ Митька домой... Господи батюшка!.. Никогда этого за нимъ не важивалось!.. Вотъ оно гдѣ горе-то неизбывное!.. Митя, мой Митя!..

"Крѣпись, Корнила!.. Терпи, голова, благо въ кости скована!.. Эхъ, извѣдалъ бы кто мое горе отцовское!.. Глуби моря шапкой не вычерпатъ, слезъ кровавыхъ родного отца не высушить!.. Пуншу, пуншу, Петровичъ!"

— Что-жъ потомъ сталось съ нимъ? — спросилъ я послѣ долгаго молчанья.

— Не пытайте отца!.. Горько!.. Упился я бѣдами, охмелился слезами!.. Петровичъ! лей до краевъ!..