Тарасъ Бульба.
(Въ исправленномъ видѣ).
I.
— А поворотись-ка сынъ! Экой ты смѣшной какой! Что это на васъ поповскіе подрясники? И этакъ всѣ ходятъ въ академіи?
Такими словами встрѣтилъ старый Бульба двухъ сыновей своихъ, учившихся въ кіевской бурсѣ и пріѣхавшихъ домой къ отцу.
Сыновья его только-что слѣзли съ коней. Это были два дюжіе молодца, еще смотрѣвшіе изъ-подлобья, какъ недавно выпущенные семинаристы. Крѣпкія, здоровыя лица ихъ были покрыты первымъ пухомъ волосъ, котораго еще не касалась бритва. Они были очень смущены такимъ пріемомъ отца и стояли неподвижно, потупивъ глаза въ землю.
— Стойте, стойте! дайте мнѣ разглядѣть васъ хорошенько, продолжалъ онъ, поворачивая ихъ: — какія же длинныя на васъ свитки! экія свитки! такихъ свитокъ еще и на свѣтѣ не было. А побѣги который-нибудь изъ васъ! я посмотрю, не шлепнется ли онъ на землю, запутавшись въ полы.
— Не смѣйся, не смѣйся, батько! сказалъ наконецъ старшій изъ нихъ.
— Смотри ты, какой пышный! а отчего-жъ бы не смѣяться.
— Да такъ; хоть ты мнѣ и батько, а какъ будешь смѣяться, то ей Богу поколочу!
— Ахъ, ты сякой-такой сынъ! какъ! батька? сказалъ Тарасъ Бульба, отступивши съ удивленіемъ нѣсколько шаговъ назадъ.
— Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
— Какъ же хочешь ты со мною биться? развѣ на кулаки?
— Да ужъ на чемъ бы то ни было.
— Ну, давай на кулаки! говорилъ ТарасъБульба, засучивъ рукава: — посмотрю я, что за человѣкъ ты въ кулакѣ!
И отецъ съ сыномъ, вмѣсто привѣтствія послѣ давней отлучки, начали насаживать другъ другу тумаки и въ бока, и въ поясницу и въ грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.
— Смотрите, добрые люди: одурѣлъ старый! совсѣмъ спятилъ съ ума! говорила блѣдная, худощавая и добрая мать ихъ, стоявшая у порога и не успѣвшая еще обнять ненаглядныхъ дѣтей своихъ. — Дѣти пріѣхали домой, больше года ихъ не видали, а онъ задумалъ ни-вѣсть что: на кулаки биться!
— Да онъ славно бьется! говорилъ Бульба, остановившись: — ей Богу, хорошо! продолжалъ онъ, немного оправляясь: — такъ, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будетъ казакъ! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! И отецъ съ сыномъ стали цѣловаться. — Добре сынку! Вотъ такъ колоти всякаго, какъ меня тузилъ: никому не спускай! А все-таки на тебѣ смѣшное убранство: что это за веревка виситъ? А ты, бейбасъ, что стоишь и руки опустилъ? говорилъ онъ, обращаясь къ младшему: — что-жъ ты, собачій сынъ, не поколотишь меня?
— Вотъ еще что выдумалъ! говорила мать, обнимавшая между тѣмъ младшаго: — и придетъ же въ голову этакое, чтобы дитя родное било отца! Да будто и до того теперь: дитя молодое, проѣхало столько пути, утомилось.... (Это дитя было двадцати слишкомъ лѣтъ и ровно въ сажень ростомъ), ему бы теперь нужно опочить и поѣсть чего-нибудь, а онъ заставляетъ его биться!
— Э, да ты мазунчикъ, какъ я вижу! говорилъ Бульба. — Не слушай, сынку, матери: она баба, она ничего не знаетъ. Какая вамъ нѣжьба? Ваша нѣжьба — чистое поле да добрый конь: вотъ ваша нѣжьба! А видите вотъ эту саблю? вотъ ваша матерь! Это все дрянь, чѣмъ набиваютъ головы ваши: и академіи, и всѣ тѣ книжки, буквари и философiя, И все это: ка зна що — я плевать на все это! Здѣсь Бульба пригналъ въ строку такое слово которое даже не употребляется въ печати. — А вотъ, лучше я васъ на той же недѣлѣ отправлю на Запорожье. Вотъ гдѣ наука! Тамъ вамъ школа; тамъ только наберетесь разума.
— И всего только одну недѣлю быть имъ дома? говорила жалостно, со слезами на глазахъ, худощавая старуха-мать; — и погулять имъ, бѣднымъ, не удастся; не удастся и дому роднаго узнать, и мнѣ не удастся наглядѣться на нихъ!
— Полно, полно выть, старуха! Казакъ не на то, чтобы возиться съ бабами. Ты бы спрятала ихъ обоихъ себѣ подъ юбку, да и сидѣла бы на нихъ, какъ на куриныхъ яйцахъ. Ступай, ступай, да ставь намъ скорѣе на столъ все, что есть. Не нужно пампушекъ, медовиковъ, маковиковъ и другихъ пундиковъ; тащи намъ всего барана, козу давай, меды сороколѣтніе! да горилки побольше, не съ выдумками горилки, не съ изюмомъ и всякими вытребеньками, а чистой, пѣнной горилки, чтобъ играла и шипѣла какъ бѣшеная.
Бульба повелъ сыновей своихъ въ свѣтлицу, откуда проворно выбѣжали двѣ красивыя дѣвки-прислужницы, въ червонныхъ монистахъ, прибиравшія комнаты. Онѣ, какъ видно, испугались пріѣзда паничей, не любившихъ спускать никому, или же, просто, хотѣли соблюсти свой женскій обычай: вскрикнуть и бросяться опрометью, увидѣвши мужчину, и потомъ долго закрываться отъ сильнаго стыда рукавомъ. Свѣтлица была убрана во вкусѣ того времени, о которомъ живые намеки остались только въ пѣсняхъ, да въ народныхъ думахъ, уже не поющихся больше на Украйнѣ бородатыми старцами-слѣпцами, въ сопровожденіи треньканья бандуры, въ виду обступившаго народа, — во вкусѣ того браннаго, труднаго времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйнѣ за унію. Все было чисто, вымазано цвѣтною глиной. На стѣнахъ — сабли, нагайки, сѣтки для птицъ, невода и ружья, хитро обдѣланный рогъ для пороха, золотая уздечка на коня и путы съ серебряными бляхами. Окна въ свѣтлицѣ были маленькія, съ круглыми стеклами, какія встрѣчаются нынѣ только въ старинныхъ церквахъ, сквозь которыя иначе нельзя было глядѣть, какъ приподнявъ подвижное стекло. Вокругъ оконъ и дверей были красные отводы. На полкахъ по угламъ стояли кувшины, бутылки и фляжки зеленаго и синяго стекла, рѣзные серебряные кубки, позолоченныя чарки всякой работы: веницейской, турецкой, черкесской, зашедшіе въ свѣтлицу Бульбы всякими путями чрезъ третьи и четвертыя руки, что было весьма обыкновенно въ тѣ удалыя времена. Берестовыя скамьи вокругъ всей комнаты; огромный столъ подъ образами въ переднемъ углу; широкая печь съ запечьями и выступами, покрытая цвѣтными, пестрыми изразцами. Все это было очень знакомо нашимъ двумъ молодцамъ, приходившимъ каждый годъ домой на каникулярное время, приходившимъ потому, что у нихъ не было еще коней и потому, что не въ обычаѣ было позволять школярамъ ѣздить верхомъ. У нихъ были только длинные чубы, за которые могъ выдрать ихъ всякій казакъ, носившій оружіе. Бульба только при выпускѣ ихъ послалъ имъ изъ табуна своего пару молодыхъ жеребцовъ.
Бульба, по случаю пріѣзда сыновей, велѣлъ созвать всѣхъ сотниковъ и весь полковой чинъ, кто только былъ на-лицо; и когда пришли двое изъ нихъ и осаулъ Дмитро Товкачъ, старый его товарищъ, онъ имъ тотъ же часъ представилъ сыновей, говоря: "Вотъ смотрите, какіе молодцы! на Сѣчь ихъ скоро пошлю". Гости поздравили и Бульбу, и обоихъ юношей, и сказали имъ, что доброе дѣло дѣлаютъ и что нѣтъ лучшей науки для молодого человѣка, какъ Запорожская Сѣчь.
— Ну-жъ, паны браты, садись всякій, гдѣ кому лучше, за столъ. Ну, сынки! прежде всего выпьемъ горилки! такъ говорилъ Бульба: Боже благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остапъ, и ты, Андрій! Дай же Боже, чтобъ вы на войнѣ всегда были удачливы! чтобъ бусурмановъ били, и турковъ бы били, татаръ били бы, когда и ляхи начнутъ что противъ вѣры нашей чинить, то и ляховъ бы били. Ну, подставляй свою чарку... что? хороша горилка? А какъ по-латыни горилка? То-то, сынку, дурни были латинцы: они и не знали, есть ли на свѣтѣ горилка. Какъ бышъ того звали, что латинскіе вирши писалъ? Я грамотѣ разумѣю не сильно, а потому и не знаю: Горацій, что ли?
"Вишь какой батько!" подумалъ про себя старшій сынъ Остапъ: — "все старая собака знаетъ, а еще прикидывается".
— Я думаю, архимандритъ не давалъ вамъ и понюхать горилки, продолжалъ Тарасъ. — А признайтесь, сынки, крѣпко стегали васъ березовымъ и свѣжимъ вѣникомъ по спинѣ и по всему, что ни есть у казака? А можетъ, такъ какъ вы сдѣлались уже слишкомъ разумные, такъ можетъ, и плетюганами пороли? чай, не только по субботамъ, а доставалось и въ среду, и въ четвергъ.
— Нечего, батько, вспоминать: что было, то прошло!
— Пусть теперь попробуетъ! сказалъ Андрій: — пускай теперь кто-нибудь только зацѣпитъ; вотъ пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будетъ знать она, что за вещь казацкая сабля!
— Добре, сынку! ей Богу, добре! Да когда на то пошло, то и я съ вами ѣду! ей Богу, ѣду. Какого дьявола мнѣ здѣсь ждать? чтобъ я сталъ гречкосѣемъ, домоводомъ, глядѣть за овцами, да за свиньями, да бабиться съ женой? Да пропади онѣ: я — казакъ, не хочу! Такъ что же, что нѣтъ войны? я такъ поѣду съ вами на Запорожье — погулять; ей Богу поѣду! и старый Бульба мало-по-малу горячился, горячился, наконецъ разсердился совсѣмъ, всталъ изъ-за стола и, пріосанившись, топнулъ ногою. — Завтра ѣдемъ! зачѣмъ откладывать? какого врага мы можемъ здѣсь высидѣть? на что намъ эта хата? къ чему намъ все это? на что эти горшки? Сказавши это, онъ началъ колотить и швырять горшки и фляжки.
Бѣдная старушка, привыкшая уже къ такимъ поступкамъ своего мужа, печально глядѣла, сидя на лавкѣ. Она не смѣла ничего говорить; но услыша о такомъ страшномъ для нея рѣшеніи, она не могла удержаться отъ слезъ; взглянула на дѣтей своихъ, съ которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не могъ описать всей безмолвной силы ея горести, которая, казалось, трепетала въ глазахъ ея и въ судорожно сжатыхъ губахъ.
Бульба былъ упрямъ страшно. Это былъ одинъ изъ тѣхъ характеровъ, которые могли возникнуть только въ тяжелый Х? вѣкъ на полукочующемъ углѣ Европы, когда вся южная первобытная Россія, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена до-тла неукротимыми набѣгами монгольскихъ хищниковъ; когда, лишившись дома и кровли, сталъ здѣсь отваженъ человѣкъ; когда на пожарищахъ, въ виду грозныхъ сосѣдей и вѣчной опасности, селился онъ и привыкалъ глядѣть имъ прямо въ очи, разучившись знать, существуетъ ли какая боязнь на свѣтѣ; когда браннымъ пламенемъ объялся древле мирный славянскій духъ и завелось казачество — широкая разгульная замашка русской природы, и когда всѣ порѣчья, перевозы, прибережныя пологія и удобныя мѣста усѣялись казаками, которымъ и счету никто не вѣдалъ, и смѣлые товарищи ихъ были въ правѣ отвѣчать султану, пожелавшему знать о числѣ ихъ: "Кто ихъ знаетъ? у насъ ихъ раскидано по всему степу: что байракъ, то казакъ" (гдѣ маленькій пригорокъ, тамъ ужъ и казакъ). Это было точно необыкновенное явленіе русской силы: его вышибло изъ народной груди огниво бѣдъ. Вмѣсто прежнихъ удѣловъ, мелкихъ городковъ, наполненныхъ псарями и ловчими, вмѣсто враждующихъ и торгующихъ городами мелкихъ князей, возникли грозныя селенія, курени и околицы, связанные общею опасностью и ненавистью противъ нехристіанскихъ хищниковъ. Уже извѣстно всѣмъ изъ исторіи, какъ ихъ вѣчная борьба и безпокойная жизнь спасли Европу отъ неукротимыхъ набѣговъ, грозившихъ ее опрокинуть. Короли польскіе, очутившіеся намѣсто удѣльныхъ князей властятелями этихъ пространныхъ земель, хотя отдаленными и слабыми, поняли значеніе казаковъ и выгоды такой бранной, строптивой жизни. Они поощряли ихъ и льстили этому расположенію. Подъ ихъ отдаленною властью гетманы, избранные изъ среды самихъ же казаковъ, преобразовали околицы и курени въ полки и правильные округи. Это не было строевое собранное войско; его бы никто не увидалъ, но въ случаѣ войны и общаго движенья, въ восемь дней, не больше, всякій являлся на конѣ, во всемъ своемъ вооруженіи, получа одинъ только червонецъ платы отъ короля, и въ двѣ недѣли набиралось такое войско, какого бы не въ силахъ были набрать никакіе рекрутскіе наборы. Кончился походъ — воинъ уходилъ въ луга и пашни, на днѣпровскіе перевозы, ловилъ рыбу, торговалъ, варилъ пиво и былъ вольный казакъ. Современные иноземцы справедливо дивились тогда необыкновеннымъ способностямъ его. Не было ремесла, котораго бы не зналъ казакъ: накурить вина, снарядить телѣгу, намолоть пороха, справить кузнецкую, слесарную работу и, въ прибавку къ тому, гулять напропалую, пить и бражничать, какъ только можетъ одинъ русскій, — все это было ему но плечу. Кромѣ реестровыхъ казаковъ, считавшихъ обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время, въ случаѣ большой потребности, набрать цѣлыя толпы охочекомонныхъ: стоило только осауламъ пройти по рынкамъ и площадямъ всѣхъ селъ и мѣстечекъ и прокричать во весь голосъ, ставши на телѣгу: "Эй, вы, пивники, броварники! полно вамъ пиво варить, да валяться по запечьямъ, да кормить своимъ жирнымъ тѣломъ мухъ! Ступайте славы рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосѣи, овцеводы, баболюбы, полно вамъ за плугомъ ходить, да пачкать въ землѣ свои желтые чоботы, да подбираться къ жинкамъ и губить силу рыцарскую: пора доставать казацкой славы!" И слова эти были — какъ искры, падающія на сухое дерево. Пахарь ломалъ свой плугъ, бровары и пивовары кидали свои кадки и разбивали бочки, ремесленникъ и торгашъ посылалъ къ чорту и ремесло и лавку, билъ горшки въ домѣ, — и все, что ни было, садилось на коня. Словомъ, русскій характеръ получилъ здѣсь могучій, широкій размахъ, крѣпкую наружность.
Тарасъ былъ одинъ изъ числа коренныхъ, старыхъ полковниковъ: весь былъ онъ созданъ для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава. Тогда вліяніе Польши начинало уже оказываться на русскомъ дворянствѣ. Многіе перенимали уже польскіе обычаи, заводили роскошь, великолѣпныя прислуги, соколовъ, ловчихъ, обѣды, дворы. Тарасу было это не по сердцу! Онъ любилъ простую жизнь казаковъ и перессорился съ тѣми изъ своихъ товарищей, которые были наклонны къ варшавской сторонѣ, называя ихъ холопьями польскихъ пановъ. Вѣчно неугомонный, онъ считалъ себя законнымъ защитникомъ православія. Самоуправно входилъ въ села, гдѣ только жаловались на притѣсненія арендаторовъ и на прибавку новыхъ пошлинъ съ дыма. Самъ съ своими казаками производилъ надъ ними расправу и положилъ себѣ правиломъ, что въ трехъ случаяхъ всегда слѣдуетъ взяться за саблю, именно: когда комиссары не уважали въ чемъ старшинъ и стояли передъ ними въ шапкахъ; когда глумились надъ православіемъ и не чтили обычая предковъ, и, наконецъ, когда враги были бусурманы и турки, противъ которыхъ онъ считалъ, во всякомъ случаѣ, позволительнымъ поднять оружіе во славу христіанства.
Теперь онъ тѣшилъ себя заранѣе мыслію, какъ онъ явится съ двумя сыновьями своими въ Сѣчь и скажетъ: "Вотъ посмотрите, какихъ я молодцовъ привелъ къ вамъ!" какъ представитъ ихъ всѣмъ старымъ, закаленнымъ въ битвахъ, товарищамъ; какъ поглядитъ на первые подвиги ихъ въ ратной наукѣ и бражничествѣ, которое почиталось тоже однимъ изъ главныхъ достоинствъ рыцаря. Онъ сначала хотѣлъ было отправить ихъ однихъ; но, при видѣ ихъ свѣжести, рослости, могучей тѣлесной красоты, вспыхнулъ воинскій духъ его, и онъ на другой же день рѣшился ѣхать съ ними самъ, хотя необходимостью этого была одна упрямая воля. Онъ уже хлопоталъ и отдавалъ приказы, выбиралъ коней и сбрую для молодыхъ сыновей, навѣдывался и въ конюшни и въ амбары, отобралъ слугъ, которые должны были завтра съ ними ѣхать. Осаулу Товкачу передалъ свою власть вмѣстѣ съ крѣпкимъ наказомъ явиться сейчасъ совсѣмъ полкомъ, если только онъ подастъ изъ Сѣчи какую-нибудь вѣсть. Хотя онъ былъ и навеселѣ, и въ головѣ его еще бродилъ хмель, однакожъ не забылъ ничего; даже отдалъ приказъ напоить коней и всыпать имъ въ ясли крупной и лучшей пшеницы, и пришелъ усталый отъ своихъ заботъ.
— Ну, дѣти, теперь надобно спать, а завтра будемъ дѣлать то, что Богъ дастъ. Да не стели намъ постель! намъ не нужна постель; мы будемъ спать на дворѣ.
Ночь еще только-что обняла небо; но Бульба всегда ложился рано. Онъ развалился на коврѣ, накрылся бараньимъ тулупомъ, потому что ночной воздухъ былъ довольно свѣжъ и потому что Бульба любилъ укрыться потеплѣе, когда былъ дома. Онъ вскорѣ захрапѣлъ, и за нимъ послѣдовалъ весь дворъ; все, что ни лежало въ разныхъ его углахъ, захрапѣло и запѣло. Прежде всего заснулъ сторожъ, потому что болѣе всѣхъ напился для пріѣзда паничей.
Одна бѣдная мать не спала. Она приникла къ изголовью дорогихъ сыновей своихъ, лежавшихъ |
