IV.
А на другой день Тарасъ Бульба уже совѣщался съ новымъ кошевымъ, какъ поднять запорожцевъ на какое-нибудь дѣло. Кошевой былъ умный и хитрый казакъ, зналъ вдоль и поперекъ запорожцевъ, и сначала сказалъ: "Неможно клятвы преступить, никакъ не можно", а потомъ, помолчавши, прибавилъ: "Ничего, можно; клятвы мы не преступимъ, а такъ кое-что придумаемъ. Пусть только соберется народъ, да не то, чтобы по моему приказу, а просто своею охотою. Вы ужъ знаете, какъ это сдѣлать. А мы со старшинами тотчасъ и прибѣжимъ на площадь, будто бы ничего не знаемъ."
Не прошло часу послѣ ихъ разговора, какъ уже грянули въ литавры. Нашлись вдругъ и хмѣльные и неразумные казаки. Милліонъ казацкихъ шапокъ высыпалъ на площадь. Поднялся говоръ: "Что? зачѣмъ?изъ какого дѣла пробили сборъ?" Никто не отвѣчалъ. Наконецъ въ томъ и другомъ углѣ стало раздаваться: "Вотъ пропадаетъ даромъ казацкая сила: нѣтъ войны! Вотъ старшины забайбачились на-повалъ, заплыли жиромъ очи! Нѣтъ, видно, правды на свѣтѣ!" Другіе казаки слушали сначала, а потомъ и сами стали говорить: "А и въ-правду нѣтъ никакой правды на свѣтѣ!" Старшины казались изумленными отъ такихъ рѣчей. Наконецъ кошевой вышелъ впередъ и сказалъ: "Позвольте, панове запорожцы, рѣчь держать!"
— Держи!
— Вотъ въ разсужденіи того теперь идетъ рѣчь, панове добродійство, да вы, можетъ-быть, и сами лучше это знаете, что многіе запорожцы позадолжали въ шинки жидамъ и своимъ братьямъ столько, что ни одинъ чортъ теперь и вѣры нейметъ.
Потомъ опять въ разсужденіи того пойдетъ рѣчь, что есть много такихъ хлопцевъ, которые еще и въ глаза не видали, что такое война, тогда какъ молодому человѣку, и сами знаете, панове, безъ войны не можно пробыть. Какой и запорожецъ изъ него, если онъ еще ни разу не билъ бусурмана? — Онъ хорошо говоритъ, подумалъ Бульба.
— Не думайте, панове, чтобы я впрочемъ говорилъ это для того, чтобы нарушить миръ: сохрани Богъ! я только такъ это говорю. Притомъ же у насъ храмъ Божій, грѣхъ сказать, что такое: вотъ сколько лѣтъ уже, какъ, по милости Божіей, стоитъ Сѣчь, а до сихъ поръ, не то уже, чтобы снаружи церковь, но даже образа безъ всякаго убранства; хотя бы серебряную ризу кто догадался имъ выковать; они только то и получали, что отказали въ духовной иные казаки; да и даяніе было бѣдное, потому что почти все пропили еще при жизни своей. Такъ я веду рѣчь эту не къ тому, чтобы начать войну съ бусурманами: мы обѣщали султану миръ, и намъ бы великій былъ грѣхъ, потому что мы клялись по закону нашему.
— Что-жъ онъ путаетъ такое!? сказалъ про-себя Бульба.
— Да, такъ видите, панове, что войны не можно начать: рыцарская честь не велитъ. А, по своему бѣдному разуму, вотъ что я думаю: пустить съ челнами однихъ молодыхъ; пусть немного пошарпаютъ берега Натоліи. Какъ думаете, панове?
— Веди, веди всѣхъ! закричала со всѣхъ сторонъ толпа: — за вѣру готовы положить головы.
Кошевой испугался; онъ ни чуть ни хотѣлъ подымать всего Запорожья: разорвать миръ ему казалось въ этомъ случаѣ дѣломъ неправымъ. — Позвольте, панове, еще одну рѣчь держать!
— Довольно! кричали запорожцы: — лучше не скажешь.
— Когда такъ, то пусть будетъ такъ. Я, слуга вашей воли. Ужъ дѣло извѣстное, и по Писанью извѣстно, что гласъ народа — гласъ Божій. Ужъ умнѣе того нельзя выдумать, что весь народ выдумалъ. Только вотъ что: вамъ извѣстно, панове, что султанъ не оставитъ безнаказанно то удовольствіе, которымъ потѣшатся молодцы. А мы тѣмъ временемъ были бы на-готовѣ, и силы у насъ были бы свѣжія, и никого-бъ не побоялись. А во время отлучки и татарва можетъ напасть: они, турецкія собаки, въ глаза не кинутся и къ хозяину на домъ не посмѣютъ придти, а сзади укусятъ за пятки, да и больно укусятъ. Да если ужъ пошло на то, чтобы говорить правду, у насъ и челновъ нѣтъ столько въ запасѣ, да и пороха не намолото въ такомъ количествѣ, чтобы можно было всѣмъ отправиться. А я, пожалуй, я радъ: я слуга вашей воли.
Хитрый отаманъ замолчалъ. Кучи начали переговариваться куренные отаманы совѣщаться; пьяныхъ, къ счастію, было немного, и потому рѣшились послушаться благоразумнаго совѣта.
Въ тотъ же часъ отправилось нѣсколько человѣкъ на противуположный берегъ Днѣпра, въ войсковую скарбницу, гдѣ, въ неприступныхъ тайникахъ подъ водою и въ камышахъ, скрывалась войсковая казна и часть добытыхъ у непріятеля оружій. Другіе всѣ бросились къ челнамъ осматривать ихъ и снаряжать въ дорогу. Въ мигъ толпою народа наполнился берегъ. Нѣсколько плотниковъ явилось съ топорами въ рукахъ. Старые, загорѣлые, широкоплечіе, дюженогіе запорожцы, съ просѣдью въ усахъ и черноусые, засучивъ шаровары, стояли по колѣни въ водѣ и стягивали челны крѣпкимъ канатомъ съ берега. Другіе таскали готовыя сухія бревна и всякія деревья.Тамъ обшивали досками челнъ; тамъ, переворотивши его вверхъ дномъ, конопатили и смолили; тамъ привязывали къ бокамъ другихъ челновъ, по казацкому обычаю, связки длинныхъ камышей, чтобы не затопило челновъ морскою волною; тамъ дальше по всему прибрежью разложили костры и кипятили въ мѣдныхъ казанахъ смолу на заливанье судовъ. Бывалые и старые поучали молодыхъ. Стукъ и рабочій крикъ подымался по всей окружности; весь колебался и двигался живой берегъ.
Въ это время большой паромъ началъ причаливать къ берегу. Стоявшая на немъ толпа людей еще издали махала руками. Это были казаки въ оборванныхъ свиткахъ. Безпорядочный нарядъ (у многихъ ничего не было, кромѣ рубашки и коротенькой трубки въ зубахъ) показывалъ, что они или избѣгнули какой-нибудь бѣды, или же до того загулялись, что прогуляли все, что ни было на тѣлѣ. Изъ среды ихъ отдѣлился и сталъ впереди приземистый, плечистый казакъ, лѣтъ пятидесяти. Онъ кричалъ и махалъ рукою сильнѣе всѣхъ; но за стукомъ и крикомъ рабочихъ не было слышно его словъ.
— А съ чѣмъ пріѣхали? спросилъ кошевой, когда паромъ приворотилъ къ берегу. Всѣ рабочіе, остановивъ свои работы и поднявъ топоры и долота, смотрѣли въ ожиданіи.
— Съ бѣдою! кричалъ съ парома приземистый казакъ.
— Съ какою?
— Позвольте, панове запорожцы, рѣчь держать!
— Говори!
— Или хотите, можетъ-быть, собрать раду?
— Говори, мы всѣ тутъ.
Народъ весь стѣснился въ одну кучу.
— А вы развѣ ничего не слыхали о томъ, что дѣлается въ гетманщинѣ?
— А что? спросилъ одинъ изъ куренныхъ отамановъ.
— Э! что? Видно, вамъ татаринъ заткнулъ клейтухомъ уши, что вы ничего не слыхали.
— Говори же, что тамъ дѣлается?
— А то дѣлается, что и родились, и крестились, еще не видали такого.
— Да говори намъ, что дѣлается, собачій сынъ! закричалъ одинъ изъ толпы, какъ видно, потерявъ терпѣніе.
— Такая пора теперь завелась, что ужъ церкви святыя теперь не наши.
— Какъ не наши?
— Теперь у жидовъ онѣ на арендѣ. Если жиду впередъ не заплатишь, то и обѣдню нельзя править.
— Что ты толкуешь?
— И если разсобачій жидъ не положитъ значка нечистою своею рукою на святой пасхѣ, то и святить пасхи нельзя.
— Вретъ онъ, паны-браты, не можетъ быть того, чтобы нечистый жидъ клалъ значокъ на святой пасхѣ.
— Слушайте! еще не то разскажу: и ксендзы ѣздятъ теперь по всей Украйнѣ въ таратайкахъ. Да не то бѣда, что въ таратайкахъ, а то бѣда, что запрягаютъ уже не коней, а православныхъ христіанъ. Слушайте! еще не то разскажу: уже, говорятъ, жидовки шьютъ себѣ юбки изъ поповскихъ ризъ. Вотъ какія дѣла водятся на Украйнѣ, панове! А вы тутъ сидите на Запорожьи, да гуляете, да, видно, татаринъ такого задалъ вамъ страха, что у васъ уже ни глазъ, ни ушей — ничего нѣтъ, и вы не слышите, что дѣлается на свѣтѣ.
— Стой, стой! прервалъ кошевой, дотолѣ стоявшій, потупивъ глаза въ землю, какъ и всѣ запорожцы, которые въ важныхъ дѣлахъ никогда не отдавались первому порыву, но молчали, и между тѣмъ въ тишинѣ совокупляли грозную силу негодованія. — Стой, и я скажу слово. А что-жъ вы, такъ бы и этакъ поколотилъ чортъ вашего батька, что-жъ вы дѣлали сами? Развѣ у васъ сабель не было, что-ли? Какъ же вы попустили такому беззаконію?
— Э, какъ попустили такому беззаконію!.. Апопробовали бы вы, когда пятьдесятъ тысячъ было однихъ ляховъ, да и, нечего грѣха таить, были тоже собаки и между нашими — ужъ приняли ихъ вѣру.
— А гетманъ вашъ, а полковники что дѣлали?
— Надѣлали полковники такихъ дѣлъ, что не приведи Богъ никому.
— Какъ?
— А такъ, что ужъ теперь гетманъ, зажаренный въ мѣдномъ быкѣ, лежитъ въ Варшавѣ, а полковничьи руки и головы развозятъ по ярмаркамъ на показъ всему народу. Вотъ что надѣлали полковники!
Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчаніе подобное тому, какъ бываетъ передъ свирѣпою бурей, а потомъ вдругъ поднялись рѣчи, и весь заговорилъ берегъ: "Какъ! чтобы жиды держали на арендѣ христіанскія церкви! чтобы ксендзы запрягали въ оглобли православныхъ христіанъ! Какъ! чтобы попустить такія мученія на Русской землѣ отъ проклятыхъ недовѣрковъ! чтобы вотъ такъ поступали съ полковниками и гетманомъ! Да не будетъ же сего, не будетъ!" Такія слова перелетали по всѣмъ концамъ. Зашумѣли запорожцы, почуяли свои силы. Тутъ уже не было волненій легкомысленнаго народа: волновалясь все характеры тяжелые и крѣпкіе, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили въ себѣ внутренній жаръ. "Перевѣшать всю жидову!" раздалось изъ толпы: — "пусть же не шьютъ изъ поповскихъ ризъ юбокъ своимъ жидовкамъ! пусть же не ставятъ значковъ на святыхъ пасхахъ! Перетопить ихъ всѣхъ, поганцевъ, въ Днѣпрѣ!" Слова эти, произнесенныя кѣмъ-то изъ толпы, пролетѣли молніей по всѣмъ головамъ, и толпа ринулась на предмѣстье съ желаніемъ перерѣзать всѣхъ жидовъ.
Бѣдные сыны Израиля, растерявши все присутствіе своего и безъ того мелкаго духа, прятались въ пустыхъ горилочныхъ бочкахъ, въ печкахъ и даже запалзывали подъ юбки своихъ жидовокъ; но казаки вездѣ ихъ находили.
— Ясновельможные паны! кричалъ одинъ высокій и длинный, какъ палка, жидъ, высунувши изъ кучи своихъ товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхомъ: — ясновельможные паны! слово только дайте намъ сказать, одно слово; мы такое объявимъ вамъ, что еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!
— Ну, пусть скажутъ! сказалъ Бульба, который всегда любилъ выслушать обвиняемаго.
— Ясные паны! произнесъ жидъ: — Такихъ пановъ еще никогда не видывано, ей Богу, никогда! такихъ добрыхъ, хорошихъ и храбрыхъ не было еще на свѣтѣ! Голосъ его замиралъ и дрожалъ отъ страха. — Какъ можно, чтобы мы думали про запорожцевъ что-нибудь нехорошее! Тѣ совсѣмъ не наши, тѣ, что арендаторствуютъ на Украйнѣ, ей Богу, не наши! то совсѣмъ не жиды: то чортъ знаетъ что; то такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вотъ и они скажутъ то же. Не правда ли, Шлёма, или ты, Шмуль?
— Ей Богу правда! отвѣчали изъ толпы Шлёма и Шмуль въ изодранныхъ ермолкахъ, оба блѣдные, какъ глина.
— Мы никогда еще, продолжалъ длинный жидъ, — не снюхивались съ непріятелями, а католиковъ мы и знать не хотимъ: пусть имъ чортъ приснится! мы съ запорожцами, какъ братья родные....
— Какъ? чтобы запорожцы были съ вами братья? произнесъ одинъ изъ толпы: — не дождетесь, проклятые жиды! Въ Днѣпръ ихъ, панове, всѣхъ потопить поганцевъ!
Эти слова были сигналомъ. Жидовъ расхватали по рукамъ и начали швырять въ волны. Жалобный крикъ раздался со всѣхъ сторонъ, но суровые запорожцы только смѣялись, видя, какъ жидовскія ноги въ башмакахъ и чулкахъ болтались на воздухѣ.
Бѣдный ораторъ, накликавшій самъ на свою шею бѣду, выскочилъ изъ кафтана, за который было его ухватили, въ одномъ пѣгомъ, узкомъ камзолѣ, схватилъ за ноги Бульбу и жалкимъ голосомъ молилъ. — Великій господинъ, ясновельможный панъ! я зналъ и брата вашего, покойнаго Дороша! былъ воинъ на украшенье всему рыцарству. Я ему восемьсотъ цехиновъ далъ, когда нужно было выкупиться изъ плѣна у турка.
— Ты зналъ брата? спросилъ Тарасъ.
— Ей Богу, зналъ! великодушный былъ панъ.
— А какъ тебя зовутъ?
— Янкель.
— Хорошо, сказалъ Тарасъ, и потомъ, подумавъ, обратился къ казакамъ и говорилъ такъ: — Повѣсить жида будетъ всегда время, когда будетъ нужно: а на сегодня отдайте его мнѣ.
Сказавши это, Тарасъ повелъ его къ своему обозу, возлѣ котораго стояли казаки его. — Ну, полѣзай подъ телѣгу, лежи тамъ и не шевелись, а вы, братцы, не выпускайте жида.
Сказавши это, онъ отправился на площадь, потому что давно уже собиралась туда вся толпа. Всѣ бросили въ мигъ берегъ и снарядку челновъ, ибо предстоялъ теперь сухопутный, а не морской походъ, и не суда, да казацкія чайки, а понадобились телѣги и кони. Теперь уже всѣ хотѣли въ походъ, и старые и молодые, всѣ съ совѣта старшинъ куренныхъ, кошеваго и съ воли всего запорожскаго войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить все зло и посрамленье вѣры и казацкой славы, набрать добычи съ городовъ, зажечь пожаръ по деревнямъ и хлѣбамъ, пустить далеко по степи о себѣ славу. Все тутъ же опоясывалось и вооружалось. Кошевой выросъ на цѣлый аршинъ. Это уже не былъ тотъ робкій исполнитель вѣтреныхъ желаній вольнаго народа: это былъ неограниченный повелитель, это былъ деспотъ, умѣвшій только повелѣвать. Всѣ своевольные и гулливые рыцари стройно стояли въ рядахъ, почтительно опустивъ головы, не смѣя поднять глазъ, когда кошевой раздавалъ повелѣнія: раздавалъ онъ ихъ тихо, не вскрикивая, не торопясь, но съ разстановкою, какъ старый, глубоко опытный въ дѣлѣ казакъ, приводившій не въ первый разъ въ исполненье разумно задуманныя предпріятія.
— Осмотритесь, всѣ осмотритесь хорошенько, такъ говорилъ онъ. — Исправьте возы и мазницы, испробуйте оружье. Не забирайте много съ собой одежды: по сорочкѣ и по двое шароваръ на казака, да по горшку саламаты и толченаго проса — больше чтобъ и не было ни у кого! Про запасъ будетъ въ возахъ все, что нужно. По парѣ коней чтобъ было у каждаго казака! Да паръ двѣсти взять воловъ, потому что на переправахъ и топкихъ мѣстахъ нужны будутъ волы. Да порядку держитесь, панове, больше всего. Я знаю, есть между васъ такіе, что чуть Богъ пошлетъ какую корысть — пошли тотъ же часъ драть китайку и дорогіе оксамиты себѣ на онучи. Бросьте такую чортову повадку, прочь кидайте всякія юбки, берите одни только оружье, коли попадется доброе, да червонцы, или серебро, потому что они ёмкаго свойства и пригодятся во всякомъ случаѣ. Да вотъ вамъ, панове, впередъ говорю: если кто въ походѣ напьется, то никакого нѣтъ на него суда: какъ собаку за шеяку повелю его присмыкнуть до обозу, кто бы онъ ни былъ, хоть бы наидоблестнѣйшій казакъ изъ всего войска; какъ собака будетъ онъ застрѣленъ на мѣстѣ и кинутъ безъ всякаго погребенья на поклевъ птицамъ, потому что пьяница въ походѣ недостоинъ христіанскаго погребенья. Молодые, слушайте во всемъ старыхъ! Если цапнетъ пуля, или царапнетъ саблей по головѣ, или почему-нибудь иному, не давайте большого уваженья такому дѣлу: размѣшайте зарядъ пороха въ чаркѣ сивухи, духомъ выпейте и все пройдетъ — не будетъ и лихорадки; а на рану, если она не слишкомъ велика, приложите просто земли, замѣсивши ее прежде слюною на ладони, то и присохнетъ рана. Нуте же за дѣло, за дѣло, хлопцы, да не торопясь, хорошенько принимайтесь за дѣло!
Такъ говорилъ кошевой, и какъ только окончилъ онъ рѣчь свою, всѣ казаки принялись тотъ же часъ за дѣло. Вся Сѣчь отрезвилась, и нигдѣ нельзя было сыскать ни одного пьянаго, какъ будто бы ихъ не было никогда между казаками. Тѣ исправляли ободья колесъ и перемѣняли оси въ телѣгахъ; тѣ сносили на возы мѣшки съ провіантомъ, на другіе валили оружье; тѣ пригоняли коней и воловъ. Со всѣхъ сторонъ раздавались топотъ коней, пробная стрѣльба изъ ружей, бряканье сабель, мычанье быковъ, скрыпъ поворачиваемыхъ возовъ, говоръ и яркій крикъ и понуканье, — и скоро далеко, далеко, вытянулся казачій таборъ по всему полю. И много досталось бы бѣжать тому, кто бы захотѣлъ пробѣжать отъ головы и до хвоста его. Въ деревянной небольшой церкви служилъ священникъ молебенъ, окропилъ всѣхъ святою водою; всѣ цѣловали крестъ. Когда тронулся таборъ и потянулся изъ Сѣчи, всѣ запорожцы обратили головы назадъ: "Прощай, наша мать!" сказали они почти въ одно слово: "пусть же тебя хранитъ Богъ отъ всякаго несчастья!"
Проѣзжая предмѣстье, Тарасъ Бульба увидѣлъ, что жидокъ его, Янкель, уже разбилъ какую-то ятку съ навѣсомъ и продавалъ кремни, завертки, порохъ и всякія войсковыя снадобья, нужныя на дорогу, даже калачи и хлѣбы. "Каковъ чортовъ жидъ!" подумалъ про-себя Тарасъ и, подъѣхавъ къ нему на конѣ, сказалъ: — Дурень, что ты здѣсь сидишь?развѣ хочешь, чтобы тебя застрѣлили, какъ воробья?
Янкель, въ отвѣтъ на это, подошелъ къ нему поближе и, сдѣлавъ знакъ обѣими руками, какъ будто хотѣлъ объявить что-то таинственное, сказалъ: — Пусть панъ только молчитъ и никому не говоритъ: между казацкими возами есть одинъ мой возъ: я везу всякій нужный запасъ для казаковъ и по дорогѣ буду доставлять всякій провіантъ по такой дешевой цѣнѣ, по какой еще ни одинъ жидъ не продавалъ; ей Богу такъ, ей Богу такъ.
Пожалъ плечами Тарасъ Бульба, подивившись жидовской натурѣ, и отъѣхалъ къ табору.
|
