Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька и его тетушка
Съ этой исторіей случилась исторія: намъ разсказывалъ ее пріѣзшавшій изъ Гадяча Степанъ Ивановичъ Курочка. Нужно вамъ знать, что память у меня, невозможно сказать, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори, все одно. То же самое, что въ рѣшето воду лей. Зная за собою такой грѣхъ, нарочно просилъ его списать ее въ тетрадку. Ну, дай Богъ ему здоровья, человѣкъ онъ былъ всегда добрый для меня, взялъ и списалъ. Положилъ я ее въ маленькій столикъ; вы, думаю его хорошо знаете: онъ стоитъ въ углу, когда войдешь въ дверь... Да, я и позабылъ, что вы у меня никогда не были. Старуха моя, съ которой живу уже лѣтъ тридцать вмѣстѣ, грамотѣ съ роду не училась, - нечего и грѣха таить. Вотъ замѣчаю я, что она пирожки печетъ на какой-то бумагѣ. Пирожки она, любезные читатели, удивительно хорошо печетъ; лучшихъ пирожковъ вы нигдѣ не будете ѣсть. Посмотрѣлъ какъ-то на сподку пирожка- смотрю: писанныя слова. Какъ будто сердце у меня знало: прихожу къ столику - тетрадки и половины нѣтъ! Остальные листки всѣ растаскала на пироги. Что прикажешь дѣлать? на старости лѣтъ не подраться же! Прошлый годъ случилось проѣзжать чрезъ Гадячъ; нарочно еще, не доѣзжая города, завязалъ узелокъ, чтобы не забыть попросить объ этомъ Степана Ивановича. Этого мало: взялъ обѣщаніе съ самого себя- какъ только чихну въ городѣ, то чтобы при этомъ вспомнить о немъ. Все напрасно. Проѣхалъ чрезъ городъ, и чихнулъ, высморкался въ платокъ, а все позабылъ; да уже вспомнилъ, какъ верстъ за шесть отъѣхалъ отъ заставы. Нечего дѣлать, пришлось печатать безъ конца. Впрочемъ, если кто желаетъ непремѣнно знать, о чемъ говорится далѣе въ этой повѣсти, то ему стоитъ только нарочно пріѣхать въ Гадячъ и попросить Степана Ивановича. Онъ съ большимъ удовольствіемъ разскажетъ ее, хоть, пожалуй, снова отъ начала до конца. Живеть онъ недалеко возлѣ каменной церкви. Тутъ есть сейчасъ маленькій переулокъ: какъ только поворотишь въ переулокъ, то будутъ вторыя или третьи ворота. Да вотъ лучше: когда увидите на дворѣ большой шестъ съ перепеломъ, и выйдетъ на встрѣчу вамъ толстая баба въ зеленой юбкѣ (онъ, не мѣшаетъ сказать, ведетъ жизнь холостую), то это его дворъ. Впрочемъ, вы можете его встрѣтить на базарѣ, гдѣ бываетъ онъ каждое утро до девяти часовъ, выбираетъ рыбу и зелень для своего стола и разговариваетъ съ отцомъ Антипомъ или съ жидомъ-откупщикомъ. Вы его тотчасъ узнаете, потому что ни у кого нѣтъ, кромѣ него, пантолонъ изъ цвѣтной выбойки и китайчатаго желтаго сюртука. Вотъ вамъ еще примѣта: когда ходитъ онъ, то всегда размахиваетъ руками. Еще покойный тамошній засѣдатель, Денисъ Петровичъ, всегда бывало, увидѣвши его издали, говорилъ: "Глядите, глядите, вонъ идетъ вѣтряная мельница!"
I. Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька.
Уже четыре года, какъ Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька въ отставкѣ и живетъ на хуторѣ своемъ Вытребенькахъ. Когда былъ онъ еще Ванюшею, то обучался въ гадячскомъ повѣтовомъ училищѣ, и надобно сказать, что былъ преблагонравный и престарательный мальчикъ. Учитель россійской грамматики, Никифоръ Тимофеевичъ Дѣепричастіе, говаривалъ, что если бы всѣ у него были такъ старательны, какъ Шпонька, то онъ не носилъ бы съ собою въ классъ кленовой линейки, которою, какъ самъ онъ признавался, уставалъ бить по рукамъ лѣнивцевъ и шалуновъ. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругомъ облинеенная, нигдѣ ни пятнышка. Сидѣлъ онъ всегда смирно, сложивъ руки и уставивъ глаза на учителя, и никогда не привѣшивалъ сидѣвшему впереди его товарищу на спину бумажекъ, не рѣзалъ скамьи и не игралъ до прихода учителя въ тѣсной бабы. Когда кому нужда была въ ножикѣ очинить перо, тотъ немедленно обращался къ Ивану Ѳедоровичу, зная, что у него всегда водился ножикъ; и Иванъ Ѳедоровичъ, тогда еще просто Ванюша, вынималъ его изъ небольшаго кожанаго чехольчика, привязаннаго къ петлѣ своего сѣренькаго сюртука, и просилъ только не скоблить пера остріемъ ножика, увѣряя, что для этого есть тупая сторона. Такое благонравіе скоро привлекло на него вниманіе даже самого учителя латинскаго языка, котораго одинъ кашель въ сѣняхъ, прежде нежели высовывалась въ дверь его фризовая шинель и лицо, изукрашенное оспою, наводилъ страхъ на весь классъ. Этотъ страшный учитель, у котораго на каѳедрѣ всегда лежало два пучка розогъ, а половина слушателей стояла на колѣняхъ, сдѣлалъ Ивана Ѳедоровича аудиторомъ, несмотря на то, что въ классѣ было много съ гораздо лучшими способностями.
Тутъ не можно пропустить одного случая, сдѣлавшаго вліяніе на всю его жизнь. Одинъ изъ ввѣренныхъ ему учениковъ, чтобы склонить своего аудитора написать ему въ спискѣ scit, тогда какъ онъ своего урока въ зубъ не зналъ, принесъ въ классъ завернутый въ бумагу, облитый масломъ, блинъ. Иванъ Ѳедоровичъ хотя и держался справедливости, но на эту пору былъ голоденъ и не могъ противиться обольщенію: взялъ блинъ, поставилъ передъ собою книгу и началъ ѣсть, и такъ былъ занятъ этимъ, что даже не замѣтилъ, какъ въ классѣ сдѣлалась вдругъ мертвая тишина. Тогда только съ ужасомъ очнулся онъ, когда страшная рука, протянувшись изъ фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на средину класса. "Подай сюда блинъ! подай, говорятъ тебѣ, негодяй!" сказалъ грозный учитель, схватилъ пальцами масляный блинъ и выбросилъ его за окно, строго запретивъ бѣгавшимъ по двору школьникамъ поднимать его! Послѣ этого тутъ же высѣкъ онъ пребольно Ивана Ѳедоровича по рукамъ,-и дѣло: руки виноваты, зачѣмъ брали, а не другая часть тѣла. Какъ бы то ни было, только съ этихъ поръ робость, и безъ того неразлучная съ нимъ, увеличилась еще болѣе. Можетъ-быть, это самое происшествіе было причиною того, что онъ не имѣлъ никогда желанія вступить въ штатскую службу, видя на опытѣ, что не всегда удается хоронить концы.
Было уже безъ малаго пятнадцать лѣтъ ему, когда перешелъ онъ во второй классъ, гдѣ, вмѣсто сокращеннаго катихизиса и четырехъ правилъ ариѳметики, принялся онъ за пространный, за книгу о должностяхъ человѣка и за дроби. Но, увидѣвши, что чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ, и получивши извѣстіе, что батюшка приказалъ долго жить, пробылъ еще два года и, съ согласія матушки, вступилъ потомъ въ II*** пѣхотный полкъ.
II*** пѣхотный полкъ былъ совсѣмъ не такого сорта, къ какому принадлежатъ многіе пѣхотные полки, и, несмотря на то, что онъ большею частію стоялъ по деревнямъ, онъ былъ на такой ногѣ, что не уступалъ инымъ и кавалерійскимъ. Большая часть офицеровъ пила выморозки и умѣла таскать жидовъ за пейсики не хуже гусаръ; нѣсколько человѣкъ даже танцовали мазурку, и полковникъ II*** полка никогда не упускалъ случая замѣтить объ этомъ разговаривая съ кѣмъ нибудь въ обществѣ. "У меня-съ",говорилъ онъ обыкновенно, трепля себя по брюху послѣ каждаго слова, "многіе пляшутъ-съ мазурку; весьма многіе-съ, очень многіе-съ." Чтобъ еще болѣе показать читателямъ образованность II***пѣхотнаго полка, мы прибавимъ, что двое изъ офицеровъ были страшные игроки въ банкъ и проигрывали мундиръ, фуражку, шинель, темлякъ и даже исподнее платье, что не вездѣ и между кавалеристами можно сыскать.
Обхожденіе съ такими товарищами, однакоже, ничуть не уменьшило робости Ивана Ѳедоровича; и такъ какъ онъ не пилъ выморозокъ, предпочитая имъ рюмку водки предъ обѣдомъ и ужиномъ, не танцовалъ мазурки и не игралъ въ банкъ, то, натурально, долженъ былъ всегда оставаться одинъ. Такимъ образомъ, когда другіе разъѣзжали на обывательскихъ по мелкимъ помѣщикамъ, онъ, сидя въ своей квартирѣ, упражнялся въ занятіяхъ, сродныхъ одной кроткой и доброй душѣ: то чистилъ пуговицы, то читалъ гадательную книгу, то ставилъ мышеловки по угламъ своей комнаты, то, наконецъ, скинувши мундиръ, лежалъ на постели. Зато не было никого исправнѣе Ивана Ѳедоровича въ полку, и взводомъ своимъ онъ такъ командовалъ, что ротный командиръ всегда ставилъ его въ образецъ. Зато въ скоромъ времени, спустя одиннадцать лѣтъ послѣ полученія прапорщичьяго чина, произведенъ онъ былъ въ подпоручики.
Въ продолженіе этого времени онъ получилъ извѣстіе, что матушка скончалась, а тетушка, родная сестра матушки, которую онъ зналъ только потому, что она привозила ему въ дѣтствѣ и посылала даже въ Гадячъ сушеныя груши и дѣланные ею самою превкусные пряники (съ матушкой она была въ ссорѣ, и потому Иванъ Ѳедоровичъ послѣ не видалъ ее),-эта тетушка, по своему добродушію, взялась управлять небольшимъ его имѣніемъ, о чемъ извѣстила его въ свое время письмомъ.
Иванъ Ѳедоровичъ, будучи совершенно увѣренъ въ благоразуміи тетушки, началъ по-прежнему исполнять свою службу. Иной на его мѣстѣ, получивши такой чинъ, возгордился бы; но гордость совершенно была ему неизвѣстна, и, сдѣлавшись поручикомъ, онъ былъ тотъ же самый Иванъ Ѳедоровичъ, какимъ былъ нѣкогда и въ прапорщичьемъ чинѣ. Пробывъ четыре года послѣ этого замѣчательнаго для него событія, онъ готовился выступить вмѣстѣ съ полкомъ изъ Могилевской губерніи въ Великороссію, какъ получилъ письмо такого содержанія:
"Любезный племянникъ, Иванъ Ѳедоровичъ! "Посылаю тебѣ бѣлье, пять паръ нитяныхъ карпетокъ и четыре рубашки тонкаго холста; да еще хочу поговорить съ тобою о дѣлѣ: такъ какъ ты уже имѣешь чинъ немаловажный, что, думаю, тебѣ извѣстно, и пришелъ въ такія лѣта, что пора и хозяйствомъ позаняться, то въ воинской службѣ тебѣ не за чѣмъ болѣе служить. Я уже стара и не могу всего присмотрѣть въ твоемъ хозяйствѣ; да и дѣйствительно, многое притомъ имѣю тебѣ открыть лично. Пріѣзжай, Ванюша! Въ ожиданіи подлиннаго удовольствія тебя видѣть, остаюсь многолюбящая твоя тетка
"Василиса Цупчевьска."
"Чудная въ огородѣ у насъ выросла рѣпа: больше похожа на картофель, чѣмъ на рѣпу." Черезъ недѣлю послѣ полученія этого письма, Иванъ Ѳедоровичъ написалъ такой отвѣтъ:
"Милостивая государыня, тетушка, Василиса Кашпаровна! "Много благодарю васъ за присылку бѣлья. Особенно карпетки у меня очень старыя, что даже деньщикъ штопалъ ихъ четыре раза, и очень отъ того стали узкія. На счетъ вашего мнѣнія о моей службѣ, я совершенно согласенъ съ вами, и третьяго дня подалъ отставку. А какъ только получу увольненіе, то найму извощика. Прежней вашей коммиссіи, на счетъ сѣмянъ пшеницы, сибирской арнаутки, не могъ исполнить: во всей Могилевской губерніи нѣтъ такой. Свиней же здѣсь кормятъ большею частію брагой, подмѣшивая немного выигравшагося пива.
"Съ совершеннымъ почтеніемъ, милостивая государыня тетушка, пребываю племянникомъ
"Иваномъ Шпонькою."
Наконецъ Иванъ Ѳедоровичъ получилъ отставку, съ чиномъ поручика, нанялъ за сорокъ рублей жида отъ Могилева до Гадяча, и сѣлъ въ кибитку въ то самое время, когда деревья одѣлись молодыми, еще рѣдкими листьями, вся земля ярко зазеленѣла свѣжею зеленью и по всему полю пахло весною.
II. Д о р о г а.
Въ дорогѣ ничего не случилось слишкомъ замѣчательнаго. Ѣхали съ небольшимъ двѣ недѣли. Можетъ-быть, еще и этого скорѣе пріѣхалъ бы Иванъ Ѳедоровичъ, но набожный жидъ шабашевалъ по субботамъ и, накрывшись своею попоной, молился весь день. Впрочемъ Иванъ Ѳедоровичъ, какъ уже имѣлъ я случай замѣтить прежде, былъ такой человѣкъ, который не допускалъ къ себѣ скуки. Въ то время развязывалъ онъ чемоданъ, вынималъ бѣлье, разсматривалъ его хорошенько: такъ ли вымыто, такъ ли сложено; снималъ осторожно пушокъ съ новаго мундира, сшитаго уже безъ погончиковъ, и снова все это укладывалъ наилучшимъ образомъ. Книгъ онъ, вообще сказать, не любилъ читать; а если заглядывалъ нногда въ гадательную книгу, такъ это потому, что любилъ встрѣчать тамъ знакомое, читанное уже нѣсколько разъ. Такъ городской житель отправляется каждый день въ клубъ не для того, чтобъ услышать тамъ что нибудь новое, но чтобы встрѣтить тѣхъ пріятелей, съ которыми онъ уже съ незапамятныхъ временъ привыкъ болтать въ клубѣ. Такъ чиновникъ съ большимъ наслажденіемъ читаетъ адресъ-календарь по нѣскольку разъ въ день, не для какихъ нибудь дипломатическихъ затѣй, но его тѣшитъ до крайности печатная роспись именъ. "А! Иванъ Гавриловичъ такой-то!..." повторяетъ онъ глухо про себя. "А! вотъ и я! гм!..." и на слѣдующій разъ снова перечитываетъ его съ тѣми же восклицаніями.
Послѣ двухъ-недѣльной ѣзды, Иванъ Ѳедоровичъ достигнулъ деревушки, находившейся во ста верстахъ отъ Гадяча. Это было въ пятницу. Солнце давно уже зашло, когда онъ въѣхалъ съ кибиткою и съ жидомъ на постоялый дворъ.
Этотъ постоялый дворъ ничѣмъ не отличался отъ другихъ, выстроенныхъ по небольшимъ деревушкамъ. Въ нихъ, обыкновенно, съ большимъ усердіемъ подчуютъ путешественника сѣномъ и овсомъ, какъ будто бы онъ былъ почтовая лошадь. Но еслибъ онъ захотѣлъ позавтракать, какъ обыкновенно завтракаютъ порядочные люди, то сохранилъ бы въ ненарушимости свой аппетитъ до другаго случая. Иванъ Ѳедоровичъ, зная все это, заблаговременно запасся двумя вязками бубликовъ и колбасою и, спросивши рюмку водки, въ которой не бываетъ недостатка ни на одномъ постояломъ дворѣ, началъ свой ужинъ, усѣвшись на лавкѣ передъ дубовымъ столомъ, неподвижно вкопаннымъ въ глиняный полъ.
Въ продолженіе этого времени послышался стукъ брички. Ворота заскрипѣли; но бричка долго не въѣзжала на дворъ. Громкій голосъ бранился со старухою, содержавшею трактиръ. "Я въѣду", услышалъ Иванъ Ѳеодоровичъ; "но если хоть одинъ клопъ укуситъ меня въ твоей хатѣ, то прибью, ей Богу прибью, старая колдунья! и за сѣно ничего не дамъ!"
Минуту спустя, дверь отворилась, и вошелъ, или, лучше сказать, влѣзъ толстый человѣкъ въ зеленомъ сюртукѣ. Голова его неподвижно покоилась на короткой шеѣ, которая казалась еще толще отъ двухъ-этажнаго подбородка. Казалось, и съ виду онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые не ломали никогда головы надъ пустяками и которыхъ вся жизнь катилась по маслу.
- Желаю здравствовать, милостивый государь! Проговорилъ онъ, увидѣвши Ивана Ѳедоровича.
Иванъ Ѳедоровичъ безмолвно поклонился.
- А позвольте спросить, съ кѣмъ имѣю честь говорить? Продолжалъ толстый пріѣзжій.
При такомъ допросѣ Иванъ Ѳедоровичъ невольно поднялся съ мѣста и сталъ въ вытяжку, что обыкновенно онъ дѣлывалъ, когда спрашивалъ его о чемъ полковникъ. - Отставной поручикъ, Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька, отвѣчалъ онъ.
- А смѣю ли спросить, въ какія мѣста изволите ѣхать?
- Въ собственный хуторъ-съ, Вытребеньки.
- Вытребеньки? воскликнулъ строгій допрощикъ.-Позвольте, милостивый государь, позвольте! говорилъ онъ, подступая къ нему и размахивая руками, какъ будто бы кто-нибудь его не допускалъ, или онъ продирался сквозь толпу, и, приблизившись, принялъ Ивана Ѳедоровича въ объятія и облобызалъ сначала въ правую, потомъ въ лѣвую, и потомъ снова въ правую щеку. Ивану Ѳедоровичу очень понравилось это лобызаніе, потому что губы его приняли большія щеки незнакомца за мягкія подушки.
- Позвольте, милостивый государь, познакомиться! продолжалъ толстякъ:-я помѣщикъ того же Гадячскаго повѣта и вашъ сосѣдъ; живу отъ хутора вашего Вытребеньки не дальше пяти верстъ, въ селѣ Хортыщѣ; а фамилія моя Григорій Григорьевичъ Сторченко. Непремѣнно, непремѣнно, милостивый государь, и знать васъ не хочу, если не пріѣдете въ гости въ село Хортыще. Я теперь спѣшу по надобности.... А что это? проговорилъ онъ кроткимъ голосомъ вошедшему своему жокею, мальчику въ казацкой свиткѣ, съ заплатанными локтями, съ недоумѣвающею миною, ставившему на столъ узды и ящики.- Что это? что? и голосъ Григорія Григорьевича незамѣтно дѣлался грознѣе.-Развѣ я это сюда велѣлъ ставить тебѣ, любезный? Развѣ я это сюда говорилъ ставить тебѣ, подлецъ? Развѣ я не говорилъ тебѣ,-напередъ разогрѣть курицу, мошенникъ? Пошелъ! вскрикнулъ онъ, топнувъ ногою.-Постой, рожа! гдѣ погребецъ со штофиками? Иванъ Ѳедоровичъ! говорилъ онъ, наливая рюмку настойки:-прошу покорно лѣкарственной!
- Ей Богу-съ, не могу.... я уже имѣлъ случай... проговорилъ Иванъ Ѳедоровичъ съ запинкою.
- И слушать не хочу, милостивый государь! возвысилъ голосъ помѣщикъ:- и слушать не хочу! Съ мѣста не сойду, покамѣстъ не выкушаете....
Иванъ Ѳедоровичъ, увидѣвши, что нельзя отказаться, не безъ удовольствія выпилъ.
- Это курица, милостивый государь, продолжалъ толстый Григорій Григорьевичъ, разрѣзывая ее ножемъ въ деревянномъ ящикѣ.-Надобно вамъ сказать, что повариха моя, Явдоха, иногда любитъ куликнуть, и отъ того часто пересушиваетъ. Эй, хлопче! тутъ оборотился онъ къ мальчику въ казацкой свиткѣ, принесшему перину и подушки:-постели постель мнѣ на полу посереди хаты! Смотри же, сѣна повыше наклади подъ подушку! да выдерни у бабы изъ мычки клочокъ пеньки заткнуть мнѣ уши на ночь! Надобно вамъ знать, милостивый государь, что я имѣю обыкновеніе затыкать на ночь уши съ того проклятаго случая, когда въ одной русской корчмѣ залѣзъ мнѣ въ лѣвое ухо тараканъ. Проклятые кацапы, какъ я послѣ узналъ, ѣдятъ даже щи съ тараканами. Невозможно описать, что происходило со мною: въ ухѣ такъ и щекочетъ, такъ и щекочетъ... ну, хоть на стѣну! Мнѣ помогла уже въ нашихъ мѣстахъ простая старуха, и чѣмъ бы вы думали? просто, зашептываніемъ. Что вы скажете, милостивый государь, о лѣкаряхъ? Я думаю, что они, просто, морочатъ и дурачатъ насъ: иная старуха въ двадцать разъ лучше знаетъ всѣхъ этихъ лѣкарей. - Дѣйствительно, вы изволите говорить совершенную-съ правду. Иная точно бываетъ... Тутъ онъ остановился, какъ бы не прибирая далѣе приличнаго слова. Не мѣшаетъ здѣсь и мнѣ сказать, что онъ вообще не былъ щедръ на слова. Можетъ-быть, это происходило отъ робости, а можетъ, и отъ желанія выразиться красивѣе.
- Хорошенько, хорошенько перетряси сѣно! говорилъ Григорій Григорьевичъ своему лакею:-тутъ сѣно такое гадкое, что, того и гляди, какъ-нибудь попадетъ сучокъ. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже не увидимся: я выѣзжаю до зари. Вашъ жидъ будетъ шабашевать, потому что завтра суббота, такъ вамъ нечего и вставать рано. Не забудьте же моей просьбы: и знать васъ не хочу, когда не пріѣдете въ село Хортыще. Тутъ камердинеръ Григорья Григорьевича стащилъ съ него сюртукъ и сапоги, натянувъ на него вмѣсто того халатъ, и Григорій Григорьевичъ повалился на постель, и, казалось, огромная перина легла на другую.
- Эй, хлопче! куда же ты, подлецъ? поди сюда, поправь мнѣ одѣяло! Эй, хлопче, подмости подъ голову сѣна! Да что, коней уже напоили? Еще сѣна сюда, подъ этотъ бокъ! да поправь, подлецъ, хорошенько одѣяло! Вотъ такъ, еще! охъ!...
Тутъ Григорій Григорьевичъ еще вздохнулъ раза два и пустилъ страшный носовой свистъ по всей комнатѣ, всхрапывая по временамъ такъ, что дремавшая на лежанкѣ старуха, пробудившись, вдругъ смотрѣла въ оба глаза на всѣ стороны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
На другой день, когда проснулся Иванъ Ѳедоровичъ, толстаго помѣщика уже не было. Это было одно только замѣчательное происшествіе, случившееся съ нимъ на дорогѣ. На третій день послѣ того приближался онъ къ своему хуторку.
Тутъ почувствовалъ онъ, что сердце въ немъ сильно забилось, когда выглянула, махая крыльями, вѣтряная мельница, и когда, по мѣрѣ того, какъ жидъ гналъ своихъ клячъ на гору, показывался внизу рядъ вербъ. Живо и ярко блестѣлъ сквозь нихъ прудъ и дышалъ свѣжестью. Здѣсь когда-то онъ купался; въ этомъ самомъ прудѣ онъ когда-то съ ребятишками брелъ по шею въ водѣ за раками. Кибитка взъѣхла на греблю, и Иванъ Ѳедоровичъ увидѣлъ тотъ же самый старинный домикъ, покрытый очеретомъ, тѣ же самыя яблони и черешни, по которымъ онъ когда-то украдкою лазилъ. Только-что въѣхалъ онъ во дворъ, какъ сбѣжались со всѣхъ сторонъ собаки всѣхъ сортовъ: бурыя, черныя, сѣрыя, пѣгія. Нѣкоторыя съ лаемъ кидались подъ ноги лошадямъ, другія бѣжали сзади, замѣтивъ, что ось вымазана саломъ; одна, стоя возлѣ кухни и накрывъ лапою кость, заливалась во все горло; другая лаяла издали и бѣгала взадъ и впередъ, помахивая хвостомъ и какъ бы приговаривая: "Посмотрите, люди крещеные, какой я молодой человѣкъ!" Мальчишки, въ запачканныхъ рубашкахъ, бѣжали глядѣть. Свинья, прохаживавшаяся по двору съ шестнадцатью поросятами, подняла вверхъ съ испытующимъ видомъ свое рыло и хрюкала громче обыкновеннаго. На дворѣ лежало на землѣ множество ряденъ съ пшеницею, просомъ и ячменемъ, сушившимися на солнцѣ. На крышѣ тоже не мало сушилось разнаго рода травъ: петровыхъ батоговъ, нечуй-вѣтра, и другихъ.
Иванъ Ѳедоровпчъ такъ былъ занятъ разсматриваніемъ этого, что очнулся тогда только, когда пѣгая собака укусила слѣзавшаго съ козелъ жида за икру. Сбѣжавшаяся дворня, состоящая изъ поварихи, одной бабы и двухъ дѣвокъ въ шерстяныхъ исподницахъ, послѣ первыхъ восклицаній: -"та сежъ панычъ нашъ!" объявила, что тетушка садила въ огородѣ пшеничку, вмѣстѣ съ дѣвкою Палашкою и кучеромъ Омелькомъ, исправлявшимъ часто должность огородника и сторожа. Но тетушка, которая еще издали завидѣла рогожную кибитку, была уже здѣсь, и Иванъ Ѳедоровичъ изумился, когда она почти подняла его на рукахъ, какъ бы не довѣряя, та ли это тетушка, которая писала къ нему о своей дряхлости и болѣзни.
III. Тетушка.
Тетушка Василиса Кашпаровна въ это время имѣла лѣтъ около пятидесяти. За мужемъ она никогда не была и, обыкновенно, говорила, что жизнь дѣвическая для нея дороже всего. Впрочемъ, сколько мнѣ помнится, никто и не сваталъ ее. Это происходило оттого, что всѣ мужчины чувствовали при ней какую-то робость и никакъ не имѣли духа сдѣлать ей признаніе. "Весьма съ большимъ характеромъ Василиса Кашпаровна!" говорили женихи, и были совершенно правы, потому что Василиса Кашпаровна хоть кого умѣла сдѣлать тише травы. Пьяницу мельника, который совершенно былъ ни къ чему негоденъ, она, собственною своею мужественною рукою, дергая каждый день за чубъ, безъ всякаго посторонняго средства, умѣла сдѣлать золотомъ, а не человѣкомъ. Ростъ она имѣла почти исполинскій, дородность и силу совершенно соразмѣрную. Казалось, что природа сдѣлала непростительную ошибку, опредѣливъ ей носить темно-коричневый, по буднямъ, капотъ съ мелкими сборками и красную кашемировую шаль въ день Свѣтлаго Воскресенья и своихъ именинъ, тогда какъ ей болѣе всего шли бы драгунскіе усы и длинные ботфорты. Зато занятія ея совершенно соотвѣтствовали ея виду: она каталась сама на лодкѣ, гребя весломъ искуснѣе всякаго рыболова; стрѣляла дичь; стояла неотлучно надъ косарями; знала наперечетъ число дынь и арбузовъ на баштанѣ; брала пошлину до пяти копѣекъ съ воза, проѣзжавшаго черезъ греблю; взлѣзала на дерево и трясла груши; била лѣнивыхъ вассаловъ своею страшною рукою и подносила достойнымъ рюмку водки тою же грозною рукою. Почти въ одно время она бранилась, красила пряжу, бѣгала на кухню, дѣлала квасъ, варила медовое варенье, хлопотала во весь день и вездѣ поспѣвала. Слѣдствіемъ этого было то, что маленькое имѣньице Ивана Ѳедоровича, состоявшее изъ осьмнадцати душъ по послѣдней ревизіи, процвѣтало въ полномъ смыслѣ слова. Къ тому-жъ она слишкомъ горячо любила своего племянника и тщательно собирала для него копѣйку.
По пріѣздѣ домой, жизнь Ивана Ѳедоровича рѣшительно измѣнилась и пошла совершенно другою дорогой. Казалось, натура именно создала его для управленія осьмнадцати-душнымъ имѣніемъ. Сама тетушка замѣтила, что онъ будетъ хорошимъ хозяиномъ, хотя впрочемъ не во всѣ еще отрасли хозяйства позволяла ему вмѣшиваться. "Воно ще молода дытына" обыкновенно она говорила, несмотря на то, что Ивану Ѳедоровичу было безъ малаго сорокъ лѣтъ: "гдѣ ему все знать!"
Однакожъ онъ неотлучно бывалъ въ полѣ при жнецахъ и косаряхъ, и это доставляло наслажденіе неизъясняемое его кроткой душѣ: единодушный взмахъ десятка и болѣе блестящихъ косъ; шумъ падающей стройными рядами травы; изрѣдка заливающіяся пѣсни жницъ, то веселыя, какъ встрѣча гостей, то заунывныя, какъ разлука; спокойный, чистый, вечеръ,-и что за вечеръ! какъ воленъ и свѣжъ воздухъ! какъ тогда оживлено все: степь краснѣетъ, синѣетъ и горитъ цвѣтами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насѣкомыхъ, отъ нихъ свистъ, жужжаніе, трескъ, крикъ и вдругъ стройный хоръ; и все не молчитъ ни на минуту; а солнце садится и кроется. У, какъ свѣжо и хорошо! По полю, то тамъ, то тамъ раскладываются огни и ставятъ котлы, и вкругъ котловъ садятся усатые косари; паръ отъ галушекъ несется, сумерки сѣрѣютъ... Трудно разсказать, что дѣлалось тогда съ Иваномъ Ѳедоровичемъ. Онъ забывалъ, присоединясь къ косарямъ, отвѣдать ихъ галушекъ, которыя очень любилъ, и стоялъ недвижимо на одномъ мѣстѣ, слѣдя глазами пропадавшую въ небѣ чайку, или считая копы нажатаго хлѣба, унизавшія поле.
Въ непродолжительномъ времени объ Иванѣ Ѳедоровичѣ вездѣ пошли рѣчи, какъ о великомъ хозяинѣ. Тетушка не могла нарадоваться своимъ племянникомъ и никогда не упускала случая имъ похвастаться. Въ одинъ день, это было уже по окончаніи жатвы, и именно въ концѣ іюля, Василиса Кашпаровна, взявши Ивана Ѳедоровича съ таинственнымъ видомъ за руку, сказала, что она теперь хочетъ поговорить съ нимъ о дѣлѣ, которое съ давнихъ поръ уже ее занимаетъ.
- Тебѣ, любезный Иванъ Федоровичъ, такъ она начала,-извѣстно, что въ твоемъ хуторѣ осьмнадцать душъ, впрочемъ это по ревизіи, а безъ того, можетъ, наберется больше, можетъ, будетъ до двадцати четырехъ. Но не объ этомъ дѣло: ты знаешь тотъ лѣсокъ, что за нашею левадою, и, вѣрно, знаешь за тѣмъ же лѣсомъ широкій лугъ: въ немъ двадцать безъ малаго десятинъ; а травы столько, что можно каждый годъ продавать больше чѣмъ на сто рублей, особенно, если, какъ говорятъ, въ Гадячѣ будетъ конный полкъ.
- Какъ же-съ, тетушка, знаю: трава очень хороша.
- Это я сама знаю, что очень хорошая; но знаешь ли ты, что вся эта земля, по-настоящему, твоя? Что же ты такъ выпучилъ глаза? Слушай, Иванъ Ѳедоровичъ! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: "помнишь!" ты тогда былъ такимъ маленькимъ, что не могъ выговорить даже его имени. Куда-жъ! я помню, когда пріѣхала на самое пущенье, передъ Филипповкою, и взяла было тебя на руки, ты чуть не испортилъ мнѣ всего платья; къ счастію, что успѣла передать тебя мамкѣ Матренѣ; такой ты тогда былъ гадкій!... Но не объ этомъ дѣло: вся земля, которая за нашимъ хуторомъ и самое село Хортыще, было Степана Кузьмича. Онъ, надобно тебѣ объявить, еще тебя не было на свѣтѣ, какъ началъ ѣздить къ твоей матушкѣ,-правда, въ такое время, когда отца твоего не бывало дома. Но я, однакожъ, это не въ укоръ ей говорю, упокой Господи ея душу! хотя покойница была всегда неправа противъ меня. Но не объ этомъ дѣло: какъ бы то ни было, только Степанъ Кузьмичъ сдѣлалъ тебѣ дарственную запись на то самое имѣніе, о которомъ я тебѣ говорила. Но покойница, твоя матушка, между нами будь сказано, была пречуднаго нрава. Самъ чортъ (Господи, прости мена за это гадкое слово!) не могъ бы понять ее. Куда она дѣла эту запись - одинъ Богъ знаетъ. Я думаю, просто, что она въ рукахъ этого стараго холостяка, Григорія Григорьевича Сторченка. Этой пузатой шельмѣ досталось все его имѣніе. Я готова ставить, Богъ знаетъ что, если онъ не утаилъ записи.
- Позвольте-съ доложить, тетушка, не тотъ ли это Сторченко, съ которымъ я познакомился на станціи? Тутъ Иванъ Ѳедоровичъ разсказалъ про свою встрѣчу.
- Кто его знаетъ! отвѣчала, немного подумавъ, тетушка: - можетъ-быть, онъ и не негодяй. Правда, онъ, всего только полгода, какъ переѣхалъ къ намъ жить; въ такое время человѣка не узнаешь. Старуха-то, матушка его, я слышала, очень разумная женщина, и говорятъ, большая мастерица солить огурцы; ковры собственныя дѣвки ея умѣютъ отлично хорошо выдѣлывать. Но такъ какъ ты говоришь, что онъ тебя хорошо принялъ,-поѣзжай къ нему: можетъ-быть, старый грѣшникъ послушается совѣсти и отдастъ, что принадлежитъ не ему. Пожалуй, можешь поѣхать и въ бричкѣ, только проклятая дитвора повыдергала сзади всѣ гвозди; нужно будетъ сказать кучеру Омелькѣ, чтобы прибилъ вездѣ получше кожу.
- Для чего тетушка! я возьму повозку, въ которой вы ѣздите иногда стрѣлять дичь.
Этимъ кончился разговоръ.
IV. Обѣдъ.
Въ обѣденную пору Иванъ Ѳедоровичъ въѣхалъ въ село Хортыще и немного оробѣлъ, когда сталъ приближаться къ господскому дому. Домъ этотъ былъ длинный и не подъ очеретяною, какъ у многихъ окружныхъ помѣщиковъ, но подъ деревянною крышею. Два амбара на дворѣ тоже подъ деревянною крышею; ворота дубовыя. Иванъ Ѳедоровичъ похожъ былъ на того франта, который, заѣхавъ на балъ, видитъ всѣхъ, куда ни оглянется, одѣтыхъ щеголеватѣе его. Изъ почтенія онъ остановилъ свой возокъ возлѣ амбара и подошелъ пѣшкомъ къ крыльцу.
- А! Иванъ Ѳедоровичъ! закричалъ толстый Григорій Григорьевичъ, ходившій по двору въ сюртукѣ, но безъ галстука, жилета и подтяжекъ, однакожъ и этотъ нарядъ, казалось, обременялъ его тучную ширину, потому что потъ катился съ него градомъ.
- Чтожъ вы говорили, что сейчасъ, какъ только увидитесь съ тетушкой, пріѣдете, да и не пріѣхали? Послѣ этихъ словъ, губы Ивана Ѳедоровича встрѣтили тѣ же самыя знакомыя подушки.
- Большею частію занятія по хозяйству... Я-съ пріѣхалъ къ вамъ на минуту, собственно по дѣлу...
- На минутку? вотъ этого-то и не будетъ. Эй, хлопче! закричалъ толстый хозяинъ, и тотъ же самый мальчикъ въ казацкой свиткѣ выбѣжалъ изъ кухни.-Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчасъ заперъ,-слышишь? заперъ крѣпче! а коней вотъ этого пана распрягъ бы сію минуту. Прошу въ комнату; здѣсь такая жара, что у меня вся рубашка мокра.
Иванъ Ѳедоровичъ, вошедши въ комнату, рѣшился не терять напрасно времени и, несмотря на свою робость, наступать рѣшительно.
- Тетушка имѣла честь... сказывала мнѣ, что дарственная запись покойнаго Степана Кузьмича...
Трудно изобразить, какую непріятную мину сдѣлало при этихъ словахъ обширное лицо Григорія Григорьевича.-Ей Богу ничего не слышу! отвѣчалъ онъ:-надобно вамъ сказать, что у меня въ лѣвомъ ухѣ сидѣлъ тараканъ (въ русскихъ избахъ проклятые кацапы вездѣ поразводили таракановъ); невозможно описать никакимъ перомъ, что за мученіе было- такъ вотъ и щекочетъ, такъ и щекочетъ. Мнѣ помогла уже одна старуха самымъ простымъ средствомъ...
- Я хотѣлъ сказать... осмѣлился прервать Иванъ Ѳедоровичъ, видя., что Григорій Григорьевичъ съ умысломъ хочетъ поворотить рѣчь на другое, что въ завѣщаніи покойнаго Степана Кузьмича упоминается, такъ-сказать, о дарственной записи... по ней слѣдуетъ мнѣ..
- Я знаю, это вамъ тетушка успѣла наговорить. Это ложь ей Богу, ложь! Никакой дарственной записи дядюшка не дѣлалъ. Хотя, правда, въ завѣщаніи и упоминается о какой-то записи; но гдѣ же она? никто не представилъ ея. Я вамъ это говорю по тому, что искренно желаю вамъ добра. Ей Богу, это ложь!
Иванъ Ѳедоровичъ замолчалъ, разсуждая, что, можетъ-быть, и въ самомъ дѣдѣ тетушкѣ такъ только показалось.
- А вотъ идетъ сюда матушка съ сестрами! сказалъ Григорій Григорьевичъ:-слѣдовательно обѣдъ готовъ. Пойдемте!
Тутъ онъ потащилъ Ивана Ѳедоровича за руку въ комнату, въ которой стояли на столѣ водка и закуска.
Въ то самое время вошла старушка, низенькая, совершенный кофейникъ въ чепчикѣ, съ двумя барышнями-бѣлокурой и черноволосой. Иванъ Ѳедоровичъ, какъ воспитанный кавалеръ, подошелъ сначала къ старушкиной ручкѣ, а послѣ къ ручкамъ обѣихъ барышень.
- Это, матушка, нашъ сосѣдъ, Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька, сказалъ Григорій Григорьевичъ.
Старушка смотрѣла пристально на Ивана Ѳедоровича, или, можетъ-быть, только казалась смотрящею. Впрочемъ это была совершенная доброта; казалось, она такъ и хотѣла спросить Ивана Ѳедоровича:-сколько вы на зиму насаливаете огурцовъ?
- Вы водку пили? спросила старушка.
- Вы, матушка, вѣрно, не выспались, сказалъ Григорій Григорьевичъ:-кто-жъ спрашиваетъ гостя, пилъ ли онъ? Вы подчуйте только; а пили ли мы, или нѣтъ, это наше дѣло. Иванъ Ѳедоровичъ! прошу золототысячниковой, или трохимовской сивушки,-какую вы лучше любите? Иванъ Ивановичъ, а ты что стоишь? произнесъ Григорій Григорьевичъ, оборотившись назадъ, и Иванъ Ѳедоровичъ увидѣлъ подходившаго къ водкѣ Ивана Ивановича, въ долгополомъ сюртукѣ, съ огромнымъ стоячимъ воротникомъ, закрывавшимъ весь его затылокъ, такъ что голова его сидѣла въ воротникѣ, какъ-будто въ бричкѣ.
Иванъ Ивановичъ подошелъ къ водкѣ, потеръ руки, разсмотрѣлъ хорошенько рюмку, налилъ, поднесъ къ свѣту, вылилъ разомъ изъ рюмки всю водку въ ротъ, но, не проглатывая, пополоскалъ ею хорошенько во рту, послѣ чего уже проглотилъ и, закусивши хлѣбомъ съ солеными опенками, обратился къ Ивану Ѳедоровичу.
- Не съ Иваномъ ли Ѳедоровичемъ, господиномъ Шпонькою, имѣю честь говорить?
- Такъ точно-съ, отвѣчалъ Иванъ Ѳедоровичъ.
- Очень много извоолили перемѣниться съ того времени, какъ я васъ знаю. Какъ же продолжалъ Иванъ Ивановичъ:- я еще помню васъ вотъ этакими! При этомъ онъ поднялъ ладонь на аршинъ отъ пола.-Покойный батюшка вашъ, дай Боже ему царствіе небесное, рѣдкій былъ человѣкъ. Арбузы и дыни всегда бывали у него такіе, какихъ теперь нигдѣ не найдете. Вотъ хоть бы и тутъ, прододжалъ онъ, отводя его въ сторону:-подадутъ вамъ за столомъ дыни,-что за дыни? смотрѣть не хочется! Вѣрите ли, милостивый государь, что у него были арбузы, произнесъ онъ съ таинственнымъ видомъ, разставляя руки, какъ будто бы хотѣлъ обхватить толстое дерево:-Ей Богу вотъ такіе!...
- Пойдемте за столъ, сказалъ Григорій Григорьевичъ, взявши Ивана Ѳедоровича за руку.
Григорій Григорьевичъ сѣлъ на обыкновенномъ своемъ мѣстѣ, въ концѣ стола, завѣсившись огромною салфеткою и походя въ этомъ видѣ на тѣхъ героевъ, которыхъ рисуютъ цырюльники на своихъ вывѣскахъ. Иванъ Ѳедоровичъ, краснѣя, сѣлъ на указанное ему мѣсто противъ двухъ барышень; а Иванъ Ивановичъ не преминулъ помѣститься возлѣ него, радуясь душевно, что будетъ кому сообщать свои познанія.
- Вы напрасно взяли куприкъ, Иванъ Ѳедоровичъ: это индѣйка! сказала старушка, обратившись къ Ивану Ѳедоровичу, которому въ это время поднесъ блюдо деревенскій оффиціантъ въ сѣромъ фракѣ съ черною заплатою.-Возьмите спинку!
- Матушка! вѣдь васъ никто не просилъ мѣшаться! произнесъ Григорій Григорьевичъ. - Будьте увѣрены, гость самъ знаетъ, что ему взять! Иванъ Ѳедоровичъ! возьмите крылышко, вонъ, другое съ пупкомъ! Да что-жъ вы такъ мало взяли? возьмите стегнышко! Ты что разинулъ ротъ съ блюдомъ? проси! становись, подлец, на колѣни! говори сейчасъ: - Иванъ Ѳедоровичъ, возьмите стегнышко!
- Иванъ Ѳедоровичъ, возьми стегншко! проревѣлъ, ставъ на колѣна, оффиціантъ съ блюдомъ.
- Гм что за инѣйки! сказалъ въ полголоса Иванъ Ивановиъ съ видомъ пренебреженія, оборотившись къ своему сосѣду:-такія ли должны быть индѣйки Еслибы вы увидѣли у меня индѣекъ! Я васъ увѣряю, что жиру въ одной больше, чѣмъ въ десяткѣ такихъ, какъ эти Вѣрите ли государь мой, что даже противно смотрѣть, когда ходятъ онѣ у меня по двору,- такъ жирны!...
- Иванъ Ивановичъ, ты лжешь! произнесъ Григорій Григорьевичъ, вслушавшись въ его рѣчь.
- Я вамъ скажу, продолжалъ все такъ же своему сосѣду Иванъ Ивановичъ, показывая видъ, будто бы онъ не слышалъ словъ Григорія Григорьевича, - что прошлый годъ, когда я отправлялъ ихъ въ Гадячъ, давали по пятидесяти копѣекъ за штуку, и то еще не хотѣлъ брать.
- Иванъ Ивановичъ! я тебѣ говорю, что ты лжешь! произнесъ Григорій Григорьевичъ, для лучшей ясности, по складамъ и громче прежняго.
Но Иванъ Ивановичъ, показывая видъ, будто это совершенно относилось не къ нему, продолжалъ такъ же, но только гораздо тише: - Именно, государь мой, не хотѣлъ брать. Въ Гадячѣ ни у одного помѣщика...
- Иванъ Ивановичъ! вѣдь ты глупъ и больше ничего, громко сказалъ Григорій Григорьевичъ.-Вѣдь Иванъ Ѳедоровичъ знаетъ все это лучше тебя и, вѣрно, не повѣритъ тебѣ.
Тутъ Иванъ Ивановичъ совершенно обидѣлся, замолчалъ и принялся убирать индѣйку, Несмотря на то, что она не такъ была жирна, какъ тѣ, на которыя противно смотрѣть.
Стукъ ножей, ложекъ и тарелокъ замѣнилъ на время разговоръ; но громче всего слышалось высмактываніе Григоріемъ Григорьевичемъ мозгу изъ бараньей кости.
- Читали ли вы, спросилъ Иванъ Ивановичъ, послѣ нѣкотораго молчанія. высовывая голову изъ своей брички къ Ивану Ѳедоровичу, книгу. "Путешествіе Коробейникова по Святымъ мѣстамъ?" Истинное услажденіе души и сердца! Теперь такихъ книгъ не печатаютъ. Очень сожалительно, что не посмотрѣлъ, котораго года.
Иванъ Ѳедоровичъ, услышавши, что дѣло идетъ о книгѣ, прилежно началъ набивать себѣ соуса.
- Истинно удивительно, государь мой, какъ подумаешь, что простой мѣщанинъ прошелъ всѣ мѣста эти: болѣе трехъ тысячъ верстъ, государь мой! болѣе трехъ тысячъ верстъ! Подлинно, его самъ Господь сподобилъ побывать въ Палестинѣ и Іерусалимѣ.
- Такъ вы говорите, что онъ, сказалъ Иванъ Ѳедоровичъ, который много наслышался о Іерусалимѣ еще отъ своего деньщика,-былъ и въ Іерусалимѣ?...
- О чемъ вы говорите, Иванъ Ѳедоровичъ? произнесъ съ конца стола Григорій Григорьевичъ.
- Я, то-есть, имѣлъ случай замѣтить, что какія есть на свѣтѣ далекія страны! сказалъ Иванъ Ѳедоровичъ, будучи сердечно доволенъ тѣмъ, что выговорилъ столь длинную и трудную фразу.
- Не вѣрьте ему, Иванъ Ѳедоровичъ! сказалъ Григорій Григорьевичъ, не вслушавшись хорошенько:- все вретъ!
Между тѣмъ обѣдъ кончился. Григорій Григорьевичъ отправился въ свою комнату, по обыкновенію, немножко всхрапнуть; а гости пошли вслѣдъ за старушкою-хозяйкою и барышнями въ гостиную, гдѣ тотъ самый столъ, на которомъ оставили они, выходя обѣдать, водку, какъ бы превращеніемъ какимъ, покрыл ея блюдечками съ вареньемъ разныхъ сортовъ и блюдами съ арбузами, вишнями и дынями.
Отсутствіе Григорія Григорьевича замѣтно было во всемъ: хозяйка сдѣлалась словоохотнѣе и открывала сама, безъ просьбы, множество секретовъ насчетъ дѣланія пастилы и сушенія грушъ. Даже барышни стали говорить; но бѣлокурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду было около двадцати пяти лѣтъ, была молчаливѣе.
Но болѣе всѣхъ говорилъ и дѣйствовалъ Иванъ Ивановичъ. Будучи увѣренъ, что его теперь никто не собьетъ и не смѣшаетъ, онъ говорилъ и объ огурцахъ, и о посѣвѣ картофеля, и о томъ, какіе встарину были разумные люди,-куда противъ теперешнихъ!-и о томъ, какъ все, чѣмъ далѣе, умнѣетъ и доходитъ къ выдумыванію мудрѣйшихъ вещей. Словомъ, это былъ одинъ изъ числа тѣхъ людей, которые съ величайшимъ удовольствіемъ любятъ позаняться услаждающимъ душу разговоромъ, и будутъ говорить обо всемъ, о чемъ только можно говорить. Еслп разговоръ касался важныхъ и благочестивыхъ предметовъ, то Иванъ Ивановичъ вздыхалъ послѣ каждаго слова, кивая слегка головою; ежели до хозяйственныхъ, то высовывалъ голову изъ своей брички и дѣлалъ такія мины, глядя на которыя, кажется, можно было прочитать, какъ нужно дѣлать грушевый квасъ, какъ велики тѣ дыни, о которыхъ онъ говорилъ, и какъ жирны тѣ гуси, которые бѣгаютъ у него по двору.
Наконецъ съ великимъ трудомъ, уже ввечеру, удалось Ивану Ѳедоровичу распрощаться, и, несмотря на свою сговорчивость и на то, что его насильно оставляли ночевать, онъ устоялъ таки въ своемъ намѣреніи ѣхать-и уѣхалъ.
V. Новый замыселъ тетушки.
- Ну, что? выманилъ у стараго лиходѣя запись? Такимъ вопросомъ встрѣтила Ивана Ѳедоровича тетушка, которая съ нетерпѣніемъ дожидалась его уже нѣсколько часовъ на крыльцѣ и не вытерпѣла наконецъ, чтобы не выбѣжать за ворота.
- Нѣтъ, тетушка, сказалъ Иванъ Ѳедоровичъ, слѣзая съ повозки:-у Григорія Григорьевича нѣтъ никакой записи.
- И ты повѣрилъ ему? Вретъ онъ, проклятый! Когда-нибудь попаду, право, поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочемъ, нужно напередъ поговорить съ нашимъ подсудкомъ, нельзя ли судомъ съ него стребовать... Но не объ этомъ теперь дѣло: ну, что-жъ, обѣдъ былъ хорошій?
- Очень.... да! весьма, тетушка!
- Ну, какія-жъ были кушанья! разскажи. Старуха-то, я знаю, мастерица присматривать за кухней.
- Сырники были со сметаною, тетушка. Соусъ съ голубями, начиненными....
- А индѣйка со сливами была? спросила тетушка, потому что сама была большая искусница приготовлять это блюдо.
- Была и индѣйка... Весьма красивыя барышни, сестрицы Григорія Григорьевича, особенно бѣлокурая.
- А! сказала тетушка и посмотрѣла пристально на Ивана Ѳедоровича, который, покраснѣвъ, потупилъ глаза въ землю. Новая мысль быстро промелькнула въ ея головѣ. - Ну, что-жъ? спросила она съ любопытствомъ и живо, - какія у ней брови? Не мѣшаетъ замѣтить, что тетушка всегда поставляла первую красоту женщины въ бровяхъ.
- Брови, тетушка, совершенно-съ такія, какія, вы разсказывали, въ молодости были у васъ. И по всему лицу небольшія веснушки.
- А! сказала тетушка, будучи довольна замѣчаніемъ Ивана Ѳедоровича, который, однакожъ, не имѣлъ и въ мысляхъ сказать этимъ комплиментъ. - Какое же было на ней платье, хотя, впрочемъ, теперь трудно найти такихъ плотныхъ матерій, какая вотъ хоть бы, напримѣръ, у меня на этомъ капотѣ. Но не объ этомъ дѣло. Ну, что-жъ, ты говорилъ о чемъ-нибудь съ нею? - То-есть, какъ.... я-съ, тетушка? Вы, можетъ-быть, уже думаете....
- А что-жъ? что тутъ диковиннаго? Такъ Богу угодно! Можетъ-быть, тебѣ съ нею на роду написано жить парочкою.
- Я не знаю, тетушка, какъ вы можете это говорить; это доказываетъ, что вы совершенно не знаете меня....
- Ну, вотъ уже и обидѣлся! сказала тетушка. "Ще молода дытына", подумала она про-себя: "ничего не знаетъ! Нужно ихъ свести вмѣстѣ: пусть познакомятся!"
Тутъ пошла взглянуть въ кухню и оставила Ивана Ѳедоровича. Но съ этого времени она только и думала о томъ, какъ увидѣть скорѣе своего племянника женатымъ и поняньчить маленькихъ внучатъ. Въ головѣ ея громоздились одни только приготовленія къ свадьбѣ, и замѣтно было, что она во всѣхъ Дѣлахъ суетилась гораздо болѣе, нежели прежде, хотя, впрочемъ, эти дѣла болѣе шли хуже, нежели лучше. Часто, дѣлая какое-нибудь пирожное, котораго вообще она никогда не довѣряла кухаркѣ, она, позабывшись и воображая, что возлѣ нея стоитъ маленькій внучекъ, просящій пирога, разсѣянно протягивала къ нему руку съ лучшимъ кускомъ, а дворовая собака, пользуясь этимъ, схватывала лакомый кусокъ и своимъ громкимъ чваканьемъ выводила ее изъ задумчивости, за что и бывала всегда бита кочергою. Даже оставила она любимыя свои занятія и не ѣздила на охоту, особливо, когда, вмѣсто куропатки, застрѣлила ворону, чего никогда прежде съ нею не бывало.
Наконецъ, спустя дня четыре послѣ этого, всѣ увидѣли выкаченную изъ сарая на дворъ бричку. Кучеръ Омелько, онъ же и огородникъ и сторожъ, еще съ ранняго утра стучалъ молоткомъ и приколачивалъ кожу, отгоняя безпрестанно собакъ, лизавшихъ колеса. Долгомъ почитаю предувѣдомить читателей, что это была именно та самая бричка, въ которой ѣздилъ еще Адамъ, и потому, если кто будетъ выдавать другую за Адамовскую, то это сущая ложь, и бричка непремѣнно поддѣльная. Совершенно неизвѣстно, какимъ образомъ спаслась она отъ потопа; должно думать, что въ Ноевомъ ковчегѣ былъ особенный для нея сарай. Жаль очень, что читателямъ нельзя описать живо ея фигуры. Довольно сказать, что Василиса Кашпаровна была очень довольна ея архитектурою и всегда изъявляла сожалѣніе, что вывелись изъ моды старинные экипажи. Самое устройство брички немного на-бокъ, то-естъ такъ, что правая сторона ея была гораздо выше лѣвой, ей очень нравилось, потому что съ одной стороны можетъ, какъ она говорила, влѣзать малорослый, а съ другой- великорослый. Впрочемъ, внутри брички могло помѣститься штукъ пять малорослыхъ и трое такихъ, какъ тетушка.
Около полудня, Омелько, управившись около брички, вывелъ изъ конюшни тройку лошадей, немного чѣмъ моложе брички, и началъ привязывать ихъ веревкою къ величественному экипажу. Иванъ Ѳедоровичъ и тетушка, одинъ съ лѣвой стороны, другая съ правой, влѣзли въ бричку, и она тронулась. Попадавшіеся на дорогѣ мужики, видя такой богатый экипажъ (тетушка очень рѣдко выѣзжала въ немъ), почтительно останавливались, снимали шапки и кланялись въ поясъ.
Часа черезъ два кибитка остановилась передъ крыльцомъ, - думаю, не нужно говорить: предъ крыльцомъ дома Сторченка. Григорья Григорьевича не было дома. Старушка съ барышнями вышла встрѣтить гостей въ столовую. Тетушка подошла величественнымъ шагомъ, съ большою ловкостію отставила одну ногу впередъ и сказала громко:
- Очень рада, государыня моя, что имѣю честь лично доложить вамъ мое почтеніе; а вмѣстѣ съ решпектомъ позвольте поблагодарить за хлѣбосольство ваше къ племяннкку моему, Ивану Ѳедоровичу, который много имъ хвалится. Прекрасная у васъ гречиха, сударыня, - я видѣла ее, подъѣзжая къ селу. А позвольте узнать, сколько копъ вы получаете съ десятины? Послѣ этого послѣдовало всеобщее лобызаніе. Когда же усѣлись въ гостиной, то старушка-хозяйка начала:
- Насчетъ гречихи я не могу вамъ сказать: это часть Григорья Григорьевича; я уже давно не занимаюсь этимъ, да и не могу-уже стара! Встарину у насъ, бывало, я помню, гречиха была но поясъ; теперь Богъ знаетъ что, хотя, впрочемъ, и говорятъ, что теперь все лучше. Тутъ старушка вздохнула, и какому-нибудь наблюдателю послышался бы въ этомъ вздохѣ вздохъ стариннаго осьмнадцатаго столѣтія.
- Я слышала, моя государыня, что у васъ собственныя ваши дѣвки отличные умѣютъ выдѣлывать ковры, сказала Василиса Кашпаровна и этимъ задѣла старушку за самую чувствительную струну: при этихъ словахъ она какъ будто оживилась, и рѣчи у нея полилися о томъ, какъ должно красить пряжу, какъ приготовлять для этого нитку.
Съ ковровъ быстро съѣхалъ разговоръ на соленіе огурцовъ и сушеніе грушъ. Словомъ, не прошло часу, какъ обѣ дамы такъ разговорились между собою, будто вѣкъ быди знакомы. Василиса Кашпаровна многое уже начала говорить съ нею такимъ тихимъ голосомъ, что Иванъ Ѳедоровичъ ничего не могъ разслушать.
- Да не угодно ли посмотрѣть? сказала, вставая, старушка-хозяйка.
За нею встали барышни и Василиса Кашпаровна, и всѣ потянулись въ дѣвичью. Тетушка, однакожъ, дала знакъ Ивану Ѳедоровичу остаться и сказала что-то тихо старушкѣ.
- Машенька! сказала старушка, обращаясь къ бѣлокурой барышнѣ:-останься съ гостемъ, да поговори съ нимъ, чтобы гостю не было скучно!
Бѣлокурая барышня осталась и сѣла на диванъ. Иванъ Ѳедоровичъ сидѣлъ на своемъ стулѣ, какъ на иголкахъ, краснѣлъ и потуплялъ глаза; но барышня, казалось, вовсе этого не замѣчала и равнодушно сидѣла на диванѣ, разсматривая прилежно окна и стѣны, или слѣдуя глазами за кошкою, трусливо пробѣгавшею подъ стульями.
Иванъ Ѳедоровичъ немного ободрился и хотѣлъ-было начать разговоръ; но казалось, что всѣ слова свои растерялъ онъ на дорогѣ. Ни одна мыслъ не приходила ему на умъ.
Молчаніе продолжалось около четверти часа. Барышня все такъ же сидѣла.
Наконецъ Иванъ Ѳедоровичъ собрался съ духомъ:-Лѣтомъ очень много мухъ, сударыня, произнесъ онъ полудрожащимъ голосомъ.
- Чрезвычайно много, отвѣчала барышня.-Братецъ нарочно сдѣлалъ хлопушку изъ стараго маменькинаго башмака, но все еще очень много.
Тутъ разговоръ опять прекратился, и Иванъ Ѳедоровичъ никоимъ образомъ уже не находилъ рѣчи.
Наконецъ, хозяйка съ тетушкою и чернявою барышнею возвратилась. Поговоривши еще немного, Василиса Кашпаровна распростилась съ старушкою и барышнями, несмотря на всѣ приглашенія остаться ночевать. Старушка и барышни вышли на крыльцо проводить гостей и долго еще кланялись тетушкѣ и племяннику, выглядывавшимъ изъ брички.
- Ну, Иванъ Ѳедоровичъ, о чемъ же вы говорили вдвоемъ съ барышнею? спросила дорогою тетушка.
- Весьма скромная и благонравная дѣвица Марья Григорьевна, сказалъ Иванъ Ѳедоровичъ.
- Слушай, Иванъ Ѳедоровичъ: я хочу поговорить съ тобою серьозно. Вѣдь тебѣ, слава Богу, тридцать осьмой годъ; чинъ ты уже имѣешь хорошій: пора подумать и о дѣтяхъ! Тебѣ непремѣнно нужна жена...
- Какъ, тетушка! вскричалъ, испугавшись, Иванъ Ѳедоровичъ,-какъ жена! Нѣтъ-съ, тетушка, сдѣлайте милость.... Вы совершенно въ стыдъ меня приводите.... я еще никогда не былъ женатъ.... Я совершенно не знаю, что съ нею дѣлать!
- Узнаешь, Иванъ Ѳедоровичъ, узнаешь, промолвила, улыбаясь, тетушка и подумала про себя: "Куды-жъ! ще зовсимъ молода дытына: ничего не знаетъ!"-Да, Иванъ Ѳедоровичъ! продолжала она вслухъ:-лучшей жены нельзя сыскать тебѣ, какъ Марья Григорьевна. Тебѣ же она притомъ очень понравилась. Мы уже насчетъ этого много переговорили съ старухою: она очень рада видѣть тебя своимъ зятемъ. Еще неизвѣстно, правда, что скажетъ этотъ Грѣходѣй Григорьевичъ; но мы не посмотримъ, на него, и пусть только онъ вздумаетъ не отдать приданаго, мы его судомъ....
Въ это время бричка подъѣхала къ двору, и древнія клячи ожили, чуя близкое стойло.
- Слушай, Омелько! конямъ дай прежде отдохнуть хорошенько, а не веди тотчасъ распрегши къ водопою: онѣ лошади горячія.-Ну, Иванъ Ѳедоровичъ, продолжала, вылѣзая, тетушка,-я совѣтую тебѣ хорошенько подумать объ этомъ. Мнѣ еще нужно забѣжать въ кухню: я позабыла Солохѣ заказать ужинъ, а она, негодная, я думаю, сама и не подумала объ этомъ.
Но Иванъ Ѳедоровичъ стоялъ какъ будто громомъ оглушенный. Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня; но жениться!... это казалось ему такъ страшно, такъ чудно, что онъ никакъ не могъ подумать безъ страха. Жить съ женою!... непонятно! Онъ не одинъ будетъ въ своей комнатѣ, но ихъ должно быть вездѣ двое!... Потъ проступалъ у него на лицѣ, по мѣрѣ того, какъ углублялся онъ въ размышленіе.
Ранѣе обыкновеннаго легъ онъ въ постель, но, несмотря на всѣ старанія, никакъ не могъ заснуть. Наконецъ, желанный сонъ, этотъ всеобщій успокоитель, посѣтилъ его; но какой сонъ! Еще несвязнѣе сновидѣній онъ никогда не видывалъ. То снилось ему, что вкругъ него все шумитъ, вертится, а онъ бѣжить-бѣжитъ, не чувствуетъ подъ собою ногъ.... вотъ уже выбивается изъ силъ.... вдругъ кто-то хватаетъ его за ухо. "Ай! кто это?"-"Это я, твоя жена!" съ шумомъ говорилъ ему какой-то голосъ,-и онъ вдругъ пробуждался. То представлялось ему, что онъ уже женатъ, что все въ домикѣ ихъ такъ чудно, такъ странно: въ его комнатѣ стоитъ, вмѣсто одинокой, двойная кровать; на стулѣ сидитъ жена. Ему странно: онъ не знаетъ, какъ подойти къ ней, что говорить съ нею, и замѣчаетъ, что у нея гусиное лицо. Нечаянно поворачивается онъ въ сторону и видитъ другую жену, тоже съ гусинымъ лицомъ. Поворачивается въ другую сторону-стоитъ третья жена; назадъ -еще одна жена. Тутъ его беретъ тоска; онъ бросился бѣжать въ садъ; но въ саду жарко, онъ снялъ шляпу, видитъ-и въ шляпѣ сидитъ жена. Потъ выступилъ у него на лицѣ. Полѣзъ въ карманъ за платкомъ-и въ карманѣ жена; вынулъ изъ уха хлопчатую бумагу-и тамъ сидитъ жена.... То вдругъ онъ прыгалъ на одной ногѣ, а тетушка, глядя на него, говорила съ важнымъ видомъ: "Да, ты долженъ прыгать, потому что ты теперь женатый человѣкъ". Онъ къ ней; но тетушка, уже не тетушка, а колокольня, и чувствуетъ, что его кто-то тащитъ веревкою на колокольню.
- Кто это тащитъ меня? жалобно проговорилъ Иванъ Ѳедоровичъ.
- Это я, жена твоя, тащу тебя, потому что ты-колоколъ.
- Нѣтъ, я не колоколъ, я Иванъ Ѳедоровичъ! кричалъ онъ.
- Да, ты колоколъ, говорилъ, проходя мимо, полковникъ II*** пѣхотнаго полка.
То вдругъ снилось ему, что жена вовсе не человѣкъ, а какая-то шерстяная матерія; что онъ въ Могилевѣ приходитъ въ лавку къ купцу. "Какой прикажете матеріи?" говорилъ купецъ: "вы возьмите жены, это самая модная матерія, очень добротная, изъ нея всѣ теперь шьютъ себѣ сюртуки".
Купецъ мѣряетъ и рѣжетъ жену. Иванъ Ѳедоровичъ беретъ ее подъ мышку, идетъ къ жиду-портному.
- Нѣтъ, говоритъ жидъ, - это дурная матерія! изъ нея никто не шьетъ себѣ сюртука....
Въ страхѣ и безпамятствѣ просыпается Иванъ Ѳедоровичъ; холодный потъ льется съ него градомъ.
Какъ только всталъ онъ поутру, тотчасъ обратился къ гадательной книгѣ, въ которой одинъ добродѣтельный книгопродавецъ, по своей рѣдкой добротѣ и безкорыстію, помѣстилъ сокращенный снотолкователь. Но тамъ совершенно не было ничего, даже хотя немного похожаго на такой безсвязный сонъ.
Между тѣмъ въ головѣ тетушки созрѣлъ совершенно новый замыселъ, о которомъ узнаете въ слѣдующей главѣ.
|
