О любви к Отечеству

Всемогущему Создателю миров угодно было устроить природу нашу так, чтобы мы для безопасности и благоденствия своего соединялись в различные общества, и каждое из них составляло бы единое тело и единую душу. Человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащим никакому народу, делает то же, как если бы он не признавал ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Исторгаясь из рода людей, он сам себя причисляет к роду животных.

Что такое Отечество? Страна, где мы родились; колыбель, в которой мы взлелеяны; гнездо, в котором согреты и воспитаны; воздух, которым дышали; земля, где лежат кости отцов наших и куда мы сами ляжем. Какая душа дерзнет расторгнуть эти крепкие узы? Какое сердце может не чувствовать этого священного пламени? Даже звери и птицы любят место рождения своего. Человек ли, одаренный разумною душою, отделит себя от страны своей, от единоземцев своих и уступит в том преимущество пчеле и муравью? Какой изверг не любит матери своей? Но Отечество меньше ли нам, чем мать? Самый худой человек постыдился бы всенародно и громогласно признаться в нелюбви к Отечеству. Все веки, все народы, земля и небеса возопили бы против него; только ад стал бы ему рукоплескать.

Отечество требует от нас любви даже пристрастной. Отними у нас слепоту видеть в любимом человеке совершенство, дай нам глаза усматривать в нем некоторые пороки; возбуди желание сличать их с преимуществами других: ум начнет рассуждать, сердце холодеть, и вскоре любимый человек, ни с кем прежде несравненный, сделается для нас не один на свете, но равен со всеми, а потом и хуже других. Так точно Отечество.

Везде и во все времена видим мы удивительные примеры любви к Отечеству. Сила ее превыше всякого страха. Душа, воспламененная ею, не боится ни воды, ни огня, ни глубины, ни высоты. Таков патриарх Гермоген.

Блестит в очах, слезить усталых, Как солнца луч сквозь ранний пар, К Отечеству сердечный жар. Бледнеет скорбь в ланитах впалых, До чресл волнуется брада; Глава годами оснеженна, Вся крепость плоти изможденна, Душа единая тверда.

Подлинно так. В сем теле сокрушенном, изможденной плоти видим мы дух, никакими страхами, никакими бедствиями непреоборимый. Россия без главы. Нет в ней царя. Вельможи все разделены, а каждый порознь слаб и маловластен; народ мятется, унывает, страждет, не зная что делать и кому повиноваться: так на море корабль без кормила и якоря не ведает, куда идти и где остановиться. В таком состоянии была Россия в начале семнадцатого века. Отвне поляки и шведы, внутри не-

согласия и раздоры свирепствовали. Москва отворила врата свои врагу и под властию чужой руки угнетенная, разграбленная, растерзанная, рыдала неутешно. Каменные стены, огнедышащие бойницы, дремучий лес копий, молниеносные тучи мечей, не столько от великих сил неприятельских, сколько от собственного своего неустройства, преклонились и пали. Одним словом все преодолено было; но оставался еще один оплот, всего крепчайший: оставался в изнеможенном теле старца дух твердый; оставался Гермоген.

Народ российский всегда крепок был языком и верою; язык делал его единомысленным, вера единодушным. Двести лет стонал он под игом татар, но в языке и вере пребыл непременен.

Для совершенного покорения России надлежало к силе оружия присовокупить глас церкви, надлежало принудить Патриарха, яко первенствующую духовную особу, дать на то свое согласие и разослать повсюду с его подписью грамоты. Поляки вместе с согласившимися поневоле на то некоторыми московскими боярами упрашивают Патриарха. Он отвергает их прошение. Неистовые враги угрожают ему смертью, он отвечает им: тело мое вы можете убить, но душа моя не у вас в руках. Они в ярости рвут на нем златые ризы, совлекают священное облачение, налагают на него вериги и оковы: он сожалеет только, что из десницы его отнят крест, которым благословлял он народ стоять за Отечество. Они повергают его в глубокую смрадную темни-цу: он соболезнует только, что не может более предстоять во храме Божьем для воздеяния пред лицем народа рук своих ко Всевышнему. Они изнуряют его гладом, томят жаждою; но ни тяжкие цепи, ни густой мрак, ни страшное мучение голода, ни жестокая тоска иссыхающей гортани не могут победить в нем твердости духа, преклонить к согласию на порабощение своего Отечества: он умирает и последний вздох его был молитва о спасении России.

О Гермоген! Ни сан твой святительский, ни власть твоя священная не прославили бы тебя столько на небесах и на земле, сколько прославили тебя твоя темница и твои цепи.

Между тем весть о его смерти течет из града в град, из веси в весь. Во всех сердцах воспламеняет гнев и мщение, утверждает согласие, возбуждает храбрость, умножает ревность и усердие. Пожарские, Минины, Дионисии, Филареты, Палицыны, Трубецкие и множество других верных сынов России, каждый своим образом, кто мечом, кто советом, кто иждивением, кто твердостию духа, стекаются, содействуют, ополчаются, гремят, и Москву от бедствий, Россию от ига иноплеменных освобождают. Уже не польский царевич малым числом устрашенных бояр возводится на престол, но избирается устами и сердцем всея России мла-дый Михаил, благословенная ветвь от благословенного корени русских князей, из рода Романовых.

Когда станут увеселять нас чужие обычаи, чужие обряды, чужой язык, прельщая воображение правдивою русскою пословицей: Там хорошо, где нас нет, тогда в душу и в образ мыслей будет нечувствительно вкрадываться предпочтение к другим, и следовательно, уничижение к самим себе, станет уменьшаться дух народной гордости, который гремящими устами Ломоносова завистникам России говорит:

Обширность наших стран измерьте,
Прочтите книги славных дел,
И чувствам собственным поверьте:
Не вам подвергнуть наш предел.
Исчислите тьму сильных боев,
Исчислите у нас героев
От земледельца до Царя,
В суде, в полках, в морях и в селах,
В своих и на чужих пределах
И у святого алтаря.

Или устами одного из стихотворцев взывает к сынам России:

Под хладной северной звездою
Рожденные на белый свет
Зимою строгою, седою,
Взлелеяны от юных лет,
Мы презрим роскошь иностранну,
И даже более себя
Свое Отечество любя,
Зря в нем страну обетованну,
Млеко точащую и мед.
На все природы южной неги
Не променяем наши снеги
И наш отечественный лед.

Слово гордость имеет два значения, совершенно противные между собой. Одна есть торжество порока, другая — торжество добродетели; одна, чуждая всякой благости и любви, хочет главою коснуться небес, и все то, что под нею, попрать и растоптать ногами. Другая, напротив, не завидующая никому и сама собою доволь-ная, услаждается миром и тишиною. Она не превозносится уничижением других, но собственным своим достоинством величается. Без этой гордости сохнет корень надежды на самого себя, и величие души, рождающее все подвиги и доблести, подавляется уничижением. Всегда благороднее и полезнее мыслить: я имею свой ум, свои руки, свои понятия, свои глаза; могу сам изобретать, творить, размышлять, действовать, и любовь к собственным моим произведениям увеличит мои способности; нежели думать: все мое собственное худо, и сам я не могу иначе быть хорош, как руководствуясь чужим и делаясь во всем на него похожим.

Такое уничижительное о себе мнение, если укоренится в народе, послужит к повреждению нравов, к упадку духа, к расслаблению сил умственных и душевных.

Известно, что греки всех иностранцев называли варварами, то есть людьми не столь просвещенными, как они. Может быть, сие слишком заносчиво, однако ж лучше народная гордость, нежели народное уничижение. Хорошо заимствовать от других доброе, но лучше так себя вести, чтобы другие имели нужду от меня заимствовать.

Не одно оружие и сила одного народа опасна бывает другому; тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать любовь к земле своей и гордость к имени своему, есть средство надежнее мечей и пушек. Средство медленное, но верное, и рано или поздно, но цели своей достигает. Мало-помалу налагает оно нравственные узы, дабы потом наложить и настоящие цепи, зная, что пленник в оковах может разорвать их, может еще быть горд и страшен победителю, но пленник умом и сердцем остается всегда пленником.

Народная гордость велит любить честь, уважать себя, иметь мужество. Она простирает руку помощи слабому и смотрит на сильного без зависти и боязни. Всяк чужеземец ей друг, но как скоро помыслит он властвовать над нею, тотчас увидит ее грозну как тучу и страшну как молнию и гром. Она говорит каждому сыну Отечества: член великого тела! Не отрывайся от него никогда.

Первейшая покровительница любви к Отечеству есть святая православная вера. Сильному она говорит: соблюдай правду, слабому: терпи, и обоим вместе: за гробом судия дел ваших Бог! Кого послушает человек, если не послушает гласа веры? Кто велит воину презирать труды, опасности и саму смерть? Вера, которая каждую слезу исчисляет и взыскивает от нас; но ополчает руки наши и повелевает проливать кровь свою и чужую, когда речь идет о защищении Церкви и Отечества. В том, кто отпадет от веры, не останется ничего, кроме страсти к самому себе. Его могут убить, но сам он ни за кого не умрет...

Напоите сердца юных чад любовью к вере, откуда проистекает любовь к Государю, этому поставленному от Бога отцу и главе народной; любовь к Отечеству, сему телу великому, но не крепкому без соединения с главою своею.

Воспитание должно быть отечественное, а не чужеземное. Ученый чужестранец может преподать нам некоторые знания в науках, но не может вложить в душу огня народной гордости, огня любви к Отечеству. Он научит меня математике, физике, химии, но и самый честный из них и благонамеренный не научит меня знать землю мою и любить народ мой, ибо сам не знает, не имеет нужных чувствований: у него своя мать, свое гнездо, свое отечество. Любовь к нему почерпается не из хладных рассуждений, не из принужденной благовидности, нет! Она должна пламенной рекою литься из души моего учителя в мою, пылать в его лице, сверкать из его очей.

Иностранец научит меня своему языку, своим нравам, своим обычаям, своим обрядам; воспалит во мне любовь к ним; а мне надобно любить свои. Две любови не бывают совместны между собою. Он возбудит во мне желание читать его писателей, пристрастит меня к их слогу, выражениям, словам — а чрез то отвратит меня от чтения собственных моих книг, познания красот языка моего; ибо кто может устоять против возбужденной с малых лет склонности и привычки? Он поведет меня по своим городам, полям, путям, вертоградам; натвердит мне о своих забавах, играх, зрелищах, нарядах; распишет их в воображении моем своими красками; обольстит, очарует понятие мое; родит во мне благоговение ко всем мелким прелестям и даже к порокам земли своей. Даже нехотя, он вложит в меня все свое, истребит во мне все мое и, сблизив меня со своими обычаями и нравами, удалит от моих.

Я пойду за ним шаг за шагом. И тогда, когда надлежало бы мне с молоком матери моей впитывать любовь к моему Отечеству, с каждым днем приобретать новый предлог гордиться и восхищаться славою его, новую причину веселиться и радоваться, что я рожден в нем; тогда сделает он, что все эти священные чувствования умрут или охладеют во мне, и я только телом буду жить у себя, в родной стране моей, а сердцем и умом нечувствительно и поневоле переселюсь в чужую землю. Такое превращение произведет чужестранное воспитание без всякой вины воспитателя.

А что если в нем худые нравы, наклонность к безверию, своевольству, повсеместному гражданству, к новой и пагубной философии, к этим обманчивым именам начальствующего безначалия, верной измены, человеколюбивого терзания людей, скованной свободы? Тогда при малейшей склонности моей к порокам вложит он в меня такую душу, от которой Бог, вера и добродетель отвернутся.

Обыкновенно зараза начинается тем, что наставник или сам злонамеренный, или орудие злонамеренных людей, отвращает ученика своего от простых и чистых понятий, наполняя ум его мечтательными и непонятными умствованиями, и в то же время влагая в душу его причину всех зол — гордость и самолюбие. Тогда уже никакая сила рассудка над умом его не действует. Он не убеждается никакими доказательствами и всякого презирает и ненавидит, кто не одинаковых с ним мыслей.

Народное воспитание есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрения. Оно не действует в настоящее время, но приготовляет счастие или несчастие будущих времен, и призывает на главу нашу или благословение или проклятие потомков. Оно медленно приносит плоды, но когда уже созреют, тогда нет возможности удержать их от размножения: должно будет вкусить сладость их или горькость. Для посеяния чистых семян благонравия в°спитатель не наружными почестями должен быть ук-Рашен, но добрым именем. Лучше простой человек со 3Аравым рассудком и добрыми нравами, нежели ученый с развращенными мыслями и худым сердцем; лучше грубоват и пасмурен лицом, нежели статен телом, блестящ остроумием, но мрачен душою; ибо гораздо полезнее Отечеству судия сострадательный, воин храбрый, земледелец трудолюбивый, нежели легкомысленный вертопрах или важный метафизик, рассуждающий о монадах и делающий воспитанника своего монадою.

Природный язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык. Никогда безбожник не может говорить языком Давида: слава небес не открывается ползающему в земле червю. Никогда развратный не может говорить языком Соломона: свет мудрости не озаряет утопающего в страстях и пороках.

Дар красноречия не спасает от презрения глаголы злочестивых. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к Отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных.

Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь. Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных. Он не может там цвести, где ум послушен сердцу, а сердце — слепоте и заблуждению. Но где добродетель вкоренена в душах людей, где всякому любезен язык правоты и чести, там, не опасаясь стрел невежества и клеветы, растут и зреют плоды наук и трудолюбия. Тогда рождаются и возникают отличные люди, которые силою расцветающего в умах их красноречия приносят во всех родах познаний всеобщую пользу. Тогда растут науки, цветут художества, зеленеют искусства, и древо просвещения, пуская корни свои глубоко, возносится вершиною к небесам.

Созидая славу народную, язык соединяет всех самыми крепкими узами. Далее разделенные и отторженные одна от другой области, имеющие один язык, сохраняют в себе некое тайное единодушие, которого ни рука власти, ни рука времени разрушить не могут. Так глас родины сладок! Но что я говорю о человеке? Звери и птицы — всякая из тварей — знает звуки своей породы, и к ним одним пристрастна.

Итак, природный язык есть не только достоинство народа, не только основание и причина всех его знаний, не только провозвестник дел его и славы, но и некий дар, к которому, хотя бы и не рассуждать о нем, природа вложила в нас тайную любовь. И если человек теряет эту любовь, то с ней теряет и привязанность к Отечеству, и совершенно противоборствует рассудку и природе.

Вера, воспитание и язык суть самые сильные средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к Отечеству. Высокая эта добродетель, требующая великости духа, исполнения своих обязанностей, непорочности сердца и осторожности от искушений, при немощах и страстях наших не так легко приобретается. Посему нужно частыми о ней размышлениями разум и душу свою в том подкреплять, и всегда призывать на помощь Того, кто всемогущею десницею Своею управляет миры, и без Которого во всех наших помыслах господствует один только мрак и тьма.