Пропавшая грамота.
Быль,
разсказанная дьячкомъ ***ской церкви.
Такъ вы хотите, чтобъ я вамъ еще разсказалъ про дѣда? — Пожалуй, почему же не потѣшить прибауткой? Эхъ, старина, старина! Что за радость, что за разгулье падетъ на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно, и года ему и мѣсяца нѣтъ, дѣялось на свѣтѣ! А какъ еще впутается какой-нибудь родичъ, дѣдъ или прадѣдъ, — ну, тогда и рукой махни: чтобъ мнѣ поперхнулось за ака?истомъ великомученицѣ Варварѣ, если не чудится, что вотъ-вотъ самъ все это дѣлаешь, какъ будто залѣзъ въ прадѣдовскую душу, или прадѣдовская душа шалитъ въ тебѣ... Нѣтъ, мнѣ пуще всего наши дивчата и молодицы: покажись только на глаза имъ: "Ѳома Григорьевичъ! Ѳома Григорьевичъ! а нýте, яку-нибудь страхóвинну кáзочку! а нуте, нуте!...." тара-та-та, та-та-та, и пойдутъ и пойдутъ... Разсказать-то, конечно, не жаль, да загляните-ка, что дѣлается съ ними въ постели. Вѣдь я знаю, что каждая дрожитъ подъ одѣяломъ, какъ будто бьетъ ее лихорадка, и рада бы съ головою влѣзть въ тулупъ свой. Царапни горшкомъ крыса, сама какъ-нибудь задѣнь ногою кочергу, и Боже упаси! и душа въ пяткахъ. А на другой день ничего не бывало; навязывается съизнова; разскажи ей страшную сказку да и только. Что-жь бы такое разсказать вамъ? Вдругъ не взбредетъ на умъ... Да, разскажу я вамъ, какъ вѣдьмы играли съ покойнымъ дѣдомъ въ дурни1. Только заранѣе прошу васъ, господа, не сбивайте съ толку, а то такой кисель выйдетъ, что совѣстно будетъ и въ ротъ взять. Покойный дѣдъ, надобно вамъ сказать, былъ не изъ простыхъ въ свое время казаковъ. Зналъ и твердо-онъ-то и словотитлу поставить. Въ праздникъ отхватаетъ апостола, бывало, такъ, что теперь и поповичъ иной спрячется. Ну, сами знаете, что въ тогдашнія времена, если собрать со всего Батурина грамотеевъ; то нечего и шапки подставлять, — въ одну горсть можно было всѣхъ уложить. Стало-быть, и дивиться нечего, когда всякій встрѣчный кланялся дѣду мало не въ поясъ.
Одинъ разъ, задумалось вельможному гетману послать зачѣмъ-то къ царицѣ грамоту. Тогдашній полковой писарь, — вотъ, нелегкая его возьми, и прозвища не вспомню... Вискрякъ не Вискрякъ, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцекъ не Голопуцекъ... знаю только, что какъ-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвалъ къ себѣ дѣда и сказалъ ему, что, вотъ, наряжаетъ его самъ гетманъ гонцомъ съ грамотою къ царицѣ. Дѣдъ не любилъ долго собираться: грамоту зашилъ въ шапку, вывелъ коня, чмокнулъ жену и двухъ своихъ, какъ онъ самъ называлъ, поросенковъ, изъ которыхъ одинъ былъ родной отецъ хоть бы и нашего брата, и поднялъ такую за собой пыль, какъ будто бы пятнадцать хлопцевъ задумали посереди улицы играть въ кашу. На другой день, еще пѣтухъ не кричалъ въ четвертый разъ, дѣдъ уже былъ въ Конотопѣ. На ту пору была тамъ ярмарка: народу высыпало по улицамъ столько, что въ глазахъ рябило. Но такъ какъ было рано, что все дремало, протянувшись на землѣ. Возлѣ коровы лежалъ гуляка-паробокъ съ покраснѣвшимъ, какъ снѣгирь, носомъ, подалѣе храпѣла, сидя, перекупка съ кремнями, синькою, дробью и бубликами; подъ телѣгою лежалъ цыганъ; на возу съ рыбой чумакъ; на самой дорогѣ раскинулъ ноги бородачъ москаль съ поясами и рукавицами... ну, всякаго сброду, какъ водится по ярмаркамъ. Дѣдъ пріостановился, чтобы разглядѣть хорошенько. Между-тѣмъ въ яткахъ начало мало-по-малу шевелиться: жидовки стали побрякивать фляжками, дымъ повалилъ то тамъ, то сямъ кольцами, и запахъ горячихъ сластенъ понесся по всему табору.
Дѣду вспало на умъ, что у него нѣтъ ни огнива, ни табаку наготовѣ: вотъ и пошелъ таскаться по ярмаркѣ. Не успѣлъ пройти двадцати шаговъ — на встрѣчу запорожецъ. Гуляка, и по лицу видно! Красные, какъ жаръ, шаровары, синій жупанъ, яркій цвѣтной поясъ, при боку сабля и люлька съ мѣдною цѣпочкою по самыя пяты — запорожецъ да и только! Эхъ, народецъ! станетъ, вытянется, поведетъ рукою молодецкіе усы, брякнетъ подковами — и пустится! да вѣдь какъ пустится: ноги отплясываютъ, словно веретено въ бабьихъ рукахъ; что вихорь, дернетъ рукою по всѣмъ струнамъ бандуры, и тутъ же, подпершися въ боки, несется въ присядку; зальется пѣсней — душа гуляетъ!... Нѣтъ, прошло времечко: не увидать больше запорожцевъ! Да, такъ встрѣтились; слово-за-слово — долго ли до знакомства? Пошли калякать, калякать, такъ что дѣдъ совсѣмъ уже было позабылъ про путь свой. Попойка завелась, какъ на свадьбѣ передъ постомъ великимъ. Только, видно, наконецъ прискучило бить горшки и швырять въ народъ деньгами, да и ярмаркѣ не вѣкъ же стоять! Вотъ сговорились новые пріятели, чтобы не разлучаться и путь держать вмѣстѣ. Было давно подъ вечеръ, когда выѣхали они въ поле. Солнце убралось на отдыхъ; гдѣ-гдѣ горѣли вмѣсто его красноватыя полосы; по полю пестрѣли нивы, что праздничныя плахты чернобровыхъ молодицъ. Нашего запорожца раздобаръ взялъ страшный. Дѣдъ и еще другой, приплетшійся къ нимъ гуляка подумали уже, не бѣсъ ли засѣлъ въ него. Откуда что набиралось! Исторіи и присказки такія диковинныя,что дѣдъ нѣсколько разъ хватался за бока и чуть не надсадилъ своего живота со смѣху. Но въ полѣ становилось чѣмъ далѣе, тѣмъ сумрачнѣе, и вмѣстѣ съ тѣмъ становилась несвязнѣе и мододецкая молвь. Наконецъ разскащикъ нашъ притихъ совсѣмъ и вздрагивалъ при малѣйшемъ шорохѣ.
— Ге-ге, землякъ! да ты не на шутку принялся считать совъ. Ужъ думаешь, какъ бы домой, да на печь!
— Передъ вами нечего таиться, сказалъ онъ вдругъ, оборотившись и неподвижно уставивъ на нихъ глаза свои. — Знаете ли, что душа моя давно продана нечистому?
— Экая невидалыцина! Кто на вѣку своемъ не знался съ нечистыми? Тутъ-то и нужно гулять, какъ говорится, на прахъ.
— Эхъ, хлопцы! гулялъ бы, да въ ночь эту срокъ молодцу! Эй, братцы! сказалъ онъ, хлопнувъ по рукамъ ихъ, — эй, не выдайте! не поспите одной ночи! Вѣкъ не забуду вашей дружбы!
Почему-жъ не пособить человѣку въ такомъ горѣ? Дѣдъ объявилъ напрямикъ, что скорѣе дастъ онъ отрѣзать оселедецъ съ собственной головы, чѣмъ допуститъ чорта понюхать собачьей мордой своей христіянской души.
Казаки наши ѣхали бы, можетъ, и далѣе, еслибы не обволокло всего неба ночью, словно чернымъ рядномъ, и въ полѣ не стало такъ же темно, какъ подъ овчиннымъ тулупомъ. Издали только мерещился огонекъ, и кони, чуя близкое стойло, торопились, насторожа уши и вковавши очи во мракъ. Огонекъ, казалось, несся на встрѣчу, и передъ казаками показался шинокъ, повалившійся на одну сторону, словно баба на пути съ веселыхъ крестинъ. Въ тѣ поры шинки были не то, что теперь. Доброму человѣку не только развернуться, пріударить горлицы или гопака, — прилечь даже негдѣ было, когда въ голову заберется хмель, и ноги начнутъ писать покой-он-по. Дворъ былъ уставленъ весь чумацкими возами; подъ повѣтками, въ ясляхъ, въ сѣняхъ, иной свернувшись, другой развернувшись, храпѣли какъ коты. Шинкарь, одинъ передъ каганцемъ, нарѣзывалъ рубцами на палочкѣ, сколько квартъ и осьмухъ высушили чумацкія головы. Дѣдъ, спросивши треть ведра на троихъ, отправился въ сарай. Всѣ трое легли рядомъ. Только не успѣлъ онъ повернуться, какъ видитъ, что его земляки спятъ уже мертвецкимъ сномъ. Разбудивши приставшаго къ нимъ третьяго казака, дѣдъ напомнилъ ему про данное товарищу обѣщаніе. Тотъ привсталъ, протеръ глаза и снова уснулъ. Нечего дѣлать, пришлось одному караулить. Чтобы чѣмъ-нибудь разогнать сонъ, осмотрѣлъ онъ всѣ возы, провѣдалъ коней, закурилъ люльку, пришелъ назадъ и сѣлъ опять подлѣ своихъ. Все было тихо, такъ что, кажись, ни одна муха не пролетѣла. Вотъ и чудится ему, что изъ-за сосѣдняго воза что-то сѣрое выказываетъ роги. Тутъ глаза его начали смыкаться, такъ что принужденъ онъ былъ ежеминутно протирать ихъ кулакомъ и промывать оставшеюся водкой. Но какъ скоро немного прояснялись они, все пропадало.Наконецъ, мало погодя, опять показывается изъ-подъ воза чудовище... Дѣдъ вытаращилъ глаза, сколько могъ; но проклятая дремота все туманила передъ нимъ; руки его окостенѣли, голова скатилась, и крѣпкій сонъ схватилъ его такъ, что онъ повалился, словно убитый. Долго спалъ дѣдъ, и, какъ припекло порядочно уже солнце его выбритую макушку, тогда только схватился онъ на ноги. Потянувшись раза два и почесавъ спину, замѣтилъ онъ, что возовъ стояло уже не такъ много, какъ съ вечера. Чумаки, видно, потянулись еще до свѣта. Къ своимъ — казакъ спитъ, а запорожца нѣтъ. Выспрашивать — никто знать не знаетъ; одна только верхняя свитка лежала на томъ мѣстѣ. Страхъ и раздумье взяло дѣда. Пошелъ посмотрѣть коней — ни своего, ни запорожскаго! Что бы это значило! Положимъ, запорожца взяла нечистая сила; кто же коней? Сообразя все, дѣдъ заключилъ, что, вѣрно, чортъ приходилъ пѣшкомъ, а какъ до пекла не близко, то и стянулъ его коня. Больно ему было крѣпко, что не сдержалъ казацкаго слова. "Ну, думаетъ, — нечего дѣлать, пойду пѣшкомъ: авось попадется на дорогѣ какой-нибудь барышникъ, ѣдущій съ ярмарки, какъ-нибудь уже куплю коня". Только хватился за шапку — и шапки нѣтъ. Всплеснулъ руками покойный дѣдъ какъ вспомнилъ, что вчера еще помѣнялись они на время съ запорожцемъ. Кому больше утащить, какъ не нечистому! Вотъ тебѣ и гетьманскій гостинецъ! Вотъ тебѣ и привезъ грамоту къ царицѣ! Тутъ дѣдъ принялся угощать чорта такими прозвищами, что, думаю, не одинъ разъ чихалось тогда въ пеклѣ. Но бранью мало пособишь; а затылка сколько ни чесалъ дѣдъ, никакъ не могъ ничего придумать. Что дѣлать? Кинулся достать чужаго ума: собралъ всѣхъ, бывшихъ тогда въ шинкѣ добрыхъ людей, чумаковъ и просто заѣзжихъ, и разсказалъ, что такъ и такъ, такое-то приключилось горе. Чумаки долго думали, подперши батогами подбородки свои, крутили головами и сказали, что не слышали такого дива на крещеномъ свѣтѣ, чтобы гетьманскую грамоту утащилъ чортъ. Другіе же прибавили, что когда чортъ да москаль украдутъ что-нибудь, то поминай, какъ звали. Одинъ только шинкарь сидѣлъ молча въ углу. Дѣдъ и подступилъ къ нему.Ужъ когда молчитъ человѣкъ, то, вѣрно, зашибъ много умомъ. Толъко шинкарь не такъ-то былъ щедръ на слова, и если бы дѣдъ не полѣзъ въ карманъ за пятью золотыми, то простоялъ бы передъ нимъ даромъ.
— Я научу тебя, какъ найти грамоту, сказалъ онъ, отводя его въ сторону. У дѣда на сердцѣ отлегло. — Я вижу уже по глазамъ, что ты казакъ — не баба. Смотри же! близко шинка будетъ поворотъ направо въ лѣсъ. Только станетъ въ полѣ примеркать, чтобы ты былъ уже наготовѣ. Въ лѣсу живутъ цыгане и выходятъ изъ норъ своихъ ковать желѣзо въ такую ночь, въ какую однѣ вѣдьмы ѣздятъ на своихъ кочергахъ, Чѣмъ они промышляютъ на самомъ дѣлѣ, знать тебѣ нечего. Много будетъ стуку по лѣсу, только ты не иди въ тѣ стороны, откуда заслышишь стукъ; а будетъ передъ тобой малая дорожка, мимо обожженнаго дерева: дорожкою этою, иди, иди, иди... Станетъ тебя терновникъ царапать, густой орѣшникъ заслонять дорогу, — ты все иди; и какъ придешь къ небольшой рѣчкѣ, тогда только можешь остановиться. Тамъ и увидишь, кого нужно. Да не позабудь набрать въ карманы того, для чего и карманы сдѣланы... Ты понимаешь, это добро и дьяволы, и люди любятъ. — Сказавши это, шинкарь ушелъ въ свою конуру и не хотѣлъ больше говорить ни слова.
Покойный дѣдъ былъ человѣкъ — не то, чтобы изъ трусливаго десятка: бывало, встрѣтитъ волка, такъ и хватаетъ прямо за хвостъ; пройдетъ съ кулаками промежъ казаковъ, — всѣ, какъ груши, повалятся на землю. Однакожъ, что-то подирало его по кожѣ, когда вступилъ онъ въ такую глухую ночь въ лѣсъ. Хоть бы звѣздочка на небѣ! Темно и глухо, какъ въ винномъ подвалѣ; только слышно было, что далеко-далеко вверху, надъ головою, холодный вѣтеръ гулялъ по верхушкамъ деревъ, и деревья, что охмелѣвшія казацкія головы, разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную молвь. Какъ вотъ завѣяло такимъ холодомъ, что дѣдъ вспомнилъ и про овчинный тулупъ свой, и вдругъ словно сто молотовъ застучало по лѣсу такимъ стукомъ, что у него зазвенѣло въ головѣ и, будто зарницею, освѣтило на минуту весь лѣсъ. Дѣдъ тотчасъ увидѣлъ дорожку, пробиравшуюся промежъ мелкаго кустарника. Вотъ и обожженное дерево, и кусты терновника! Такъ, все такъ, какъ было ему говорено; нѣтъ, не обманул шинкарь. Однакожъ не совсѣмъ весело было продираться черезъ колючіе кусты; еще отъ роду не видалъ онъ, чтобы проклятые шипы и сучья такъ больно царапались: почти на каждомъ шагу забирало его вскрикнуть. Мало-по-малу, выбрался онъ на просторное мѣсто, и, сколько могъ замѣтить, деревья рѣдѣли и становились, чѣмъ далѣе, такія широкія, какихъ дѣдъ не видывалъ и по ту сторону Польши. Глядь, между деревьями мелькнула и рѣчка, черная, словно вороненая сталь. Долго стоялъ дѣдъ у берега, посматривая на всѣ стороны. На другомъ берегу горитъ огонь, и, кажется, вотъ-вотъ готовится погаснуть, и снова отсвѣчивается въ рѣкѣ, вздрагивавшей, какъ польскій шляхтичъ въ казачьихъ лапахъ. Вотъ и мостикъ! "Ну, тутъ одна только чортовская таратайка развѣ проѣдетъ." Дѣдъ однакожъ ступилъ смѣло, и скорѣе, чѣмъ бы иной успѣлъ достать рожокъ, понюхать табаку, былъ уже на другомъ берегу. Теперь только разглядѣлъ онъ, что возлѣ огня сидѣли люди и такія смазливыя рожи, что въ другое время, Богъ знаетъ, чего бы не далъ, лишь бы ускользнуть отъ этого знакомства. Но теперь нечего дѣлать, нужно было завязаться. Вотъ дѣдъ и отвѣсилъ имъ поклонъ, мало не въ поясъ: "Помогай Богъ вамъ, добрые люди!" Хоть бы одинъ кивнулъ головой: сидятъ да молчатъ, да что-то сыплютъ въ огонь. Видя одно мѣсто не занятымъ, дѣдъ безъ всякихъ околичностей сѣлъ и самъ. Долго сидѣли молча. Дѣду уже и прискучило; давай шарить въ карманѣ, вынулъ люльку, посмотрѣлъ вокругъ — ни одинъ не глядитъ на него. "Уже, добродѣйство, будьте ласковы: какъ бы такъ, чтобы, примѣрно сказать, того... (дѣдъ живалъ въ свѣтѣ не мало, зналъ уже, какъ подпускать турусы, и при случаѣ, пожалуй, и передъ царемъ не ударилъ бы лицомъ въ грязь), чтобы, примѣрно сказать, и себя не забыть, да и васъ не обидѣть. Люлька-то у меня есть, да того, чѣмъ бы зажечь ее, чортъ-ма" (не имѣется). И на эту рѣчь хоть бы слово; только одна рожа сунула горячую головню прямехонько дѣду въ лобъ, такъ что еслибы онъ немного не посторонился, то, статься-можетъ, распрощался бы на вѣки съ однимъ глазомъ. Видя наконецъ, что время даромъ проходитъ, рѣшился, — будетъ ли слушать нечистое племя или нѣтъ, — разсказать дѣло. Рожи и уши наставили и лапы протянули. Дѣдъ догадался, забралъ въ горсть всѣ бывшія съ нимъ деньги и кинулъ, словно собакамъ, имъ въ середину. Какъ только кинулъ онъ деньги, все передъ нимъ перемѣшалось, земля задрожала и какъ уже, онъ и самъ разсказывать не умѣлъ, попалъ чуть ли не въ самое пекло. "Батюшки мои!" ахнулъ дѣдъ, разглядѣвши хорошенько. Что за чудища! рожи на рожѣ, какъ говорится, не видно. Вѣдьмъ такая гибель, какъ случается иногда на Рождество выпадетъ снѣгу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмаркѣ. И всѣ, сколько ни было ихъ тамъ, какъ хмельныя, отплясывали какого-то чертовскаго трепака. Пыль подняли, Боже упаси, какую! Дрожь бы проняла крещенаго человѣка при одномъ видѣ, какъ, высоко скакало бѣсовское племя. На дѣда, несмотря на весь страхъ, смѣхъ напалъ, когда увидѣлъ, какъ черти съ собачьими мордами, на нѣмецкихъ ножкахъ, вертя хвостами, увивались около вѣдьмъ, будто парни около красныхъ дѣвушекъ, а музыканты тузили себя въ щеки кулаками, словно въ бубны, и свистали носами, какъ въ волторны. Только завидѣли дѣда — и турнули къ нему ордою. Свиныя, собачьи, казлиныя, дрофиныя, лошадиныя рыла — всѣ повытягивались, и вотъ такъ и лѣзутъ цѣловаться. Плюнулъ дѣдъ, такая мерзость напала! Наконецъ схватили его и посадили за столъ, длиною, можетъ, съ дорогу отъ Конотопа до Батурина. "Ну, это еще несовсѣмъ худо", подумалъ дѣдъ, завидѣвши на столѣ свинину, колбасы, крошеный съ капустой лукъ и много всякихъ сластей: "видно, дьявольская сволочь не держитъ постовъ". Дѣдъ-таки, не мѣшаетъ вамъ знать, не упускалъ при случаѣ перехватить того-сего на зубы. Ѣдалъ, покойникъ, аппетитно, и потому, не пускаясь въ разсказы, придвинулъ къ себѣ миску съ нарѣзаннымъ саломъ и окорокъ ветчины, взялъ вилку, мало чѣмъ поменьше тѣхъ вилъ, которыми мужикъ беретъ сѣно, захватилъ ею самый увѣсистый кусокъ, подставилъ корку хлѣба — и, глядь, и отправилъ въ чужой ротъ. Вотъ-вотъ возлѣ самыхъ ушей, и слышно даже, какъ чья-то морда жуетъ и щелкаетъ зубами на весь столъ. Дѣдъ ничего; схватилъ другой кусокъ и вотъ, кажись, и по губамъ зацѣпилъ, только опять не въ свое горло. Въ третій разъ — снова мимо. Взбѣленился дѣдъ: позабылъ и страхъ, и въ чьихъ лапахъ находится онъ, прискочилъ къ вѣдьмамъ: "Что вы, Иродово племя, задумали смѣяться, что ли, надо мною? Если не отдадите, сей же чась, моей казацкой шапки, то будь я католикъ, когда не переворочу свиныхъ рылъ вашихъ на затылокъ!" Не успѣлъ онъ докончить послѣднихъ словъ, какъ всѣ чудовища выскалили зубы и подняли такой смѣхъ, что у дѣда на душѣ захолонуло.
— Ладно! провизжала одна изъ вѣдьмъ, которую дѣдъ почелъ за старшую надъ всѣми, потому что личина у нея была чуть ли не красивѣе всѣхъ: — шапку отдадимъ тебѣ, только не прежде, пока сыграешь съ нами три раза въ дурня!
Что прикажешь дѣлать? Казаку сѣсть съ бабами въ дурня! Дѣдъ отпираться, отпираться, наконецъ сѣлъ. Принесли карты, замасляныя, какими только у насъ поповны гадаютъ про жениховъ.
— Слушай же! залаяла вѣдьма въ другой разъ: — если хоть разъ выиграешъ — твоя шапка; когда же всѣ три раза останешся дурнемъ то не прогнѣвайся, не только шапки, можетъ, и свѣта болѣе не увидишь!
— Сдавай, сдавай, хрычовка! что будетъ, то будетъ. Вотъ и карты розданы. Взялъ дѣдъ свои въ руки — смотрѣть не хочется, такая дрянь: хоть бы на смѣхъ одинъ козырь. Изъ мастей десятка самая старшая, паръ даже нѣтъ; а вѣдьма все подваливаетъ пятериками. Пришлось остаться дурнемъ! Только что дѣдъ успѣлъ остаться дурнемъ, какъ со всѣхъ сторонъ заржали, залаяли, захрюкали морды; "дурень, дурень, дурень!" — Чтобъ вы перелопались, дьявольское племя! закричалъ дѣдъ, затыкая пальцами себѣ уши, "Ну," думаетъ, "вѣдьма подтасовала, теперь я самъ буду сдавать." Сдалъ; засвѣтилъ козыря; поглядѣлъ на карты: масть хоть куда, козыри есть. И съ начала дѣло шло, какъ нельзя лучше; только вѣдьма — пятерикъ съ королями! У дѣда на рукахъ одни козыри! не думая, не гадая долго, хвать королей всѣхъ по усамъ козырями!
— Ге-ге! да это не по-казацки! А чѣмъ ты кроешь землякъ?
— Какъ — чѣмъ? Козырями!
— Можетъ-быть, по-вашему, это и козыри, только по-нашему — нѣтъ!
Гдядь — въ самомъ дѣлѣ простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось въ другой разъ быть дурнемъ, и чертаньё пошло снова драть горло: "дурень! дурень!" такъ что столъ дрожалъ и карты прыгали по столу. Дѣдъ разгорячился; сдалъ въ послѣдній. Опять идетъ ладно. Вѣдьма опять пятерикъ; дѣдъ покрылъ и набралъ изъ колоды полную руку козырей.
— Козырь! вскричалъ онъ, ударивъ по столу картою такъ, что свернуло ее коробомъ; та, ни говоря ни слова, покрыла осьмеркою масти. "А чѣмъ ты, старый дьяволъ, бьешь?" Вѣдьма подняла карту: подъ нею была простая шестерка. "Вишь, бѣсовское обморочиванье!" сказалъ дѣдъ и съ досады хватилъ кулакомъ, что силы, по столу. Къ счастію еще, что у вѣдьмы была плохая масть; у дѣда, какъ нарочно, на ту пору пары. Сталъ набирать карты изъ колоды, только мочи нѣтъ; дрянь такая лѣзетъ, что дѣдъ и руки опустилъ. Въ колодѣ ни одной карты. Пошелъ, уже такъ, не глядя, простою шестеркою; вѣдьма приняла. "Вотъ тебѣ на! это что? Э, э! вѣрно, что-нибудь да не такъ!" Вотъ, дѣдъ карты потихоньку подъ столъ и перекрестилъ; глядь — у него на рукахъ тузъ, король, валетъ козырей, а онъ вмѣсто шестерки пустилъ кралю. "Ну, дурень же и я былъ! Король козырей! Что приняла? А, кошечье отродье, а туза не хочешь? Тузъ! валетъ!..." Громъ пошелъ по пеклу; на вѣдьму напали корчи, и, откуда ни возьмись, шапка бухъ дѣду прямёхонько въ лицо! "Нѣтъ, этого мало!" закричалъ дѣдъ, прихрабрившись и надѣвъ шапку. "Если сейчасъ не станетъ предо мною молодецкій конь мой, то вотъ, убей меня громъ на этомъ самомъ нечистомъ мѣстѣ, когда я не перекрещу святымъ крестомъ всѣхъ васъ!" и уже было и руку поднялъ, какъ вдругъ загремѣли передъ нимъ конскія кости. — Вотъ тебѣ конь твой!
Заплакалъ бѣдняга, глядя на нихъ, какъ дитя неразумное. Жаль стараго товарища! "Дайте-жъ мнѣ какого-нибудь коня выбраться изъ гнѣзда вашего!" Чортъ хлопнулъ арапникомъ — конь, какъ огонь, явился подъ нимъ, и дѣдъ, что птица, вынесся наверхъ. Страхъ однакожъ напалъ на него посреди дороги, когда конь, не слушаясь ни крику, ни поводовъ, скакалъ чрезъ провалы и болота. Въ какихъ мѣстахъ онъ не былъ, такъ дрожь забирала при однихъ разсказахъ. Глянулъ какъ-то себѣ подъ ноги — и пуще перепугался: пропасть! крутизна страшная! А сатанинскому животному и нужды нѣтъ: прямо чрезъ нее. Дѣдъ держаться: не тутъ-то было. Черезъ пни, черезъ кочки полетѣлъ стремглавъ въ провалъ и такъ хватился на днѣ его о землю, что, кажись, и духъ вышибло. По крайней мѣрѣ, что дѣялось съ нимъ въ то время, ничего не помнилъ, и какъ очнулся немного и осмотрѣлся, то уже разсвѣло совсѣмъ, предъ нимъ мелькали знакомыя мѣста, и онъ лежалъ на крышѣ своей же хаты. Перекрестился дѣдъ, когда слѣзъ долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какія съ человѣкомъ чудеса дѣлаются! Глядь на руки — всѣ въ крови; посмотрѣлъ въ стоявшую торчмя бочку съ водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать дѣтей, входитъ онъ потихоньку въ хату, смотритъ: дѣти пятятся къ нему задомъ и въ испугѣ указываютъ ему пальцами, говоря: "Дивись, дивись, мати, мовъ дурна, скаче!"2. И въ самомъ дѣлѣ, баба сидитъ, заснувши предъ гребнемъ, держитъ въ рукахъ веретено и сонная подпрыгиваетъ на лавкѣ. Дѣдъ, взявши за руку потихоньку, разбудилъ ее: "Здравствуй жена! здорова ли ты?" Та долго смотрѣла, выпуча глаза, и наконецъ уже узнала дѣда и разсказала, какъ ей снилось, что печь ѣздила по хатѣ, выгоняя вонъ лопатою горшки, лоханки и, чортъ знаетъ, что еще такое. "Ну", говоритъ дѣдъ, "тебѣ во снѣ, мнѣ на яву. Нужно, вижу, будетъ освятить нашу хату; мнѣ же теперь мѣшкать нечего". Сказавши это и отдохнувши немного, дѣдъ досталъ коня и уже не останавливался ни днемъ, ни ночью, пока не доѣхалъ до мѣста и не отдалъ грамоты своей царицѣ. Тамъ наглядѣлся дѣдъ такихъ дивъ, что стало ему надолго послѣ того разсказывать: какъ повели его въ палаты, такія высокiя, что еслибы хатъ десять поставить одну на другую, и тогда, можетъ-быть, не достало бы; какъ заглянулъ онъ въ одну комнату — нѣтъ, въ другую, — нѣтъ, въ третью — еще нѣтъ, въ четвертой даже нѣтъ, да въ пятой уже, глядь — сидитъ сама, въ золотой коронѣ, въ сѣрой новехонькой свиткѣ, въ красныхъ сапогахъ, и золотыя галушки ѣстъ; какъ велѣла ему насыпать цѣлую шапку синицами; какъ... всего и вспомнить нельзя! Объ вознѣ своей съ чертями дѣдъ и думать позабылъ, и если случалось, что кто-нибудь и напоминалъ объ этомъ, то дѣдъ молчалъ, какъ будто не до него и дѣло шло, и великаго стоило труда упросить его пересказать все, какъ было. И, видно, уже въ наказаніе, что не спохватился тотчасъ послѣ того освятить хату, бабѣ ровно черезъ каждый годъ, и именно въ то самое время, дѣлалось такое диво, что танцуется бывало, да и только. За что не примется, ноги затѣваютъ, свое, и вотъ такъ и дергаетъ пуститься въ присядку.
1 Т. е. въ дурачки.
2 Смотри, смотри: мать. какъ сумасшедшая, скачетъ!
|
