ОТБОРНОЕ ЗЕРНО.
КРАТКАЯ ТРИЛОГIЯ ВЪ ПРОСОНКѢ.
"Спящимъ человѣкомъ пріиде врагъ и всѣя плевелы посреди пшеницы".
Мѳ. XII, 25.
Желаніе видѣть дорогихъ друзей заставляло меня спѣшить къ нимъ, а недосугъ дозволялъ сдѣлать нужный для этого переѣздъ на самыхъ праздникахъ. Благодаря такимъ условіямъ, я встрѣчалъ новый годъ въ вагонѣ. Настроеніе внутри себя я чувствовалъ невеселое и тяжелое. Учители благочестія внушаютъ повѣрять свою совѣсть каждый вечеръ. Этого я не дѣлаю, но при окончаніи прожитаго года бдагочестивый совѣтъ наставниковъ приходитъ на память, и я начинаю себя провѣрять. Дѣлаю я это сразу за цѣлый годъ, но зато аккуратно всякій разъ остаюсь собою всесторонне недоволенъ. Въ нынѣшній разъ мое обычное неудовольствіе осложнилось еше и досадами на другихъ, — особенно на князя Бисмарка за его неуважительные отзывы о моихъ соотечественникахъ и за его недобрыя на нашъ счетъ предсказанія. Его желѣзная грубость позводила ему прямо и безъ застѣнчивости сказать, что Россіи, по его мнѣнію, только и остается "погибнуть". Какъ, "за что погибнуть!?" И пошло думаться и выходить — будто какъ и есть за что, — будто какъ и не за что? А кругомъ меня все спитъ. Пять, шесть пассажировъ, которыхъ случай дослалъ мнѣ въ попутчики, всѣ другъ отъ друга сторонились и всѣ храпятъ въ какомъ-то озлобленіи.
И стало мнѣ стыдно отъ моей унылости и моего пустомыслія, и зачѣмъ я не сплю, когда всѣмъ спится? И какое мнѣ дѣло до того, что сказалъ о насъ Бисмаркъ, и для чего я обязанъ вѣрить его предсказаніямъ? Лучше ничего этого "внятіемъ не тѣшить", а приспособиться, да заснуть яко же и прочіе человѣцы и пойдетъ дѣло веселѣе и занимательнѣе.
Такъ я и сдѣлалъ: отвернулся отъ всѣхъ, ранѣе оборотившихся ко мнѣ спинами, и началъ усиленно звать сонъ; но мнѣ плохо спалось съ безпрестанными перерывами, пока судьба не послала мнѣ неожиданнаго развлеченія, которое разогнало на время мою дремоту и въ то же время ободрило меня противъ невыгодныхъ заключеній о нашей дисгармоніи.
Съ платформы у одного маленькаго городка вошли два человѣка — одинъ легкій на ногу, должно быть, молодой, а другой — грузнѣе и постарше. Я, впрочемъ, не могъ ихъ разсмотрѣть, потому что фонари въ вагонѣ были затянуты темно-синей тафтою и не пропускали столько свѣта, чтобы можно было хорошо разсмотрѣть незнакомыя лица. Однако я сразу же расположенъ былъ думать, что новые пассажиры принадлежатъ не только къ достаточному, но и къ образованному классу. Они, входя, не шумѣли, не говорили очень громко и вообще старались, сколько можно, никого не обезпокоить своимъ приходомъ, а расположились тихо и снисходительно тамъ, гдѣ нашлось для нихъ свободное сидѣнье. По случаю это пришлось очень близко отъ того мѣста, гдѣ я дремалъ, забившись въ темный уголъ дивана. Волей-неволей я долженъ былъ слышать всякое ихъ слово, если бы оно было сказано даже полушопотомъ. Это такъ и вышло, и я на то нимало не жалуюсь, потому что разговоръ, который повели тихо вполголоса мои новые сосѣди, показался мнѣ настолько интереснымъ, что я его тогда же, по пріѣздѣ домой, записалъ, а теперь рѣшаюсь даже представить вниманію читателей.
По первымъ же словамъ, съ которыхъ здѣсь начали новые пассажиры, видно было, что они уже прежде, сидя въ ожиданіи поѣзда на станціи, бесѣдовали на одну какую-то любопытную тему, а здѣсь они только продолжали иллюстраціи къ положеніямъ, до которыхъ раньше договорились.
Говорилъ изъ двухъ пассажировъ одинъ, у котораго былъ старый, подержаный баритонъ, — голосъ приличный, такъ сказать, большому акціонеру или не меньше, какъ тайному совѣтнику, явно разрабатывающему какія-нибудь естественныя богатства страны. Другой только слушалъ и лишь изрѣдка вставлялъ какое-нибудь слово, или спрашивалъ какихъ-нибудь поясненій. Этотъ говорилъ немного звонкимъ фальцетомъ, какой наичаще случается у прогрессирующихъ чиновниковъ особыхъ порученій, чувствующихъ тяготѣніе къ литературѣ.
Начиналъ баритонъ, и рѣчъ его была слѣдующая:
— Я вамъ сейчасъ же представлю всю эту нашу соціабельность въ лицахъ и притомъ, какъ она выразилась, заразъ въ одномъ самомъ недавнемъ и на мой взглядъ прелюбопытномъ дѣлѣ. Случай этотъ можетъ вамъ показать, что нашъ самобытный русскiй геній, который вы отрицаете, — вовсе не вздоръ. Пускай тамъ говорятъ, что мы и Разсѣя, и что у насъ вездѣ разладъ, да разладъ, но на самомъ-то дѣлѣ, кто умѣетъ наблюдать явленія безпристрастно, тотъ и въ этомъ разладѣ долженъ усмотрѣть нѣчто чрезвычайно круговое, или, такъ сказать, по-вашему "соціабельное". Бисмаркъ гдѣ-то сказалъ разъ, что Россіи будто "остается только погибнуть", а газетные звонари это подхватили и звонятъ, и звонятъ... А вы не слушайте этого звона, а вникайте въ дѣла, какъ они на самомъ дѣлѣ дѣлаются, такъ вы и увидите, что мы умѣемъ спасаться отъ бѣдъ, какъ никто другой не умѣетъ, и что намъ, дѣйствительно, не страшны многія такія положенія, которыя и самому господину Бисмарку въ голову, можетъ-быть, не приходили, а другихъ людей, не имѣющихъ нашего крѣпкаго закала, просто раздавили бы.
— Прелюбопытно ставите вопросъ, и я охотно васъ слушаю, — замѣтилъ фальцетъ.
Баритонъ продолжалъ:
— Если бы я готовилъ къ печати тѣ три маленькія исторійки, которыя хочу разсказать вамъ о нашей соціабельности, то я, вѣроятно, назвалъ бы это какъ-нибудь трилогіею о томъ, какъ воръ у вора дубинку укралъ и какое оттого вышло для всѣхъ благополучіе жизни. Впрочемъ, какъ нынче уже, можно сказать, всякій даже шишъ литератора изъ себя корчитъ, то и я попробую излагать вамъ мою повѣсть литературно... Именно, раздѣлю вамъ мой разсказъ по рубрикамъ, въ родѣ трилогіи, и въ первую стать пущу интеллигента, то есть барина, который, по мнѣнію нѣкоторыхъ, будто бы болѣе другихъ "оторванъ отъ почвы". А вотъ вы сейчасъ же увидите, какіе это пустяки, и какъ у насъ по родной пословицѣ "всякая сосна своему бору шумитъ".
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Баринъ.
Поѣхалъ я лѣтомъ странствовать и приѣхалъ на выставку. Обошелъ и осмотрѣлъ всѣ отдѣлы, попробовалъ-было чѣмъ-нибудь отечественнымъ полюбоваться, но, какъ и слѣдовало ожидать, — внжу, что это не выходитъ: полюбоваться нечѣмъ. Одно, что мнѣ, было, приглянулось и даже, признаться сказать, показалось удивительно — это чья-то пшеница въ одной витринѣ.
Въ жизнь мою я никогда еще такого крупнаго, чистаго и полнаго зерна не видывалъ. Точно это и не пшеница, а отборный миндадь, какъ, бывало, въ дѣтствѣ видалъ у себя дома, когда матушка къ Пасхѣ такимъ миндалемъ куличи украшала.
Посмотрѣлъ я на подпись и еще больше удивился: подписано, что это удивительное, роскошное зерно собрано съ полей моей родной мѣстности, изъ имѣнія, принадлежащаго сосѣду моихъ родственниковъ, именитому барину, котораго называть вамъ не стану. Скажу только, что онъ извѣстный славянскій дѣятель, и въ Красномъ Крестѣ ходилъ, и прочее, и прочее.
Я зналъ этого господина еще въ гимназіи, но, признаться, не питалъ къ нему пріязни. Впрочемъ, это еще по дѣтскимъ воспоминаніямъ, — потому что онъ сначала въ классѣ все ножички кралъ и продавалъ, а потомъ началъ себѣ брови сурмить и еще чѣмъ-то худшимъ заниматься.
Думаю себѣ: пожалуй, и здѣсь тоже обманъ! Небось, гдѣ нибудь купилъ у нѣмецкихъ колонистовъ куль хорошей пшеницы и выставилъ будто съ своихъ полей.
Разсуждалъ я такимъ образомъ потому, что наши поля ржаныя, и если родятъ пшеничку, то очень не авантажную. Но чтобы не осуждать долго своего ближняго, пойду-ка, думаю, лучше въ буфетъ, выпью глотокъ нашего добраго русскаго вина и кусокъ кулебяки съѣмъ. За сытостью критика исчезаетъ.
Но только я занялъ въ ресторанѣ мѣсто, какъ замѣчаю, что совсѣмъ возлѣ меня сидитъ господинъ, съ виду мнѣ какъ будто когда-то извѣстный. Я на него взглянулъ и отвель глаза въ сторону, но чувствую, что и онъ въ меня всматривается, и вдругъ наклонялся ко мнѣ и говоритъ:
— Извините меня, если я не ошибаюсь — вы такой-то? Я отвѣчаю:
— Вы не ошиблись, — я дѣйствительно тотъ, кѣмъ вы меня назвали.
— А я, говоритъ, — такой-то. — и отрекомендовался, Надѣюсь, вы можете догадаться, что это былъ какъ разъ тотъ самый мой давній товарищъ, который въ гимназіи ножички кралъ и брови сурмилъ, а теперь уже разводитъ и выставляетъ самую удивительную пшеницу.
Что же, и прекрасно: гора съ горою не сходится, а человѣку съ человѣкомъ — очень возможно сойтись. Мы перекинулись нѣсколькими вопросами: кто, откуда и зачѣмъ? Я говорю, что такъ, прост,. какъ Чичиковъ, ѣзжу для собственнаго удовольствія. А онъ шутливо подсказываетъ: "вѣрно, обозрѣваете".
— Не обозрѣваю, говорю, — а просто для своего удовольствія посмотрѣть хочу.
А онъ рекомендуетъ себя экспонентомъ и объявляетъ, что пшеницу выставилъ.
Я отвѣтилъ, что замѣтилъ уже его пшеничку и полюбопытствовалъ, изъ какихъ это сѣмянъ и на какой именно мѣстности росло? Все объясняетъ рѣчисто, — такъ рѣжетъ со всѣмй подробностями. Я снова подивился, когда узналъ, что и сѣмена изъ нашего края и поля, зародившія такое удивительное зерно, — смежны съ полями моего брата.
Дивился, повторяю вамъ, потому, что край нашъ никогда прежде не родилъ очень хорошей пшеницы. А онь отвѣчаетъ:
— Ну, да то было прежде, а теперь и у насъ совсѣмъ не то. Особенно у меня въ хозяйствѣ. Съ старымъ этого равнять нельзя. Большая разница, большая, батюшка, во всемъ произошла перемѣна съ тѣхъ поръ, какъ вы отбыли изъ нашей губерніи достигать чиновъ и знатности да легкихъ капиталовъ смѣлыми оборотами. А мы, батюшка, какъ муромцы, — сидимъ на землѣ, сидѣли и кое-что высидѣли и дождались. Теперь опять наше дворянское время начинается, а ваше, чиновничье, проходитъ. Люди вспомнили дѣдовскую поговорку, что "земляной рубль тонокъ да дологъ, а торговый широкъ да коротокъ". Мы, дворяне, обернулись къ сохѣ и по сторонамъ не зѣваемъ, — мы знаемъ, что не столица, а соха насъ спасетъ.
— Да, говорю, — все это прекрасно, но, однакоже, тамъ, въ вашей мѣстности живетъ мой братъ, и я его навѣщалъ, но никогда не слыхалъ, чтобы тамъ родилось такое удивительное зерно.
— Что же изъ этого? Навѣщаю, — это еще не значитъ хозяйничаю. У меня въ селѣ теперь молодой попъ, такъ я въ его отсутствіе, напримѣръ, жену его навѣщаю, а все-таки я не могу сказать, что я у него хозяйничаю, хозяинъ-то все-таки попъ. А братъ вашъ, извините, — рутинеръ.
— Да, говорю, — мой братъ не рискливъ.
— Куда ему! Нѣтъ! Такихъ, какъ я, покуда еще только нѣсколько человѣкъ, но мы уже двинули свои хозяйства, и вотъ вамъ результаты: это моя пшеница. Вы не читали: я уже получилъ здѣсь за мое зерно золотую медаль. Мнѣ это дорого, такъ же какъ упорядоченіе нашихъ славянскихъ княжествъ, которое повредилъ берлинскій трактатъ, — но въ чемъ мы не виноваты, въ томъ и не виноваты, а въ нашемъ хозяйскомъ дѣлѣ намъ никто не указъ. Пройдемтесь еще разъ къ моей витринкѣ.
Я былъ очень радъ, чтобы только кончить про "княжества", потому что я въ этомъ вопросѣ профанъ. Подошли къ витринѣ. Онъ взялъ въ руку серебряный совочекъ и началъ съ него у меня передъ глазами зерно перепускать.
— Изумляюсь, говорю, — вижу, но и глазамъ вѣрить не могу, какъ этакое дивное, крупное зерно могло вырасти на нашей земелькѣ!
— А вотъ читайте, — указываетъ на надпись на витринѣ. — Видите: мое имя. И притомъ, батюшка, здѣсь подлогъ невозможенъ: такъ у нихъ въ выставочномъ правленіи всѣ документы — всѣ эти свидѣтельства и разныя удостовѣренія. Всѣ доказательства есть, что это дѣйствительно зерно изъ моихъ урожаевъ. Да вотъ будете у своего двоюроднаго братца, такъ жалуйте, сдѣлайте милость, и ко мнѣ — вамъ и всѣ наши крестьяне подтвердятъ, что это зерно съ моихъ полей. Способъ, батюшка, способъ отдѣлки, — вотъ въ чемъ дѣло.
Думаю себѣ: не смѣю вѣрить, а впрочемъ, — Боже, благослови.
— Какая же, спрашиваю, — такому рѣдкостному зерну цѣна?
— Да цѣна хорошая: червивые французишки и англичане не отходятъ, все осаждаютъ и даютъ цѣну какъ разъ въ два раза больше самой высокой, но я имъ, подлецамъ, разумѣется, не продамъ.
— Отчего?
— Какъ это — иностранцамъ-то?.. Э, нѣтъ, батюшка, нѣтъ, — не продамъ! Нѣтъ, батюшка, и такъ у насъ уже много этого несчастнаго разлада слова съ дѣломъ. Что въ самомъ дѣлѣ баловаться? Зачѣмъ намъ иностранцы? Если мы люди истинно-русскіе, то мы и должны поддержать своихъ, истинно-русскихъ торговцевъ, а не чужихъ. Пусть у меня купитъ нашъ истинно-русскій купецъ, — я ему продамъ и охотно продамъ. Даже своему, православному человѣку уступлю противъ того, что предлагаютъ иностранцы, — но пусть истинно-русскій наживаетъ.
А въ это самое время какъ мы разговариваемъ, смотрю, къ нему дѣйствительно вдругъ подлетаютъ два иностранца.
...Мнѣ показалоеь, что они какъ будто евреи, но, впрочемъ, оба прекрасно говорили по-французски и начали жарко убѣждать его продать имъ пшеницу.
— Видите, какъ юлятъ, — сказалъ онъ мнѣ по-русски: — а тамъ вонъ, смотрите, рыжій чортъ смоленскій ленъ разсматриваетъ. Это только одинъ отводъ глазъ. Ему ленъ ни на что не нуженъ, это англичанинъ, который тоже проходу мнѣ не даетъ.
— Что же, думаю, — можетъ-быть, это все и правда. Тогда и иностранные агенты у насъ приболтывались, а между своихъ именитыхъ дюдей не мало встрѣчалось таковыхъ, что гнилой Западъ подъ пятой задавить собирались. Вотъ, вѣрно, и это одинъ изъ таковыхъ.
Прошло съ этой встрѣчи два или три дня, я было уже про этого господина и позабылъ, но мнѣ довелось опять его встрѣтить и ближе съ нимъ ознакомиться. Дѣло было въ одной изъ лучшихъ гостиницъ за обѣдомъ; сѣлъ я обѣдать и вижу, неподалеку сидитъ образцовый хозяинъ съ какимъ-то солиднымъ человѣкомъ, несомнѣнно русскаго и даже несомнѣнно торговаго тѣлосложенія. Оба ѣдятъ хорошо, а еще лучше того запиваютъ.
Замѣтилъ и онъ меня и сейчасъ же присылаетъ съ служивщймъ имъ половымъ карточку и стаканъ шампанскаго на серебряномъ подносѣ.
Не принять было неловко, — я взялъ бокалъ и издали послалъ ему воздушный поклонъ.
На карточкѣ было начертано карандашомъ: "Поздравьте! продалъ зерно сему благополучному россіянину и тремтете пьемъ. Окончивъ обѣдъ, приближайтесь къ намъ".
Ну, думаю, вотъ этого я уже не сдѣлаю, а онъ точно проникъ мои мысли и самъ подходитъ.
— Кончилъ, говоритъ, — батюшка, разстался, продалъ, но своему, русскому. Вотъ этотъ купчина весь урожай закупилъ и сразу пять тысячъ задатку далъ за мою пшеничку. Дѣло не совсѣмъ пустое, — всего вышло тысячъ на сорокъ. Собственно говоря — и то продешевилъ, но по крайней мѣрѣ пусть пойдетъ своему брату, русскому. Французы и англичанинъ изъ себя выходятъ, злятся, а я очень радъ. Чортъ съ ними, пусть не распускаютъ вздоровъ, что у насъ своего патріотизма нѣтъ. Пойдемте, я васъ познакомлю съ моимъ покупателемъ. Оригинальный въ своемъ родѣ субъектъ: изъ настоящихъ простыхъ, истинно-русскихъ людей въ купцы вышелъ и теперь страшно богатъ и все на храмы жертвуетъ, но при случаѣ не прочь и покутить. Теперь онъ именно въ такомъ ударѣ: но хотите ли отсюда вмѣстѣ ударимся, "гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ"?
— Нѣтъ, говорю, — куда же мнѣ кутить?
— Отчего такъ? Здѣсь вѣдь чиномъ и званіемъ не стѣсняются, — мы люди простые и дурачимся всѣ кто какъ можетъ.
— То-то и горе, говорю, — что я уже совсѣмъ не могу пить.
— Ну, нечего съ вами дѣлать, — будь по-вашему — оставайтесь. А пока вотъ пробѣжите наше условіе, — полюбуйтесь, какъ все обстоятельно. Я, батюшка, вѣдь иначе не иду, какъ нотаріальнымъ порядкомъ, Да-а-съ, съ нашими русачками надо все крѣпко дѣлать, и иначе нельзя, какъ хорошенько его "обовязать", а потомъ ужъ и тремтете съ нимъ пить. Ботъ видите, у меня все обозначено: пять тысячъ задатка, зерно принять у меня въ имѣніи, — "весь урожай обмолоченный и хранимый въ амбарахъ села Черитаева, и деньги по расчету уплатить немедленно, до погрузки кулей на барки". Какъ находите, нѣтъ ли недосмотра? По-моему, кажется, довольно аккуратно?
— И я, говорю, — того же самаго мнѣнія.
— Да; отвѣчаетъ, — я его немножко знаю: онъ на славянъ жертвовалъ, а ему пальца въ ротъ не клади.
Баринъ былъ неподдѣльно веселъ и купецъ тоже.
Вечеромъ я ихъ видѣлъ въ театрѣ въ ложѣ съ слишкомъ красивою и щегольски одѣтою женщиною, которая навѣрно не могла быть ни одному изъ нихъ ни женою, ни родственницею и, повидимому, даже еще не совсѣмъ давно образовала съ ними знакомства.
Въ антрактахъ купецъ появлялся въ буфетѣ и требовалъ "тремтете".
Человѣкъ тотчасъ же уносилъ за ними персики и другіе фрукты и бутылку creme de the.
При выходѣ изъ театра, старый товарищъ уловилъ меня и настоятельно звалъ ѣхать съ ними вмѣстѣ ужинать и притомъ сообщилъ, что ихъ дама "субъектъ самой высшей школы".
— Настоящей haut ecole!
— Ну, тѣмъ вамъ лучше, говорю, — а мнѣ въ мои лѣта, и проч., и проч., — словомъ, отклонилъ отъ собя это соблазнительное предложеніе, которое для меня тѣмъ болѣе неудобно, что я намѣревался на другой день рано утромъ выѣхать изъ этого веселаго города и продолжать мое путешествіе. Землякъ меня освободилъ, но зато взялъ съ меня слово, что когда я буду въ деревнѣ у моихъ родныхъ, то непремѣнно пріѣду къ нему посмотрѣть его образцовое хозяйство и въ особенности его удивительную пшеницу.
Я далъ требуемое слово, хотя съ неудовольствіемъ. Не умѣю ужъ вамъ сказать: мѣшали ли мнѣ школьныя воспоминанія о ножичкѣ и о чемъ-то худшемъ изъ области haut ecole, или отталкивала меня отъ него настоящая ноздревщина, но только мнѣ все такъ и казалось, что онъ мнѣ дома у себя всучитъ либо борзую собаку, либо шарманку.
Мѣсяца черезъ два, послонявшись здѣсь и тамъ и немножко полѣчившись, я какъ разъ попалъ въ родныя палестины и послѣ малаго отдыха спрашиваю у моего двоюроднаго брата:
— Скажи, пожалуйста, гдѣ у васъ такой-то? и что это за человѣкъ? мнѣ надо у него побывать.
А кузенъ на меня посмотрѣлъ и говоритъ: — Какъ, ты его знаешь?
Я говорю, что мы съ нимъ вмѣстѣ въ школѣ были, а потомъ на выставкѣ опять возобновили знакомство.
— Не поздравляю съ этимъ знакомствомъ.
— А что такое?
— Да вѣдь это отсвѣтнѣйшiй лгунище и патентованный негодяй.
— Я, говорю, — признаться, такъ и думалъ.
Тутъ я и разсказалъ, какъ мы встрѣтились на выставкѣ, какъ вспомнили однокашничество и какія вещи онъ мнѣ разсказывалъ про свое хозяйство и про свою дѣятельность въ пользу славянскихъ братiй.
Кузенъ мой расхохотался.
— Что же тутъ смѣшного?
— Все смѣшно, кромѣ кой-чего гадкаго. Впрочемъ, ты, надѣюсь, въ политическія откровенности съ нимъ не пускался.
— А что?
— Да у него есть одна престранная манера: онъ все наклоняетъ разговоръ по извѣстному склону, а потомъ вдругъ вспоминаетъ, что онъ "дворянинъ", и начинаетъ протестовать и угрожать. Его уже за это, случалось, били, а еще чаще шампанскимъ отпаивали, пока пропьетъ память.
— Нѣтъ, говорю, — я въ политику не пускался, да хоть бы и пустился, ничего бы изъ того не вышло, потому что вся моя политика заключается въ отвращеніи отъ политики.
— А это, говоритъ, — ничего не значитъ.
— Однако же?
— Онъ совретъ, наклевещетъ, что ты какъ-нибудь молчаливо пренебрегаешь...
— Ну, тогда, значитъ, отъ него все равно спасенья нѣтъ.
— Да и нѣтъ, если только не имѣть отваги выгнать его отъ себя вонъ.
Мнѣ это показалось уже слишкомъ.
— Удивляюсь, говорю, — какъ же это всѣ другіе на его счетъ такъ ошибаются.
— А кто, напримѣръ?
— Да вѣдь вотъ, говорю, — онъ отъ васъ же пріѣзжалъ во время славянской войны, и у насъ про него въ газетахь писали, и солидные люди его принимали.
Братъ разсмѣялся и говоритъ, что этого господина никто не посылалъ и въ пользу славянъ дѣйствовать не уполномочивалъ, а что онъ самъ усматривалъ въ этомъ хорошее средство къ поправленію своихъ плохихъ денежныхъ обстоятельствъ и еще болѣе дрянной репутаціи.
— А что его у васъ въ столицѣ возили и принимали, такъ этому виновато ваше модничанье: у васъ вѣдь все такъ: какъ затѣете возню въ какомъ-нибудь особливомъ родѣ, то и возитесь съ кѣмъ попало, безъ всякаго разбора.
— Ну, вотъ видишь ли, говорю, — мы же и виноваты. На васъ взаправду не угодишь: то вамъ Петербургъ казался холоденъ и чопоренъ, а теперь вы готовы увѣрять, что онъ какой-то простофиля, котораго каждый вашъ нахалъ за усы проводить можетъ.
— И вообрази себѣ, что вѣдь, дѣйствительно, можетъ.
— Пожалуйста!
— Истинно тебя увѣряю. Только всей и мудрости, что надо прислушаться, что у васъ въ данную минуту въ головѣ бурчигъ и какая глупость на дежурство назначается. Открываете ли вы славянскихъ братій, или плѣняете умомъ заатлантическихъ друзей, или собираетесь зазвонить вмѣсто колокола въ мужичьи лапти... Уловить это всегда не трудно, чѣмъ вы бредите, а потомъ сейчасъ только пусти къ вашей примѣ свою втору и дѣло сдѣлано. У васъ такъ и заорутъ: "вотъ она наша провинцiя, — вотъ она наша свѣжая, непочатая сила! Она откликнулась не такъ, какъ мы, такіе, сякіе, ледащіе, гадкіе, скверные, безнатурные, заморенные на ингерманландскихъ болотахъ". Вы себя черните да бьете при содѣйствіи какого-нибудь литературнаго лгунищи, а наши провинціалы читаютъ да думаютъ: "эва мы, братцы, въ гору пошли!" И вотъ, которые пошельмоватѣе, поначитавшись, какъ вы тамъ сами собою тяготитесь и ждете отъ насъ, провинціаловъ, обновленія — снаряжаются и ѣдутъ въ Петербургъ, чтобы удѣлить вамъ нѣчто отъ нашей дѣловитости, оть нашихъ "здравыхъ и крѣпкихъ національныхъ идей". Хорошіе и смирные люди, разумѣется, глядятъ на это да удивляются, а ловкачи межъ тѣмъ дѣло дѣлаютъ. Везутъ вамъ эти лгунищи какъ разъ то, что вамъ хочется получить изъ провинціи: они и славянамъ братья, и заатлантичникамъ — друзья, и впереди они вызывались бѣжать, и назадъ рады спятиться до Обровъ и Дулѣбовъ. Словомъ, чего хотите, — тѣмъ они вамъ и скинутся. А вы думаете: "это земля! это провинція". Но мы, домосѣды, знаемъ, что это я не земля, и не провинція, а просто наши лгунищи. И тотъ, къ которому ты теперь собираешься, именно и есть изъ этого сорта. У васъ его величали, а но-нашему онъ имени человѣческаго не стоитъ и у насъ съ нимъ, Богъ вѣсть, съ коей поры никто никакого дѣла имѣть не хотѣлъ.
— Но, однако, по крайней мѣрѣ, — онъ хорошiй хозяинъ.
— Нимало.
— Но онъ при деньгахъ, — это теперь рѣдкость.
— Да, съ того времени, какъ ѣздилъ въ Петербургъ учить васъ національнымъ идеямъ, у него въ мошнѣ коечто стало позвякивать, но намъ извѣстно, что онъ тамъ купилъ и кого продалъ.
— Ну, въ этомъ случаѣ, говорю, — я свѣдущѣе васъ всѣхъ: я самъ видѣлъ, какъ онъ продалъ свою превосходную пшеницу.
— Нѣтъ у него такой пшеницы.
— Какъ это — "нѣтъ"?
— Нѣтъ, да и только. Такъ нѣтъ, какъ и не было.
— Ну, ужъ это извини, — я ее самъ видѣлъ.
— Въ витринѣ?
— Да, въ витринѣ.
— Ну, это неудивительно — это ему наши бабы руками отбирали.
— Полно, говорю, — пожалуйста: развѣ это можно руками отбирать?
— Какъ! руками-то? А разумѣется можно. Такъ, — сидятъ, знаешь, бабы и дѣвки весеннимъ денькомъ въ тѣни подъ амбарчикомъ, поютъ какъ "Антонъ козу ведетъ", а сами на ладоняхъ зернышко къ зернышку отбираютъ. Это очень можно.
— Какіе, говорю, — пустяки!
— Совсѣмъ не пустяки. За пустяки такой скаредъ, какъ мой сосѣдъ, денегъ платить не станетъ, а онъ сорока бабамъ цѣлый мѣсяцъ по пятиалтынному въ день платилъ. Время только хорошо выбралъ: — у насъ вѣдь весной бабы ни по чемъ.
— А какъ же, спрашиваю, — у него на выставкѣ было свидѣтельство, что это зерно съ его полей!
— Что же, это и правда. Выбранныя зернышки тоже вѣдь на его полѣ выросли.
— Да; но, однако, это, значитъ, — голое и очень наглое мошенничество.
— И не забудь — не первое и не послѣднее.
— Да, но какъ же... этотъ купецъ, котораго онъ "обовязалъ" такими безвыходными условіями... Онъ началъ, разумѣется, противъ этого барина судебное дѣло, или онъ разорился?
— Да, пожалуй, — онъ началъ дѣло, но только совсѣмъ въ особой инстанціи.
— Гдѣ же это?
— У мужика. Выше этого вѣдь теперь, по вашему вразумленію, ничего быть не можетъ.
— Да полно, говорю, — тебѣ эти крючки загинать, да шутовствовать. — Разскажи лучше просто, какъ слѣдуетъ, — что такое происходитъ въ вашей самодѣятельности?
— Изволь, — отвѣчаетъ пріятель: — я тебѣ разскажу. — Да, батюшка, и разсказалъ такое, что въ самомъ дѣлѣ можетъ и даже должно превышать всякія узкія, чужеземныя понятія объ оживленіи дѣлъ въ краѣ... Не знаю, какъ вамъ это покажется, но по-моему — оригинально и духъ истиннаго, самобытнаго человѣка не можетъ не радовать.
Тутъ фальцетъ перебилъ разсказчика и началъ его упрашивать довести начатую трилогію до конца, то-есть разсказать, какъ купецъ сдѣлался съ пройдохою-бариномъ, и какъ всѣхъ ихъ помирилъ и выручилъ мужикъ, къ которому теперь якобы идетъ какая-то апелляція во всѣхъ случаяхъ жизни. Баритонъ согласился продолжать и замѣтилъ: — Это довольно любопытно. Представьте вы себѣ, что какъ ни смѣлъ и находчивъ былъ сейчасъ мною вамъ описанный дворянинъ, съ которымъ никому не дай Богъ въ дѣлахъ встрѣтиться, но купецъ, котораго онъ такъ безпощадно надулъ и запуталъ, оказался еще его находчивѣе и смѣлѣе. Какой-нибудь вертопрахъ-чужеземецъ увидалъ бы тутъ всего два выхода: или обратиться къ суду, или сдѣлать изъ этого, — чортъ возьми, — вопросъ крови. Но нашъ простой, ясный русскій умъ нашель еще одно измѣреніе и такой выходъ, при которомъ и до суда не доходили, и не ссорились, и даже ничего не потеряли, а напротивъ, — всѣ свою невинность соблюли, и всѣ себѣ капиталы пріобрѣли.
— Прелюбопытно!
— Да какъ же-съ! Изъ такой возмутительной, предательской и вообще гадкой исторіи, которая какого хотите, любого западника въ конецъ бы разорила, — нашъ православный пузатый купчина вышелъ мододцомъ и даже нажилъ этимъ большія деньги и, что всего важнѣе, — онъ, сударь, общественное дѣло сдѣлалъ: онъ многихъ истинно несчастныхъ людей поддержалъ, поправилъ и, такъ сказать, устроилъ для многихъ благоденствіе.
— Прелюбопытно, — снова вставилъ фальцеть.
— Ну, ужъ, однимъ словомъ, — слушайте: купецъ, который сейчасъ передъ вами является, увѣряю васъ, барина лучше.
ГЛАВА ВТОРАЯ. Купецъ.
Купецъ, которому было продано отборное зерно, разумѣется, былъ обманутъ безпощадно. Всѣ эти французы жидовскаго типа и англичане, — равно какъ и дама haut ecole у помѣщика были подставныя лица, такъ сказать его агенты, которые дѣйствовали, какъ извѣстный Утѣшительный въ гоголевскихъ "игрокахъ". Иностранцамъ такое отборное зерно нельзя было продавать, потому что, во-первыхъ, они не нашли бы способа, какъ съ покупкою справиться, и завели бы судебный скандалъ, а во-вторыхъ, у нихъ у всѣхъ водятся консулы и посольства, которые не соблюдаютъ правилъ невмѣшательства нашихъ дипломатовъ и готовы вступать за своего во всякія мелочи. Съ иностранцами могла бы выйти прескверная исторія, и баринъ, стоя на почвѣ, понималъ, что русское изобрѣтеніе только одинъ русскій же національный геній и можетъ преодолѣть. Потому отборное зерно и было продано своему единовѣрцу.
Прислалъ этотъ купецъ къ барину приказчика принимать пшеницу. Приказчикъ вошелъ въ амбары, взглянулъ въ закромы, ворохнулъ лопатою и видитъ, разумѣется, что надъ его хозяиномъ совершено страшное надувательство. А между тѣмъ купецъ уже запродалъ зерно "по образцамъ за границу. Первая мысль у растерявшагося приказчика явилась такая, что лучше бы всего отказаться и получить назадъ задатокъ, но условіе такъ написано, что спасенья нѣть: и урожай, и годы, и амбары, — все обозначено и задатокъ ни въ какомъ случаѣ не возвращается. У насъ извѣстно: "что взято, то свято". Сунулся приказчикъ тудасюда, къ законовѣдамъ, — тѣ говорятъ, — ничего не подѣлаешь: надо принимать зерно, какое есть, и остальныя деньги выплачивать. Споръ, разумѣется, завести можно, да неизвѣстно, чѣмъ онъ кончится, а десять тысячъ задатку гулять будуть, да и съ заграничными покупателями шутить нельзя. Подавай имъ, что запродано.
Приказчикъ посылаетъ хозяину телеграмму, чтобы тотъ скорѣе самъ пріѣхалъ. Купецъ пріѣхалъ, выслушалъ приказчика, посмотрѣлъ хлѣбъ и говоритъ своему молодцу:
— Ты, братецъ, дуракъ и очень глупо дѣло повелъ. Зерно хорошее и никакой тутъ ссоры и огласки не надо; коммерція любитъ тайность: товаръ надо принять, а деньги заплатить.
А съ бариномъ онъ повелъ объясненіе въ другомъ родѣ.
Приходитъ, — помолился на образъ и говоритъ:
— Здравствуй, баринъ!
А тотъ отвѣчаетъ: — и ты здравствуй!
— А ты, баринъ, плутъ, — говоритъ купецъ: — ты, вѣдь, меня надулъ какъ нельзя лучше.
— Что дѣлать, пріятель! а вы сами вѣдь тоже никому спуску не даете и нашего брата тоже объегориваете? — Дѣло обоюдное.
— Такъ-то оно такъ, — отвѣчаетъ купецъ: — дѣло это, дѣйствительно, обоюдно; но надо ему свою развязку сдѣлать.
Баринъ очень согласенъ, только говоритъ:
— Желаю знать: въ какихъ смыслахъ развязаться?
— А въ такихъ, молъ, смыслахъ, что если ты меня въ свое время надулъ, то ты же долженъ мнѣ теперь по-христіански помогать, а я тебѣ всѣ деньги отдамъ и еще, пожалуй, немножко накину.
Дворянинъ говоритъ, что онъ на этихъ условіяхъ всякое добро очень радъ сдѣлать, только говори, молъ, мнѣ прямо: что вашей чести, какая новая механика требуется?
Купецъ вкратцѣ отвѣчаетъ:
— Мнѣ немного отъ тебя нужно, только поступи ты со мною, какъ поступилъ благоразумный домоправитель, о которомъ въ Евангеліи повѣствуется.
Баринъ говорптъ:
— Я всегда послѣ Евангелія въ церковь хожу: не знаю, что тамъ читается.
Купецъ ему довелъ на память: "Призвавъ коегожда отъ должниковъ господина своего глаголаше: колицѣмъ долженъ еси? Пріими писаніе твое и напиши другое. И похвали Господь домоправителя неправеднаго".
Дворянинъ выслушалъ и говоритъ:
— Поиимаю. Это ты, вѣрно, хочешь еще у меня купить такой же рѣдкой пшеницы.
— Да, — отвѣчалъ купецъ: — теперь ужъ надо продолжать, потому что никакимъ другимъ манеромъ намъ себя соблюсти невозможно. А къ тому, нельзя все только о себѣ думать, — надо тоже дать и бѣдному народишку что-нибудь заработать.
Баринъ это о народушкѣ пустилъ мимо ушей, и спрашиваетъ:
— А какое количество зерна ты у меня еще купить желаешь?
— Да я теперь много куплю... Мнѣ такъ надо, чтобы цѣлую барку однимъ этимъ добрымъ зерномъ нагрузить.
— Гмъ! Такъ, такъ! Ты вѣрно хочешь ее особенно бережно везти?
— Вотъ это и есть.
— Ага! понимаю. Я очень радъ, очень радъ, и могу служить.
— Документальное удостовѣреніе нужно, что на цѣлую барку зерна нагружаю.
— Само собою разумѣется. — Развѣ можно въ нашемъ краю безъ документа?
— А какая цѣна? сколько возьмешь за эту добавочную покупку?
— Возьму не дороже, какъ за мертвыя души. Купецъ не понялъ, въ чемъ дѣло, и перекрестился.
— Какія такія мертвыя души? Что тебѣ про нихъ вздумалось! Имъ гнить, а намъ жить. Мы про живое говоримъ: сказывай сколько возьмешь, чтобы несуществующее продать?
— Въ одно слово?
— Въ одно слово.
— По два рубля за куль.
— Вотъ те и разъ!
— Это недорого.
— Нѣтъ, ты по-Божьему, — получи по полтинѣ за куль. Дворянинъ сдѣлалъ удивленное лицо.
— Какъ это, — по полтинѣ за куль пшеницы-то? А тотъ его обрезониваетъ:
— Ну, какая, говоритъ, — это пшеница!
— Да ужъ объ этомъ не будемъ спорить — такая она, или сякая, однако ты за нее съ кого-нибудь настоящія деньги слупишь.
— Это еще какъ Богъ дастъ.
— Да ужъ тебѣ-то Богъ непремѣнно дастъ. Къ вамъ, къ купцамъ, я вѣдь и не знаю, — за что Богъ ужасно милостивъ. Даже, ей-Богу, завидно.
— А ты не завидуй, — зависть грѣхъ.
— Нѣтъ, да зачѣмъ это всѣ деньги должны къ вамъ плыть? Вамъ съ деньгами-то хорошо.
— Да, мы припадаемъ и молимся, — и ты молись: кто молится, тому Богъ даетъ хорошо.
— Конечно, такъ, но вамъ тоже и есть чѣмъ — вы много жертвуете на храмы.
— И это.
— Ну, вотъ то-то и есть. А ты мнѣ дай цѣну подороже, такъ тогда и я отъ себя пожертвую.
Купецъ разсмѣялся.
— Ты, говоритъ, — плутъ.
А тотъ отвѣчаетъ:
— Да и ты тутъ.
— Нѣтъ, взаправду, вотъ что: — такъ какъ я вижу, что ты знаешь писаніе и хочешь самъ къ вѣрѣ придержаться, то я тебѣ дамъ по гривеннику на куль больше, чѣмъ располагалъ. Получай но шесть гривенъ, и о томъ, что мы сдѣлали, никто знать не будетъ.
А баринъ отвѣчаетъ:
— Хороню, но еще лучше ты мнѣ дай по рублю за куль и потомъ, если хочешь, всѣмъ объ этомъ разсказывай.
Купецъ посмотрѣлъ на него и оба вразъ разсмѣялись.
— Ну, — говоритъ купецъ: — скажу я тебѣ, баринъ, что плутѣе тебя даже въ самомъ нижнемъ званіи рѣдко подыскать.
А тотъ, не смутясь, отвѣчаетъ:
— Нельзя, братецъ, въ нашемъ вѣкѣ иначе: теперь у насъ благородство есть, а нѣтъ крестьянъ, которые наше благородство оберегали, а, во-вторыхъ, нынче и мода такая, чтобы русской простонародности подражать.
Купецъ не сталъ больше торговаться.
— Нечего, видно, съ тобою говорить — ты чищеный, — крестись передъ образомъ и по рукамъ.
Баринъ согласенъ молиться, но только деньги впередъ требуетъ и мѣстечко на столѣ ударяетъ, гдѣ ихъ передъ нимъ положить желательно.
Купецъ о то самое мѣсто деньги и выклалъ.
— Ладно, молъ, — вели, только скорѣе, чѣмъ попало новое кулье набивать, — я хочу, чтобы при мнѣ вся погрузка была готова и караванъ отплылъ.
Нагрузили барку кулями, въ которыхъ, чортъ знаетъ, какой дряни набили подъ видомъ драгоцѣнной пшеницы; застраховаіъ все это купецъ въ самой дорогой цѣнѣ, отслужили молебенъ съ водосвятіемъ, покормили православный народушко пирогами съ легкимъ и съ сердцемъ, и отправили сукно въ ходъ. Барки поплыли своимъ путемъ, а купецъ, время не тратя, съ бариномъ подвелъ окончательные счеты по-Божьему, взялъ бумаги и полетѣлъ своимъ путемъ въ Питеръ и прямо на Аглицкую набережную къ толстому англичанину, которому раньше запродажу совершилъ по тому дивному образцу, который на выставкѣ былъ.
— Зерно, говоритъ, — отправлено въ ходъ и вотъ документы и страховка: — прошу теперь мнѣ отдать, что слѣдуетъ, на такое-то количество, вторую часть полученія.
Англичанинъ посмотрѣлъ документы и сдалъ ихъ въ контору, а изъ несгораемаго шкафа вынулъ деньги и заплатилъ. Купецъ завязалъ ихъ въ платокъ и ушелъ. Тутъ фальцетъ перебилъ разсказчика словами:
— Вы какія-то страсти говорите.
— Я говорю вамъ то, что въ дѣйствительности было.
— Ну, — такъ значитъ, этотъ купецъ, взявши у англичанина деньги, бѣжалъ, что ли, съ ними за границу?
— Вовсе не бѣжалъ. Чего истинный русскій человѣкъ побѣжитъ за границу? Это не въ его правилахъ: да онъ и никакого другого языка, кромѣ русскаго, не знаетъ. Никуда онъ не бѣжалъ.
— Такъ какь же онъ ни аглицкаго консула, ни посла не боялся? Почему дворянинъ ихъ боялся, а купецъ не сталъ бояться?
— Вѣроятно потому, что купецъ опытнѣе былъ и лучше зналъ народныя средства.
— Ну, полноте, пожалуйста, какія могутъ быть народныя средства противъ англичанъ!.. Эти всесвѣтные торгаши сами кого угодно облупятъ.
— Да кто вамъ сказалъ, что онъ хотѣлъ англичанъ, обманывать? Онъ зналъ, что съ ними шутить не годится, и всему дальнѣйшему благополучно теченію дѣла усмотрѣлъ иной проспектъ, а на томъ проспектѣ предвидѣлъ уже для себя полезнаго дѣятеля, въ рукахъ котораго были всѣ средства все это дѣло огранить и въ рамку вставить. Тотъ и далъ всему такой оборотъ, чго ни Ротшильдъ, ни Томсонъ Бонеръ и никакой другой коммерческій геній не выдумаетъ.
— И кто же былъ этотъ великій дѣлецъ: — адвокатъ или маклеръ?
— Нѣтъ, мужикъ.
— Какъ мужикъ?
— Да все дѣло обдѣлалъ, онъ — нашъ простой, нашъ находчивый и умный мужикъ! Да я и не понимаю: — отчего васъ это удивляетъ? Вѣдь читали же вы, небось, у Щедрина, какъ мужикъ трехъ генераловъ прокормилъ?
— Конечно, читалъ.
— Ну, такъ отчего же вамъ кажется страннымъ, что мужикъ умѣлъ плутню распутать.
— Будь но-вашему: — спрячу пока мои недоразумѣнія.
— А я вамъ кончу про мужика, и притомъ про такого, который не трехъ генераловъ, а цѣлую деревню одинъ прокормилъ.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Мужикъ.
Мужикъ, къ помощи котораго обратился купецъ, былъ, какъ всякій русскій мужикъ: "съ вида сѣръ, но умъ у него не чортъ съѣлъ". Родился онъ при матушкѣ широкой рѣкѣ-кормилицѣ, а звали его, скажемъ такъ, — Иваномъ Петровымъ. Былъ этотъ рабъ Божій Иванъ въ свое время молодъ, а теперь достигалъ почтенной старости, но хлѣба даромъ, лежа на печи, не кушаль, а служилъ лоцманомъ при Толмачевскихъ порогахъ, на Куриной переправѣ. Лоцманская должность, какъ вамъ, вѣроятно, извѣстно, состоитъ въ томъ, чтобы провожать суда, идущія черезъ опасныя для прохода мѣста. За это провожатому лоцману платятъ извѣстную плату и та плата идетъ въ артель, а потомъ раздѣляется между всѣми лоцманами данной мѣстности.
Всякій хозяинъ можетъ повести свое судно и на собственную отвѣтственность, безъ лоцмана, но тогда уже, если съ "посудкой" случится какое-нибудь несчастіе, — лоцманская артель не отвѣчаетъ. А потому, если судно идетъ съ застрахованнымъ грузомъ, то условіями страховки требуется, чтобы лоцманъ былъ непремѣнно. Взято это, конечно, съ иностранныхъ примѣровъ, безъ надлежащаго вниманія къ нашей безпримѣрной оригинальности и непосредственности. Заводили у насъ страховыя операціи господа иностранцы и думали, что ихъ Рейнъ или Дунай это все равно, что наши Свирь или Волга, и что ихъ лоцманъ и нашъ — это опять одно и то же. Ну, нѣтъ, братъ, — извини!
Наши рѣчные лоцманы дюди простые, — не ученые, водятъ они суда, сами водимые единымъ Богомъ. Есть какой-то навыкъ и сноровка. Говорятъ, что будто они послѣ половодья дно рѣки изслѣдуютъ и провѣряютъ, но, полагать надо, все это относится болѣе къ области успокоительныхъ всероссійскихъ иллюзій; но въ своемъ родѣ лоцманы — очень большіе дѣльцы и наживаютъ порою кругленькіе капитальцы. И все это въ простотѣ и въ смиреніи, — Бога почитаючи и не огорчая міръ, то-есть своихъ людей не позабывая.
Мужикъ Ивань Петровъ былъ изъ зажиточныхъ; ѣлъ не только щи съ мясомъ, а еще, пожалуй, въ жирную масляную кашу ложку сметаны клалъ, не столько уже "для скусу", сколько для степенства — чтобы по бородѣ текло, а ко всему этому выпиваль для сваренія желудка стаканъ-два нашего простого, добраго русскаго вина, отъ котораго никогда подагры не бываетъ. По субботамъ онъ ходилъ въ баню, а по воскресеніямъ молился усердно и вѣжливо, т. е. прямо отъ своего лица ни о чемъ просить не дерзалъ, а искалъ посредства просіявшихъ угодниковъ; но и тѣмъ не докучалъ съ пустыми руками, а приносилъ во храмъ дары и жертвы: пелены, ризы, свѣчи и куренія. Словомъ, былъ христіанинъ самаго заправскаго московскаго письма.
Купцу, котораго дворянинъ отборнымъ зерномъ обидѣлъ, блаточестивый мужикъ Иванъ Петровъ былъ знаемъ по вѣрнымъ слухамъ какъ разъ съ той стороны, съ какой онъ ему нынче самому понадобился. Онъ-то и былъ тотъ, который могъ все дѣло поправить, чтобы никому рѣшительно убытка не было, а всѣмъ польза.
— Онъ выручалъ, другихъ — долженъ, выручить и меня, разсудилъ купецъ и позвалъ къ себѣ въ кабинетъ того приказчика, который одинъ зналъ, съ чѣмъ у нихъ застрахованные кули на барки нагружены, и говоритъ:
— Ты веди караванъ, а я васъ гдѣ надо встрѣчу.
А самъ поѣхалъ налегкѣ простымъ, богомольнымъ человѣкомъ прямо къ Тихвинской, а замѣсто того попалъ къ Толмачевымъ ворогамъ на Куриный переходъ. "Гдѣ сокровище, тамъ и сердце". Присталъ нашъ купецъ здѣсь на постояломъ дворѣ и пошелъ узнавать: гдѣ большой человѣкъ Иванъ Петровъ и какъ съ нимъ свидѣться.
Ходить купецъ по бережку и не знаетъ: какъ за дѣло взяться? А просто взяться — невозможно: дѣло затѣяно воровское.
Къ счастію своему, видитъ купецъ на бережкѣ, на обернутой кверху дномъ, лодкѣ сидитъ весь бѣлый матерой старикъ, въ плисовомъ ватномъ картузѣ, борода празелень и корсунскій мѣдный крестъ изъ-за пазухи касандрійской рубахи наружу виситъ.
Понравился старецъ купцу своимъ правильнымъ видомъ.
Прошелъ мимо этого старика купецъ разъ и два, а тотъ его спрашиваетъ:
— Чего ты здѣсь, хозяинъ, ищешь и что обрѣсти желаешь: то ли, чего не имѣлъ, или то, что потерялъ?
Купецъ отвѣчаетъ, что онъ такъ себѣ "прохаживается", но старикъ умный, — улыбнулся и отвѣчаетъ:
— Что это еще за прохаживаніе! Въ проходку ходить — это господское, а не христіанское дѣло, а степенный человѣкъ за дѣломъ ходитъ и дѣла смотритъ, — дѣла пытаетъ, а не отъ дѣла лытаетъ. Неужели же ты въ такихъ твоихъ годахъ даромъ время провождаешь?
Купецъ видитъ, что обрѣлъ человѣка большого ума и проницательности, — сейчасъ передъ нимъ и открылся, что онъ, дѣйствительно, дѣла пытаетъ, а не отъ дѣла лытаетъ.
— А къ какому мѣсту касающему?
— Касающее этого самаго мѣста.
— И въ чемъ оно содержащее?
— Содержащее въ томъ, что я обиженъ весьма несправедливымъ человѣкомъ.
— Такъ; нынче, другъ, мало уже кто по правдѣ живетъ, а все по обидѣ. А кого ты на нашемъ берегу ищешь?
— Ищу себѣ человѣка помогательнаго.
— Такъ; а въ какой силѣ?
— Въ самой большой силѣ — грѣхъ и обиду отнимающей.
— И-и, братъ! Гдѣ весь грѣхъ омыть! Въ Писаніи у Апостоловъ сказано: "весь міръ во грѣхѣ положенъ", — всего не омоешь, а развѣ хоть по малости.
— Ну, хоть по малости.
— То-то и есть: Господь грѣхъ потопомъ омылъ, а онъ вновь насталъ.
— Научи меня, дѣдушка, — гдѣ для меня здѣсь полезный человѣкъ?
— А какъ ему имя отъ Бога дано?
— Имя ему Іоаннъ.
— "Бысть человѣкъ посланъ отъ Бога, имя ему Іоаннъ", — проговорилъ старикъ. — А какъ по изотчеству?
— Петровичъ.
— Ну, самъ передъ тобою я — Иванъ Петровичъ. Сказывай, какая твоя нужда?
Тотъ ему разсказалъ, впрочемъ тодько одну первую половину, то-есть о томъ, какой плутъ былъ баринъ, который ему отборное зерно продалъ, а о томъ, какое онъ самъ плутовство сдѣлалъ, — про то умолчалъ, да и надобности разсказывать не было, потому что старецъ все въ молчаніи постигъ и мягко оформилъ отвѣтное слово:
— Товаръ значитъ страховой?
— Да.
— И подконтраченъ?
— Да, подконтраченъ.
— Иностранцамъ?
— Англичанамъ.
— Ухъ! Это жохи!
Старикъ зѣвнулъ, перекреетилъ ротъ, потомъ всталъ и добавилъ:
— Приходи-ко ты ко мнѣ, кручинная голова, на дворъ: о такомъ дѣлѣ надо говорить — подумавши.
Черезъ нѣкоторое время, какъ тамъ было у нихъ условлено, приходитъ купецъ, "кручинная голова", къ Ивану Петрову, а тотъ его на огородъ, — сѣлъ съ нимъ на банное крылечко и говоритъ:
— Я твое дѣло все обдумалъ. Пособить тебѣ отъ твоихъ обязательствъ — дѣйствительно надо, потому что своего русскаго человѣка грѣшно чужанамъ выдать, и какъ тебя избавить — это есть въ нашихъ рукахъ, но только есть у насъ одна своя мірская причина, которая здѣсь къ тому не позволяетъ.
Купецъ сталъ упрашивать.
— Сдѣлай милость, говоритъ: — я тысячъ не пожалѣю и деньги сейчасъ впередъ хоть Николѣ, хоть Спасу за образникъ положу.
— Знаю, да взять нельзя.
— Отчего?
— Очень опасно.
— Съ коихъ же поръ ты такъ опасливъ сталъ? Старикъ на него поглядѣлъ и съ солиднымъ достоинствомъ замѣтилъ, что онъ всегда былъ опасливъ.
— Однако, — другимъ помогалъ.
— Разумѣется, — помогалъ, когда въ своемъ правилѣ и весь міръ за тебя стоять будетъ.
— А нынѣ развѣ міръ противъ тебя стоитъ?
— Я такъ думаю, — А почему?
— Потому что у насъ, на Куриной переправѣ, въ прошломъ году страховое судно затонуло и наши сельскіе на томъ разгрузѣ вволю и заработали, а если нынче опять у насъ этому статься, то на Поросячьемъ бродѣ люди осерчаютъ и въ доносъ пойдутъ. Тамъ нонѣ пожаръ былъ, почитай все село сгорѣло и имъ строиться надо и храмъ поправить. Нельзя все однимъ нашимъ предоставить благостыню, а надо и тѣмъ. А поѣзжай-ко ты нынче ночью туда на Поросячій бродъ, да вызови изъ третьяго двора въ селѣ человѣка, Петра Иванова, — вотъ той рабъ тебѣ все яже ко спасенію твоему учредитъ. Да денегъ не пожалѣй — имъ строиться нужно.
— Не пожалѣю.
Купецъ въ ту же ночь поѣхалъ, куда благословилъ дѣдушка Іоаннъ, нашелъ тамъ безъ труда въ третьемъ дворѣ указаннаго ему помогательнаго Петра и очень скоро съ нимъ сдѣлался. Далъ, можетъ-быть, и дорого, но вышло такъ честно и аккуратно, что одно только утѣшеніе.
— То-есть какое же это утѣшеніе? — спросилъ фальцетъ.
— А такое утѣшеніе, что какъ подоспѣлъ сюда купцовъ караванъ, гдѣ плыла и та барка съ соромъ, вмѣсто дорогой пшеницы, то всѣ пристали противъ часовенки на бережку, помолебствовали, а потомъ лоцманъ Петръ Ивановъ сталъ на буксиръ и повелъ, и все велъ благополучно, да вдругъ самую малость рулевому оборотъ далъ и такъ похибилъ, что всѣ суда прошли, а эта барка зацѣпилась, повернулась, какъ лягушка, пузомъ вверхъ и потонула
Народу стояло на обоихъ берегахъ множество и всѣ видѣли, и всѣ восклицали: "ишь-ты! поди-жъ ты!" Словомъ, "случилось несчастіе" ни вѣсть отчего. Ребята во всю мочь веслами били, дядя Петръ на рулѣ весь въ поту, умаялся, а купецъ на берегу весь блѣдный, какъ смерть, стоялъ да молился, а все не помогло. Барка потонула, а хозяинъ только покорностью взялъ: перекрестился, вздохнулъ да молвилъ:
— Богъ далъ, Богъ и взялъ, — буди Его Святая Воля. Всѣхъ искреннѣе и оживленнѣе былъ народъ: изъ народа къ купцу уже сейчасъ же начали приставать люди съ просьбами: "теперь насъ не обезсудь, — это на сиротскую долю Богъ далъ". И послѣ этого пошли веселыя дѣла: съ одной стороны исполнялись формы и обряды законныхъ удостовѣреній и выдача купцу страховой преміи за погибшій соръ, какъ за драгоцѣнную пшеницу; а съ другой — закипѣло народное оживленіе и пошла поправка всей мѣстности.
— Какъ это?
— Очень просто; нѣмцы ведутъ все по правиламъ заграничнаго сочиненія: пріѣхалъ страховой агентъ и сталъ нанимать людей, чтобы затонувшій грузъ изъ воды доставать. Заботились, чтобы не все пропало. Трудъ не малый и долгій. Погорѣлые мужички сумѣли воспользоватъся обстоятельствами: на мужчину брали въ день полтора рубля, а на бабенку рубль. А работали потихонечку, — все лѣто такъ съ Божіей помощью и проработали. Зато на берегу точно гулянье стало, — погорѣлыя слезы высохли, всѣ поютъ пѣсни да приплясываютъ, а на горѣ у наемныхъ плотниковъ весело топоры стучатъ и домики, какъ грибки, растутъ на погорѣломъ мѣстѣ. И такъ, сударь мой, все село отстроилось, и вся бѣднота и голытьба поприкрылась, и понаѣлась, и Божій храмъ поправили. Всѣмъ хорошо стало и всѣ зажили, хваляще и благодаряще Господа, и никто, ни одинъ человѣкъ не остался въ убыткѣ — и никто не въ огорченіи. Никто не пострадалъ!
— Какъ никто?
— А кто же пострадалъ? Баринъ, купецъ, народъ, т. е. мужички, — всѣ только нажились.
— А страховое общество?! — Страховое общество?
— Да.
— Батюшка мой, о чемъ вы заговорили! — А что же, — развѣ оно не заплатило?
— Ну, какъ же можно не заплатить, — разумѣется, заплатило.
— Такъ это по-вашему — не гадость, а соціабельность?!
— Да. разумѣется же соціабельность! Столько русскихъ людей поправилось, и цѣлое село тоже прокормилось, и великолѣпныя постройки отстроились, и это, изволите видѣть, по-вашему называется "гадость".
— А страховое-то общество — это что уже, стало-быть, не соціабельное учрежденіе?
— Разумѣется, нѣтъ.
— А что же это такое?
— Нѣмецкая затѣя.
— Тамъ есть акціонеры и русскіе.
— Да, которые съ нѣмцами знаются, да всему заграничному удивляются и Бисмарка хвалятъ.
— А вы его не хвалите?
— Боже меня сохрани! Онъ уже сталъ проповѣдывать, что мы, русскіе, будто "черезъ мѣру своею глупостію злоупотреблять начали", — такъ пусть его и знаетъ, какъ мы глупы-то; а я его и знать не хочу.
— Это чортъ знаетъ что такое! — А что именно?
— Вотъ то, что вы мнѣ разсказывали.
Фальцетъ расхохотался и добавилъ:
— Нѣтъ, я васъ рѣшительно не понимаю.
— Представьте, а я васъ тоже не понимаю.
— Да, если бы насъ слушалъ кто-нибудь сторонній человѣкъ, который бы насъ не зналъ, то онъ бы непремѣнно въ правѣ былъ о насъ подумать, что мы или плуты, или дураки.
— Очень можетъ быть, но только онъ этимъ доказалъ бы свое собственное легкомысліе, потому что мы и не плуты, и не дураки.
— Да, если это такъ, то, пожалуй, мы и сами не знаемъ, кто мы такіе.
— Ну, отчего же не знать. Что до меня касается, то я отлично знаю, что мы просто благополучные россіяне, возвращающіеся съ ингерманландскихъ болотъ къ себѣ домой, — на теплыя полати, ко щамъ, да къ бабамъ... А кстати, вотъ и наша станція.
Поѣздъ началъ убавлять ходъ, послышался визгъ тормозовъ, звонокъ — и собесѣдники вышли.
Я приподнялся-было, чтобы ихъ разсмотрѣть, но въ густомъ полумракѣ мнѣ это не удалось. Видѣлъ только, что оба люди окладистые и рослые.
|
