Заколдованное мѣсто
Быль,
разсказанная дьячкомъ ***ской церкви.
Ей Богу, уже надоѣло разсказывать! Да что вы думаете? право, скучно: разсказывай, да и разсказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я разскажу, только, ей-ей, въ послѣдній разъ! Да, вотъ вы говорили насчетъ того, что человѣкъ можетъ совладать, какъ говорятъ, съ нечистымъ духомъ. Оно, конечно, то-есть, если хорошенько подумать, бываютъ на свѣтѣ всякіе случаи.... однакожъ не говорите этого: захочетъ обморочить дьявольская сила, то обморочитъ, ей Богу обморочитъ!... Вотъ извольте видѣть: насъ всѣхъ у отца было четверо; я тогда былъ еще дурень, всего мнѣ было лѣтъ одинадцать.... такъ нѣтъ же, не одинадцать: я помню какъ теперь, когда разъ побѣжалъ-было на четверенькахъ и сталъ лаять по-собачьи, батько закричалъ на меня, покачавъ головою: "Эй, Хома, Хома! тебя женить пора, а ты дурѣешь, какъ молодой лошакъ!"
Дѣдъ былъ еще тогда живъ и на ноги, - пусть ему легко икнется на томъ свѣтѣ, - довольно крѣпокъ. Бывало вздумаетъ... Да что-жъ этакъ разсказывать? Одинъ выгребаетъ изъ печки цѣлый часъ уголь для своей трубки, другой зачѣмъ-то побѣжалъ закомору. Что, въ самомъ дѣлѣ!... добро бы по-неволѣ, а то вѣдь сами же напросились.... слушать, такъ слушать!
Батько еще въ началѣ весны повезъ въ Крымъ на продажу табакъ; не помню только два или три воза снарядилъ онъ; табакъ былъ тогда въ цѣнѣ. Съ собою взялъ онъ трехгодоваго брата- пріучать заранѣе чумаковать; насъ осталось: дѣдъ, мать, я, да братъ, да еще братъ. Дѣдъ засѣялъ баштанъ на самой дорогѣ и перешелъ жить въ курень; взялъ и насъ съ собою гонять воробьевъ и сорокъ съ баштана. Нам это было, нельзя сказать, чтобы худо; бывало наѣшься въ день столько огурцовъ, дынь, рѣпы, цыбули, гороху, что въ животѣ, ей Богу, какъ будто пѣтухи кричатъ. Ну, оно притомъ же и прибыльно: проѣзжіе толкутся по дорогѣ, всякому захочется полакомиться арбузомъ или дынею; да изъ окрестныхъ хуторовъ бывало нанесутъ на обмѣнъ куръ, яицъ, индѣекъ,-житье было хорошее!
Но дѣду болѣе всего любо было то, что чумаковъ каждый день возовъ пятьдесятъ проѣдетъ. Народъ, знаете, бывалый; пойдетъ разсказывать,-только уши развѣшивай; а дѣду это все равно,что голодному галушки. Иной разъ бывало случится встрѣча со старыми знакомыми (дѣда всякій уже зналъ), можете посудить сами, что бываетъ, когда соберется старье: тара, тара, тогда-то, да тогда-то, такое-то, да такое-то было... Ну, и разольются, вспомянутъ, Богъ знаетъ, когдашнее!
Разъ,-ну вотъ, право, какъ-будто теперь случилось,-солнце стало уже садиться; дѣдъ ходилъ по баштану и снималъ съ кавуновъ листья, которыми прикрывалъ ихъ днемъ, чтобы не попеклись на солнцѣ.
- Смотри. Остапъ, говорю я брату:-вонъ чумаки ѣдутъ!
- Гдѣ чумаки? сказалъ дѣдъ, положивши значокъ на большой дынѣ, чтобы на случай не съѣли хлопцы.
По дорогѣ тянулось точно возовъ шесть. Впереди шелъ чумакъ уже съ сизыми усами. Не дошедши шаговъ, какъ бы вамъ сказать, на десять, онъ остановился.
- Здорово, Максимъ! вотъ привелъ Богъ гдѣ увидѣться! Дѣдъ прищурилъ глаза:-А! здорово, здорово! откуда Богъ несетъ? И Болячка здѣсь? здорово, здорово, братъ! Что за дьяволъ! да тутъ всѣ: и Крутотрыщенко! И Печериця! и Ковеликъ! и Стецько! здорово! А, га-га! го-го!... и пошли цѣловаться!
Воловъ распрягли и пустили пастись на траву; возы оставили на дорогѣ, а сами сѣли всѣ въ кружокъ впереди куреня и закурили люльки. Но куда же тутъ до люлекъ? за росказнями, да за раздобарами, врядъ ли и по одной досталось. Послѣ полдника сталъ дѣдъ подчивать гостей дынями. Вотъ каждый, взявши по дынѣ, обчистилъ ее чистенько ножикомъ (калачи всѣ были тертые, мыкали не мало, знали уже, какъ ѣдятъ на свѣтѣ,-пожалуй и за панскій столъ, хоть сейчасъ, готовы сѣсть); обчистивши хорошенько, проткнулъ каждый пальцемъ дырочку, выпилъ изъ нея кисель, сталъ рѣзать по кусочкамъ и класть въ ротъ.
- Что-жъ вы, хлопцы, сказалъ дѣдъ,-рты свои разинули? танцуйте, собачьи дѣти! Гдѣ, Остапъ, твоя сопилка? А ну-ка казачка! Хома, берись въ боки! Ну! вотъ такъ! гей, гопъ!
Я былъ тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду такъ; вмѣсто всѣхъ выкрутасовъ, ноги только спотыкаются. Долго глядѣлъ дѣдъ на насъ, сидя съ чумаками. Я замѣчаю, что у него ноги не постоятъ на мѣстѣ: такъ какъ будто ихъ кто-нибудь дергаетъ.
- Смотри, Хома, сказалъ Остапъ,-если старый хрѣнъ не пойдетъ танцовать!
Что-жъ вы думаете? не успѣлъ онъ сказать-не вытерпѣлъ старичина: захотѣлось, знаете, прихвастнуть передъ чумаками.-Вишь, чортовы дѣти! развѣ такъ танцуютъ? Вотъ какъ танцуютъ! сказалъ онъ, поднявшись на ноги, протянувъ руки и ударивъ каблуками.
Ну, нечего сказать, танцовать-то онъ танцовалъ такъ, что хоть бы и съ гетманшею. Мы посторонились, и пошелъ хрѣнъ вывертывать ногами по всему гладкому мѣсту, которое было возлѣ грядки съ огурцами. Только что дошелъ однакожъ до половины и хотѣлъ разгуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку,-не поднимаются ноги да и только! Что за пропасть! разогнался снова, дошелъ до середины-не беретъ! что хочь дѣлай-не беретъ да и не беретъ! ноги, какъ деревянныя стали! "Вишь дьявольское мѣсто! вишь сатанинское навожденіе! впутается же Иродъ, врагъ рода человѣческаго!" Ну, какъ надѣлать сраму передъ чумаками? Пустился снова и началъ чесать дробно, мелко, любо глядѣть; до средины-нѣтъ! не вытанцовывается, да и полно! "А, шельмовскій сатана! чтобъ ты подавился гнилою дынею! чтобъ еще маленькимъ издохнулъ, собачій сынъ! вотъ на старость надѣлалъ стыда какого!..." и въ самомъ дѣлѣ сзади кто-то засмѣялся.
Оглянулся-ни баштану, ни чумаковъ, ничего; назади, впереди ,по сторонамъ-гладкоте поле."Э! ссс... вотъ тебѣ на!"Началъ прищуривать глаза-мѣсто, кажись, не совсѣмъ незнакомое: съ боку лѣсъ,изъ-за лѣса торчалъ какой-то шестъ и виднѣлся прочь далеко въ небѣ. Что за пропасть? да это голубятня, что у попа въ огородѣ! Съ другой стороны тоже что-то сѣрѣетъ; вглядѣлся - гумно волостного писаря. Вотъ куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругомъ, наткнулся онъ на дорожку. Мѣсяца не было: бѣлое пятно мелькало вмѣсто его сквозь тучу. "Быть завтра большому вѣтру!" подумалъ дѣдъ. Глядь-въ сторонѣ отъ дорожки на могилкѣ вспыхнула свѣчка. "Вишь!" сталъ дѣдъ, и руками подперся въ боки, и глядитъ. Свѣчка потухла; вдали, и немного подалѣе загорѣлась другая. "Кладъ!" закричалъ дѣдъ:"я ставлю, Богъ знаетъ что, если не кладъ!" и уже поплевалъ было въ руки, чтобы копать, да спохватился, что нѣтъ при немъ ни заступа, ни лопаты. "Эхъ, жаль! ну, кто знаетъ? можетъ-быть, стоитъ только поднять дернъ, а онъ тутъ и лежитъ, голубчикъ. Нечего дѣлать, назначить по крайней мѣрѣ мѣсто, чтобы не позабыть послѣ!" Вотъ перетянувши сломаную, видно вихремъ, порядочную вѣтку дерева, навалилъ онъ ее на ту могилку, гдѣ горѣла свѣчка, и пошелъ по дорожкѣ. Молодой дубовый лѣсъ сталъ рѣдѣть; мелькнулъ плетень. "Ну, такъ! не говорилъ ли я", подумалъ дѣдъ, "что это попова левада? вотъ и плетень его! теперь и версты нѣтъ до баштана."
Поздненько, однакожъ, пришелъ онъ домой, и галушекъ не захотѣлъ ѣсть. Разбудивши брата Остапа, спросилъ только, давно ли уѣхали чумаки, и завернулся въ тулупъ. И когда тотъ началъ было спрашивать:-А куда тебя, дѣдъ, черти дѣли сегодня?- Не спрашивай,-сказалъ онъ, завертываясь еще крѣпче,-не спрашивай, Остапъ: не то - посѣдѣешь! и захрапѣлъ такъ, что воробьи, которые забрались-было на баштанъ, поподымались съ перепугу на воздухъ. Но гдѣ ужъ тамъ ему спалось! Нечего сказать, хитрая была бестія, дай Боже ему царствіе небесное! умѣлъ отдѣлаться всегда. Иной разъ такую запоетъ пѣсню, что губы станешь кусать.
На другой день, чуть только стало смеркаться въ полѣ, дѣдъ надѣлъ свитку, подпоясался, взялъ подмышку заступъ и лопату, надѣлъ на голову шапку, выпилъ кухоль сировцу, утеръ губы полою, и пошелъ прямо къ попову огороду. Вотъ минулъ и плетень, и низенькій дубовый лѣсъ; промежъ деревьевъ вьется дорожка и выходитъ въ поле; кажись, та самая. Вышелъ и на поле-мѣсто точь-въ-точь вчерашнее: вонъ и голубятня торчитъ; но гумна не видно. "Нѣтъ, это не то мѣсто; то, стало-быть, подалѣе; нужно, видно, поворотить къ гумну!" Поворотилъ назадъ, сталъ идти другою дорогою-гумно видно, а голубятни нѣтъ! Опять поворотилъ поближе къ голубятнѣ-гумно спряталось. Въ полѣ, какъ нарочно, сталъ накрапывать дождикъ. Побѣжалъ снова къ гумну-голубятня пропала; къ голубятнѣ-гумно пропало.
"А чтобъ ты, проклятый сатана, не дождалъ дѣтей своихъ видѣть!" А дождь пустился какъ изъ ведра.
Вотъ скинувши новые сапоги и обвернувши въ хустку, чтобы не покоробились отъ дождя, задалъ онъ такого бѣгуна, какъ будто панскій иноходецъ. Влѣзъ въ курень, промокши насквозь, накрылся тулупомъ и принялся ворчать что-то сквозь зубы и приголубливать чорта такими словами, какихъ я еще отъ роду не слыхивалъ. Признаюсь, я бы, вѣрно, покраснѣлъ, если бы случилось это среди дня.
На другой день проснулся, смотрю-уже дѣдъ ходитъ по баштану, какъ ни въчемъ не бывало, и прикрываетъ лопухомъ арбузы. За обѣдомъ опять старичина разговорился, сталъ пугать меньшого брата, что онъ обмѣняетъ его на куръ вмѣсто арбуза; а пообѣдавши сдѣлалъ самъ изъ дерева пищикъ и началъ на немъ играть; и далъ намъ забавляться дыню, свернувшуюся въ три погибели, словно змѣю,-которую называлъ онъ турецкою. Теперь такихъ дынь я нигдѣ и не видывалъ: правда, сѣмяна ему что-то издалека достались.
Ввечеру, уже повечерявши, дѣдъ пошелъ съ заступомъ прокопать новую грядку для поздних тыквъ. Сталъ проходить мимо того заколдованнаго мѣста, не вытерпѣлъ, чтобы не проворчать сквозь зубы: "проклятое мѣсто!" взошелъ на середину, гдѣ не вытанцовывалось позавчера, и ударилъ въ сердцахъ заступомъ. Глядь-вокругъ него опять то же самое поле: съ одной стороны торчитъ голубятня, а съ другой гумно. "Ну, хорошо, что догадался взять съ собою заступъ. Вонъ и дорожка! вонъ и могилка стоитъ! вонъ и вѣтка навалена! вонъ-вонъ горитъ и свѣчка! Какъ бы только не ошибиться!"
Потихоньку побѣжалъ онъ, поднявши заступъ вверхъ, какъ будто бы хотѣлъ имъ попотчивать кабана, затесавшагося на баштанъ, и остановился передъ могилкою. Свѣчка погасла; на могилѣ лежалъ камень, заросшій травою. "Этотъ камень нужно поднять!" подумалъ дѣдъ и началъ обкапывать его со всѣхъ сторонъ. Великъ проклятый камень! вотъ, однакожъ, упершись крѣпко ногами въ землю, пихнулъ онъ его съ могилы. "Гу!" пошло по долинѣ. "Туда тебѣ и дорога! теперь живѣе пойдетъ дѣло."
Тутъ дѣдъ остановился, досталъ рожокъ, насыпалъ на кулакъ табаку, и готовился было поднести къ носу, какъ вдругъ надъ головою его чихи! чихнуло что-то такъ, что покачнулись деревья и дѣду забрызгало все лицо. "Отворотился хоть бы въ сторону, когда хочешь чихнуть!" проговорилъ дѣдъ, протирая глаза. Осмотрѣлся-никого нѣтъ. "Нѣтъ, не любитъ, видно, чортъ табаку!" продолжалъ онъ, кладя рожокъ за пазуху и принимаясь за заступъ. "Дурень же онъ, а такого табаку ни дѣду, ни отцу его не доводилось нюхать!" Сталъ копать-земля мягкая, заступъ такъ и уходитъ; вотъ что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидѣлъ онъ котелъ.
- А, голубчикъ, вотъ гдѣ ты! вскричалъ дѣдъ, подсовывая подъ него заступъ.
- А, голубчикъ, вотъ гдѣ ты! запищалъ птичій носъ, клюнувши котелъ.
Посторонился дѣдъ и выпустилъ заступъ.
- А, голубчикъ, вотъ гдѣ ты! заблеяла баранья голова съ верхушки дерева.
- А, голубчикъ, вотъ гдѣ ты! заревѣлъ медвѣдь, высунувши изъ-за дерева свое рыло. Дрожь проняла дѣда.
- Да тутъ страшно слово сказать! проворчалъ онъ про-себя.
- Тутъ страшно слово сказать! пискнулъ птичій носъ.
- Тутъ страшно слово сказать! заблеяла баранья голова.
- Слово сказать! ревнулъ медвѣдь.
- Гм..., сказалъ дѣдъ, и самъ перепугался.
- Гм! пропищалъ носъ.
- Гм! проблеялъ баранъ.
- Гумъ! заревѣлъ медвѣдь.
Со страхомъ оборотился дѣдъ... Боже ты мой, какая ночь! ни звѣздъ, ни мѣсяца; вокрутъ провалы! подъ ногами круча безъ дна: надъ головой свѣсилась гора, и вотъ-вотъ, кажись, такъ и хочетъ оборваться на него! и чудится дѣду, что изъ-за нея мигаетъ какая-то харя... у! у! носъ-какъ мѣхъ въ кузницѣ; ноздри-хоть по ведру воды влей въ каждую; губы- ей Богу, какъ двѣ колоды! красныя очи выкатились наверхъ, и еще и языкъ высунула, и дразнитъ! "Чортъ съ тобою!" сказалъ дѣдъ, бросивъ котелъ: "на тебѣ и кладъ твой! экая мерзостная рожа!" и уже ударился-было бѣжать, да оглядѣлся и сталъ, увидѣвши, что все было по прежнему. "Это только пугаетъ нечистая сила!"
Принялся снова за котелъ,-нѣтъ, тяжелъ! что дѣлать? тутъ же не оставить! Вотъ, собравши всѣ силы, ухватился онъ за него руками: "Ну, разомъ, разомъ! еще, еще, еще!" и вытащилъ. "Ухъ! теперь понюхать табаку!"
Досталъ ражокъ. Прежде, однакожъ, чѣмъ сталъ насыпать, осмотрѣлся хорошенько, нѣтъ ли кого. Кажись, что нѣтъ; но вотъ, чудится ему, что пень дерева пыхтитъ и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза, ноздри раздулись, носъ поморщился, и вотъ, такъ и собирается чихнуть. "Нѣтъ, не понюхаю табаку!" подумалъ дѣдъ, спрятавши рожокъ: "опять заплюетъ сатана очи!" Схватилъ скорѣе котелъ и давай бѣжать, сколько доставало духу; только слышитъ, что сзади что-то такъ и чешетъ прутьями по ногамъ... "Ай! ай, ай!" покрикивалъ только дѣдъ, ударивъ во всю мочь, и какъ добѣжалъ до попова огорода, тогда только перевелъ немного духъ.
"Куда это зашелъ дѣдъ?" думали мы, дожидаясь часа три, уже съ хутора давно пришла мать и принесла горшокъ горячихъ галушекъ. Нѣтъ, да и нѣтъ дѣда! Стали опять вечерять сами. Послѣ вечери вымыла мать горшокъ и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокругъ все были гряды; какъ видитъ, идетъ прямо къ ней на-встрѣчу кухва. На небѣ было таки темненько. Вѣрно, кто-нибудь изъ хлопцевъ, шаля, спрятался сзади и подталкиваетъ ее. "Вотъ кстати, сюда вылить помои!" сказала и вылила горячія помои.
"Ай!" что-то закричало басомъ. Глядь-дѣдъ. Ну, кто его знаетъ! ей Богу, думали, что бочка лѣзетъ! Признаюсь, хоть оно и грѣшно немного, а, право, смѣшно показалось, когда сѣдая голова дѣда вся была окунута въ помои и обвѣшана корками отъ арбузовъ и дынь.
- Вишь, чортова баба! сказалъ дѣдъ, обтирая голову полою:-какъ опарила! какъ будто свинью передъ Рождествомъ! Ну, хлопцы, будетъ вамъ теперь на бублики! будете, собачьи дѣти, ходить въ золотыхъ жупанахъ! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, чтб я вамъ принесъ! сказалъ дѣдъ и открылъ глаза.
Что-жъ бы вы думали такое тамъ было? ну, по малой мѣрѣ подумавши хорошенько-а? золото? вотъ то-то, что не золото: соръ, дрязгъ.... стыдно сказать, что такое. Плюнулъ дѣдъ, кинулъ котелъ и руки послѣ того вымылъ.
И съ той поры заклялъ дѣдъ и насъ вѣрить когда-либо чорту. "И не думайте!" говорилъ онъ часто намъ: "все, что ни скажетъ врагъ Господа Христа, все солжетъ, собачій сынъ! у него правды и на копѣйку нѣтъ!" И, бывало, чуть только услышитъ старикъ, что въ иномъ мѣстѣ не спокойно: "А, нуте ребята, давайте крестить!" закричитъ намъ: "такъ его! такъ его! хорошенько!" и начнетъ класть кресты. А то проклятое мѣсто, гдѣ не вытанцовывалось, загородилъ плетнемъ, велѣлъ кидать все, что ни есть непотребнаго, весь бурьянъ и соръ, который выгребалъ изъ баштана.
Такъ вотъ какъ морочитъ нечистая сила человѣка! Я знаю хорошо эту землю: послѣ того нанимали ее у батька подъ баштанъ сосѣдніе казаки. Земля славная, и урожай всегда бывалъ на диво; но на заколдованномъ мѣстѣ никогда не было ничего добраго. Засѣютъ какъ слѣдуетъ, а взойдетъ такое, что и разобрать нельзя: арбузъ - не арбузъ, тыква-не тыква, огурецъ-не огурецъ.... чортъ знаетъ, что такое!
КОНЕЦЪ ВЕЧЕРОВЪ НА ХУТОРѢ.
|
